Предисловие:
Как и в своих культовых романах «Гопники» и «Школа», Владимир Козлов с бесстрастием хирурга вычленяет из бытовых зарисовок воспетую Мамлеевым и Сорокиным метафизику, но в отличие от коллег по цеху (всех троих, напоминаем, печатало в нулевых издательство «Ad Marginem»), он при этом не орудует приемами гротеска. Впрочем, реальность Козлова настолько плотная, что ею без труда можно проломить неподготовленный к подобной прозе череп.
В новом романе «КГБ-Рок» автор проливает свет на малоизвестные реалии советского общества начала восьмидесятых годов. Студенты ВГИКа зарабатывают на жизнь съёмками порно. На Пушкинской площади проходит манифестация фашистов. Общественный резонанс вынуждает КГБ взяться за дело. По ходу расследования вскрываются неожиданные социальные связи…
Публикация аудиокниги в авторском прочтении приурочена к выпуску январского номера «... с любовью и всякой мерзостью».
Осипович взял с тумбочки сигареты, зажигалку. Спросил:
– Будешь?
Она тряхнула головой.
– Все, уходи!
– Что значит – все, уходи? – Осипович щелкнул зажигалкой, прикурил, затянулся, выпустил дым.
– То и значит!
Осипович сел на кровать рядом с девушкой. Протянул руку, взялся за край одеяла, потащил вниз. Показался сосок левой груди. Наташа схватила его руку. Короткие грязноватые ногти впились в кожу.
– Хорошо, хорошо. Я уйду. Просто объясни, в чем дело? То я был хороший, то уже нет?
– Ты получил, что хотел? Получил. Теперь все, вали отсюда!
Осипович встал с кровати, сделал затяжку. Затушил сигарету о край банки с окурками на подоконнике, бросил окурок в банку.
*
Кузьмин в синем спортивном костюме сидел у телевизора. По экрану бежали солдаты с автоматами.
Голос за кадром говорил:
– Сегодня британские войска вытеснили аргентинских военных с острова Южная Георгия и получили над ним полный контроль…
– Игорь, иди обедать! – послышался женский голос из кухни.
Кузьмин сунул ноги в стоптанные шлепанцы, встал, прошел на тесную кухню «хрущевки».
На табуретке сидел сын Кузьмина, Вова – мальчик лет десяти. Он ковырял вилкой царапину на столе. Кузьмин сел на соседнюю табуретку.
Его жена, женщина под сорок, полная, с варикозными венами на белых ногах, в синем халате, накладывала из кастрюли в тарелку пельмени.
Она поставила тарелку перед Вовой, потом положила Кузьмину и себе.
– Сане Кутепову еще в том году купили «раскладушку», – сказал Вова.
Кузьмин наклонился, открыл буфет, достал начатую бутылку водки и рюмку.
– Не рано? – спросила жена, втискиваясь на табуретку между батареей и столом.
– Нормально, – сказал Кузьмин, налил полную рюмку. – В свой выходной выпить – дело святое.
– Майонез забыла достать, – сказала жена. – Вова, возьми в холодильнике.
Вова, не вставая с табуретки, дотянулся до ручки холодильника «Ока III», открыл. Вынул двухсотграммовую банку, прикрытую погнутой металлической крышкой с надписью «Провансаль», поставил на стол.
Кузьмин взял банку, выковырял вилкой майонеза на край своей тарелки, взял рюмку.
– Ну, за все хорошее.
Он выпил, поставил рюмку, громко ударив дном о стол.
– Ты так можешь разбить ее, – сказала жена.
– Ну так как насчет «раскладушки»? – спросил мальчик. – Купите?
– Мы ж вроде не планировали в этом году, – сказала жена. – На будущий год…
– И что, мне еще целый год на «Орленке» кататься? У всех пацанов уже «взрослики» или «раскладушки»…
– Ладно, Вова, посмотрим на твое поведение, – сказал Кузьмин, взял бутылку, налил еще рюмку.
– Ну куда ты столько? – спросила жена.
– Это – всё, норма. Больше не буду.
*
Окно в узкой длинной комнате было завешено плотной коричневой занавеской. В «стенке», кроме книг, стояли телевизор «Рубин Ц-202» и проигрыватель «Вега-115 стерео» с колонками АС-25.
Юрченко подошел к проигрывателю, достал из конверта пластинку, положил на резиновый коврик, подвел тонарм, нажал на рычажок. Тонарм опустился на пластинку.
Из колонок послышалось шипение, потом зазвучал саксофон. Юрченко накрыл «вертушку» прозрачной пластмассовой крышкой, положил на нее конверт.
На конверте, над портретом на черном фоне, оранжевыми буквами было написано“Duke Ellington”, ниже – синими “Blues in Orbit”.
К саксофону добавились ударные и рояль.
Юрченко подошел к дивану, сел. Взял со столика бутылку коньяка с пятью красными звездами на желтой этикетке, налил в бокал на низкой ножке. Подержал его, обхватив пальцами, сделал глоток, поставил на столик. Открыл книгу в белой суперобложке с красными буквами «Поль Элюар», стал читать, шевеля губами.
Зазвонил телефон на столике у дивана.
Юрченко отложил книгу в сторону, снял трубку, сказал:
– Алло?
– Привет, папа, – сказала в трубке Оля.
– Привет, дочь. Рад слышать. Почему так редко звонишь?
– Да все как-то не получалось…
– Как твои дела?
– Обычно.
– Учеба?
– Тоже обычно. Как ты?
– Да тоже, в сущности, обычно.
– Папа, я хотела поговорить с тобой об одном деле. И желательно не по телефону.
– Мне не нравится эта тенденция: звонить только тогда, когда у тебя есть дело…
– Ну, извини…
– Ладно, ничего страшного. Конечно, давай увидимся. Может, завтра?
– Нет, завтра не получится. И это не очень срочно… Я позвоню.
В трубке послышалось:
– Абортное отделение – на обед!
– Ты откуда звонишь? – спросил Юрченко.
– Мне надо идти. Все, пока, целую.
– Целую.
Юрченко положил трубку, одним глотком допил коньяк, поставил бокал на стол, посмотрел перед собой. Взял бутылку, налил полный бокал.
*
В большой комнате сидели человек пятнадцать – на диване, на стульях, на кухонных табуретках.
У окна стоял письменный стол из темного полированного дерева, вдоль стен – книжные полки.
– В том, что акция удалась, сомнений нет, наверно, ни у кого, – сказал Андрей. – Вопрос теперь в том, куда двигаться дальше. «Пушкой» мы задали определенную планку. Хотелось бы ее теперь повышать, а не понижать.
– Мы реально можем расшатывать систему, – сказал Влад. – Она надоела абсолютно всем, ее ненавидит подавляющее большинство людей – по крайней мере, те, кто способен хоть как-то критически мыслить. Партийная номенклатура, а тем более комсомольская – все против. И сейчас, учитывая состояние Брежнева, очень хороший момент, чтобы ее обрушить.
– Владик, я тебя слушаю и слегка офигеваю, – сказал парень с длинными волосами и веревочкой вокруг головы. – Ты что, серьезно думаешь, что мы можем обрушить систему?
– Серега, не считай меня дураком. Система обрушится изнутри. Ее разрушат сами коммунисты и комсомольцы. Но им нужны сигналы, и чем больше их будет – тем лучше. Мы им можем такие сигналы дать. Вернее, один сигнал уже дали – на «Пушке». Сейчас надо сделать следующий. Только от фашистской темы, по-моему, пора уходить. Один раз сработало – и все. И, кроме того, так проще путать следы. Они будут искать фашистов, а мы в следующий раз, например, выйдем маоистами или кем-нибудь еще…
– Но место должно быть другим, более козырным, – сказал круглолицый светловолосый парень. – Например, Красная площадь. «Пушка» – это центр, но не так ярко и смело. А вот на Красной площади, прямо у мавзолея – вот это было бы нечто.
– Ты понимаешь, что это – гораздо более серьезный риск? – спросил Сергей. – Одно дело – «Пушка», другое – Красная площадь. Вспомни, что сделали с диссидентами, которые попытались там выступить.
– А мы что, собрались в игрушки играть? – выкрикнул парень в джинсовом костюме, сидящий в углу дивана. – Делать только то, что безопасно? Если давать говна, то уж по полной программе, или нет? Если будет чисто клоунада, то мне это неинтересно.
– Успокойся, Филя, – сказал Андрей. – Все у нас серьезно. И дальше будет еще серьезнее.
*
В углу большой комнаты стоял большой черный рояль Bluthner, рядом с ним, на тумбе – кинопроектор. На противоположной стене висела простыня.
– А что, еще и кино будут показывать? – спросила Лиза у Стаса.
– Да, потом будет кино. Чувак один снял – подпольный режиссер.
– Тоже из ВГИКа?
– Нет, он вообще из Ленинграда.
Невысокий полный парень в очках подошел к роялю, отодвинул от него сиденье.
– Петя, ты где? Давай уже, выступи, развлеки народ!
– Макс – нормальный чувак, хоть и мажор, – шепнул Лизе Стас. –Сын знаменитого композитора.
Подошел худой, лысеющий парень лет тридцати. В руке он держал гитару.
– Итак, сейчас перед вами выступит чертановский гопник Петя, – сказал Макс. – Прошу любить и жаловать.
Петя сел на стул, взял несколько аккордов на гитаре, запел:
Мое лицо землистого цвета – цвета земли,
Мой рот как помойная яма, глаза как цветы,
Злые-злые глаза мои как цветы!
*
Свет в комнате был выключен, шел фильм. На простыне мелькали черно-белые фигуры двух длинноволосых бородатых мужчин. Они бегали друг за другом по лесу.
Звука не было, слышалось лишь тарахтенье камеры.
Сосед слева передал Стасу бутылку портвейна. Стас сделал глоток, протянул бутылку Лизе. Она отпила и передала портвейн девушке рядом с ней.
Картинка на экране поменялась. Теперь это был морг, и на столах лежали трупы мужчин и женщин. Внезапно труп мужчины ожил и вскочил со стола. Девушка рядом с Лизой вздрогнула, уронила бутылку. Портвейн пролился на пол.
*
Из колонок звучал твист.
Несколько пар танцевали, включая «чертановского гопника» Петю с Лизой.
Петя вскочил на рояль, протянул ей руку, помог вскарабкаться. Остальные остановились, наблюдали.
Песня закончилась. Лиза и Петя замерли на рояле, улыбаясь, глядели на остальных.
Петя спрыгнул, подал Лизе руку. Лиза, взявшись за нее, спрыгнула на пол.
– Что, может, поедем ко мне в Чертаново? – спросил Петя.
– Я здесь с парнем.
– Это прискорбно.
– Может быть.
– Нет, это действительно прискорбно.
26 апреля, понедельник
На столе перед Злотниковым лежала газета «Правда». Юрченко, Кузьмин и Осипович сидели у второго стола. Все четверо курили.
– Фашисты эти – не было печали, так черти накачали, – сказал Злотников. – В пятницу Федор вызывал на ковер. Я его понимаю: ему тоже сверху капают на мозги. Он мне говорит: ты ж отвечаешь за работу с молодежью, поэтому все вопросы к тебе. И я его понимаю. В ЦК и ЦК Комсомола обеспокоены уровнем работы с молодежью. То «молодые социалисты», то фашисты. А все откуда берется – от засилья буржуазной культуры. Буржуазная культура проникает в наше общество, умело маскируясь. А задачи ее какие? Повлиять на умы молодежи. Взять ансамбль этот, как его, ну, про который в «Комсомолке» писали…
– «Машина времени», – подсказал Кузьмин.
– Да, «Машина времени». Неприкрытая пропаганда буржуазных ценностей. И при этом ансамбль свободно гастролирует от филармонии, ездиет по стране с концертами, получает хорошие деньги. А от пропаганды чуждых ценностей до открытой антисоветской деятельности путь совсем не большой.
– Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст… – сказал Юрченко.
– А ты не ерничай, Николай Иваныч. Хрен с ней с этой «Машиной времени», сейчас не до нее. Но раз у нас есть конкретная проблема…
– …то давайте ее решать, а не отвлекаться на «буржуазную культуру», – за стеклом очков левый глаз Юрченко подергивался нервным тиком. – Кстати, в Ленинграде с музыкальными группами все в порядке. Создан рок-клуб, все находятся под наблюдением. Вот что значит разумный, здравый подход, – Юрченко почесал пальцем глаз под очками. – И уж если на то пошло, то сейчас молодежная культура вся «буржуазная» – хотим ли того или нет. Нельзя заставить молодых ребят слушать Кобзона, если они не хотят его слушать. А если мы станем копаться в этой «буржуазной» культуре, то так завязнем, что уж точно не найдем никаких фашистов.
– А ты что думаешь, Игорь Николаевич? – Злотников посмотрел на Кузьмина.
– Ну, я не знаю…
– В общем, надо форсировать работу, – Злотников раздавил сигарету в хрустальной пепельнице. – Проверить все сигналы, поступавшие за последний год, связанные с фашистскими и нацистскими проявлениями. Также проверьте всех, кто в последние полгода интересовался фашистской литературой, нацистской атрибутикой и всем подобным. Все, свободны.
*
На столе перед Юрченко лежала стопка бумаг, такие же – перед Кузьминым и Осиповичем.
– Сколько можно рыться в бумагах? – сказал Кузьмин. – Целый день, считай, просидели… Все это херня, никакого отношения к делу не имеет.
– Может, и не имеет, а может… – Юрченко поправил очки, посмотрел на Кузьмина. – У вас, Игорь, что, есть какие-либо зацепки?
– Нет.
– Тогда ничего другого нам не остается.
На столе Юрченко зазвонил черный телефонный аппарат. Юрченко взял трубку.
– Алло! Старший оперуполномоченный Юрченко у аппарата… Сколько вы их будете держать? До утра точно? Тогда мы завтра приедем. Сегодня уже не получится.
Юрченко положил трубку.
– Из сто восьмого ОВД. Взяли футбольных болельщиков после матча «Спартак» – «Днепр» в Лужниках. Вроде как они часто бывают на Пушкинской площади, но в тот день их там не было. Я сказал, что сегодня уже не приедем, завтра.
– Правильно сказал, – Кузьмин хмыкнул. – Работа не волк, на блядки не пойдет.
*
Стас и директор творческого объединения Рогов – бородатый, в темно-синем свитере под горло – сидели за столиком в кафе Мосфильма.
– Ты знаешь, Стасик, я к тебе отношусь с большой симпатией, – сказал Рогов. – И «короткий метр» твой мне очень даже нравится. И, между нами, сценарий этот мне тоже нравится. Но, если худсовет против, я сделать ничего не могу. Кроме того, опять же, строго между нами, даже если бы худсовет рекомендовал сценарий к постановке, на уровне Госкино возникли бы трудности. Эта картина была бы недорогая, но в плане студии уже стоят несколько дорогих картин, и они будут тянуть одеяло на себя. Уже тянут, можно сказать, – Рогов взял со стола чашку с кофе, сделал глоток.– Вон Бондарь запускается с «Годуновым», – он кивнул на высокого седого мужчину за столиком в углу. – Плюс в нашем ТО дорогая картина будет. Сын Ермаша снимает – сам понимаешь. Там командировки – в Японию. Так что, еще раз говорю, даже если бы худсовет одобрил, Госкино все равно завернет, не запустит. Это даже хуже для тебя будет – ты уже как бы у них окажешься на плохом счету.
– А как насчет работы на студии? Хоть стажером каким-нибудь, пусть за копейки.
– Увы, увы. Нет ничего совершенно. А вообще, знаешь, что я тебе скажу? Найди работу, не связанную с кино. Поизучай жизнь, наберись опыта. Сколько тебе лет?
– Двадцать восемь.
–Ну, для режиссера это еще не возраст. Можно и через год дебютировать, и через два.
27 апреля, вторник
Юрченко и Кузьмин сидели за столом в отделении милиции. Напротив – парень лет восемнадцати, в потертой джинсовой куртке, с самовязанным красно-белым шарфом на шее.
– Мы не каждый день на «Пушку» ездим, – сказал парень. – После матчей – да, стабильно. А чтобы каждый день там тусоваться, то нет.
– Значит, где ты был вечером двадцатого апреля, между восемнадцатью и двадцатью часами? – спросил Кузьмин.
– Дома. Уроки делал. Я ж в «технаре» учусь…
– И кто это может подтвердить? Родители?
– Да, само собой, они дома были.
– Насколько хорошо ты знаком с другими болельщиками? С теми, с кем ты приезжал после матчей на Пушкинскую площадь?
– По-разному. Нас несколько пацанов с Сокольников – мы вообще все с одного двора, в школе с первого класса. А с остальными – так, в метро вместе едем на матчи, потом на стадионе… Ну и после стадиона.
– То есть, в принципе, ты не исключаешь, что кто-то из болельщиков мог находиться на Пушкинской площади и принимать участие в незаконной манифестации?
– Такого быть не может. Мы фашистов ненавидим. Если бы знали, что они там будут, мы, само собой, приехали бы и набили им морды.
– А за что вы их ненавидите? – спросил Юрченко.
– Кого? Фашистов? Ну… За то, что они фашисты, напали на СССР.
– Но эти же к ним никакого отношения не имеют. Они – такие же советские граждане, как и ты, но им нравится Гитлер. Вот скажи, тебе ведь не нравится Гитлер?
– Само собой, не нравится.
– А почему?
– Как – почему? Он, как это нам в «технаре» преподаватель говорил… А, вспомнил! «Бесноватый фюрер». Псих, короче. Ненормальный. Палач, садист.
*
«Волга» ехала по украшенной красными флагами улице Горького. Над проезжей частью, на тросах, протянутых между фонарными столбами, висели красные звезды с серпом и молотом посередине.
Кузьмин вел машину, Юрченко сидел рядом.
– Парни не имеют отношения к фашистам, – сказал Юрченко.
– Я тоже так подумал.
– Но вообще они – сила. Только мало кто это пока понимает. Парни молодые, крепкие. Объединены одной идеей – болеть за свою команду. В прошлом году устроили несколько, как они сами говорят, «демонстраций». Результат: перевернутые автомобили, урны. И милиция была не готова, ничего не смогла с ними сделать. Это теперь уже после каждого матча проводится усиление. Но они все равно «демонстрируют». Только по тротуару, и машины не переворачивают.
На здании центрального телеграфа висел портрет Ленина, по обе стороны от него – транспаранты с цветами, ниже, над входом – лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
«Волга» проехала театр Ермоловой, «Интурист», «Националь», повернула на проспект Маркса.
– Ну и что ты хочешь сказать? – спросил Кузьмин.
– Что с ними надо работать. Если мы не хотим создать себе проблем в самом скором будущем.
– Ну, ты это Злотникову объясни. Или Федору. Знаю, что они тебе скажут…
28 апреля, среда
Стас открыл глаза. Скрипнула соседняя кровать. На ней под одеялом лежали двое.
Над кроватью к стене были приклеены обложки журналов «Советский экран» и «Спутник кинозрителя»: Олег Янковский, Людмила Гурченко, Елена Проклова, Николай Еременко, Маргарита Терехова, Татьяна Друбич.
Из-под одеяла вылезла голая девушка, схватила со стула полотенце, завернулась в него. Сунула ноги в стоптанные мужские шлепанцы, вышла из комнаты.
Хлопнула дверь. Парень на кровати открыл глаза, посмотрел на Стаса.
– Доброе утро, Антоний, – сказал Стас.
Парень кивнул.
– Пошли, может, на балкон – покурим? – сказал он. – Лика просит не курить в комнате, когда она здесь.
*
Внизу, по улице Бориса Галушкина и дальше, по проспекту Мира, ехали машины.
Стас – в трусах и майке – прикурил себе и Антону. Антон – в черном плаще на голое тело – облокотился о перила.
– Разговаривал с Роговым? – спросил он.
– Да.
– И что?
– Ничего. Хорошего. Говорит, даже если бы худсовет одобрил сценарий, Госкино все равно завернуло бы. Студия запускает Ермаша-младшего, Бондаря… Им не до нас с тобой.
– Это хуево. Но предсказуемо. И что теперь?
– Если бы я знал. Тебе в этом смысле лучше – до выпуска еще год. Проживаешь в общаге легально, стипендию получаешь…
– …которой хватает на неделю – и то, если сильно постараться. Ладно, дело не в этом. Хватит ныть. У тебя есть конкретные идеи, что делать?
– Абсолютно никаких. Спросил у Рогова насчет работы – хоть стажером, хоть подмастерьем. Он говорит – голяк. А машины разгружать я, честно говоря, уже заебался. Хочу работу, хоть как-нибудь связанную с кино. Может, у тебя есть варианты?
– Ты удивишься, но один вариант действительно есть. И даже связанный с кино. Но пока никаких подробностей я рассказать не могу. Все прояснится на днях.
*
Лиза, Леша и Билл шли по Калининскому проспекту. Все этажи здания телеграфа закрывал плакат с портретом молодого Брежнева с красным бантом на груди, с поднятой рукой. Второй этаж занимали плакаты с красными флагами и буквами «Миру – мир».
– И Лёня такой молодой, и вечный октябрь впереди, – напел Леша.
Потом затянул низким голосом:
– Малая земля, сосны да туман!
Билл стал отплясывать, широко отбрасывая руки и ноги в стороны.
Из магазина «Малахитовая шкатулка» вышла женщина лет пятидесяти, посмотрела на ребят, покачала головой.
*
На бетонном парапете у ступенек ко входу «Мелодии» сидели четверо парней. К парапету были прислонены пластиковые пакеты с пластинками.
Леша и Билл поздоровались с парнями за руку.
– Из панка что-нибудь есть? – спросил Леша.
– Ты – единственный человек, который спрашивает панк, – сказал парень в круглых очках в металлической оправе. – Ну, может, не единственный, но один из немногих. Есть «Пистолеты», сборка достаточно свежая, – он порылся в пачке пластинок, вынул одну. На обложке улыбалась девушка в мини-юбке и черных сапогах. Ее поднятая рука слегка закрывала буквы Sex Pistols. Справа было название – “Flogging the Dead Horse”.
– Что-то обложка не сильно панковская, – сказал Леша.
– Какая есть. Но это – реально «Пистолеты». Сборка «Гарцуя на дохлом коне». Чем название не панковское?
Леша поводил пальцем по названиям песен на конверте.
– В основном, конечно, те, что на “Never Minds the Bollocks”, но не все… – Леша вынул пластинку из конверта, отдал конверт Биллу. Леша вытащил диск из прозрачного пакета, покрутил в руках.
– «Пласт» чистый, – сказал парень в очках. – Никаких царапин. Его никто особо не слушал.
– Ну, как это – никаких царапин? А это что?
– Где? Что? Покажи? А, ну это…
– Скинешь пятерку за состояние?
– Ладно. Четвертак, короче.
Леша достал из кармана смятые синие бумажки, отсчитал пять, отдал парню.
– Ну, и если что из нового панка будет, придержи, ладно?
– Само собой. Только откуда новый возьмется? В Европе и Штатах никто уже панк не играет. «Панк из дэд», как говорится.
Леша вынул из кармана пластиковый пакет, расправил, аккуратно положил в него пластинку.
Лиза, Билл и Леша отошли от «Мелодии».
– Ну, что, у кого какие планы? – спросил Билл. – Может, в кино сходим? – он кивнул на здание кинотеатра «Октябрь».
*
«Комитет Государственной Безопасности СССР
5-е Главное Управление, 13 отдел
Секретно 5, экз. № 2
Псевдоним агента: «Утюг-3»
Дело № 306/74
Принял: начальник третьего отделения 13 отдела майор Юрченко Н.И.
27 апреля 1982 года
Гражданин М., проживающий в городе Москве, проявил интерес к приобретению исторической атрибутики национал-социалистической партии Германии. Когда он узнал, что фарцовщик С., который содействовал М. в приобретении антикварных вещей, имеет у себя случайно попавшие к нему военные награды Третьего рейха времен Великой Отечественной войны, М. выразил желание их приобрести. С. объяснил, что купил награды в деревне в Витебской области, куда ездил с целью приобретения икон, и мужчина, продававший ему иконы, предложил взять награды в придачу, за пять (5) рублей. М. выразил желание приобрести награды в количестве трех (3) штук у С. за сто (100) рублей, и С. согласился. Когда С. прибыл в квартиру М. в Большом Левшинском переулке, он заметил в квартире и другую нацистскую атрибутику».
*
Юрченко и Осипович стояли на лестничной площадке дореволюционного дома.
Юрченко позвонил. За обитой дерматином дверью послышались шаги.
– Кто там? – спросил хриплый голос.
– Комитет государственной безопасности.
Дверь открылась. На пороге стоял седой дед с бородой и бакенбардами. Во рту дымилась трубка.
– Мы можем войти? – спросил Юрченко, развернув свою «корочку».
– Да, конечно.
Дед отступил в квартиру, затянулся, выпустил дым.
*
Юрченко и Осипович сидели на диване в небольшой комнате с высоким потолком. Дед сидел за письменным столом с серебряной чернильницей и пресс-папье.
На стене висела увеличенная фотография: дед, еще совсем молодой, с погонами сержанта и автоматом ППШ на фоне Рейхстага.
За стеклом, в серванте из темного дерева, были аккуратно разложены нацистские кресты.
– Я прошел всю войну, – сказал дед. – От Смоленска отступил со своей частью к Москве, а потом, соответственно, двинулся в обратном направлении и дошел до Берлина. А награды для меня – это все равно что снятые скальпы для индейцев. Читали Джеймса Фенимора Купера? Естественно, в боях не до этого было, а уже в Берлине, после победы, я начал собирать свою коллекцию. И, по возможности, пополняю ее уже вот скоро сорок лет. Ни от кого этого не скрываю и считаю, что стыдиться тут нечего. Я это право, наверно, все-таки заслужил. Два ранения, контузия, орден Славы третьей степени и орден Красной Звезды. На работе тоже все в курсе – я преподаю в инязе, на кафедре истории. Как историк я тоже интересуюсь проблематикой Третьего рейха, несколько раз выступал с докладами на научных конференциях…
– Гражданин Холодцов, с учетом того, что вы сказали… – Юрченко поправил очки, посмотрел на деда. – Не заметили ли вы в последнее время со стороны кого-либо из студентов повышенного интереса к Гитлеру, Третьему рейху и тому подобным вещам?
– Не припомню, – сказал Холодцов. Он набил в трубку свежий табак, чиркнул спичкой, поджег, затянулся. – В последние два-три года – точно нет. И, честно говоря, не замечаю особого интереса не только к периоду Третьего рейха, но и к истории вообще. Институтский курс истории КПСС преподается номинально. Девочкам – а в инязе, как вы знаете, учатся, преимущественно, девочки – интересно одно: попасть на стажировку в ГДР. В более отдаленной перспективе – выйти замуж за иностранца. В худшем случае – за дипломата. А до Гитлера – как, честно говоря, и до отечественных вождей – им очень мало дела.
29 апреля, четверг
Напротив Юрченко за столиком сидела Оля. Перед ней стояла вазочка с мороженым – два шарика, политых шоколадом и посыпанных орешками, перед Юрченко – бокал портвейна.
Окна кафе выходили на улицу Горького. На здании театра Ермоловой висела афиша – «Утиная охота».
Оля поковырялась ложкой в мороженом, подняла глаза на Юрченко. Он взял бокал, сделал глоток.
– Никто его высылать не будет,– сказал Юрченко, поставил бокал на стол. – Он никому не нужен. Для информации, за все время из Союза выслали всего нескольких диссидентов. Буковского обменяли на Корвалана, потом еще пятерых обменяли на советских разведчиков, которых взяли в Штатах. То есть, если он думает, что кто-то будет заниматься его эмиграцией, он сильно заблуждается. Хочет эмигрировать – пусть сам придумывает как.
– Но ведь бывает же так, что КГБ предлагает, например, в течение трех дней подать заявление о выезде? Через Израиль – и в любую страну. Как акт гуманности Советского государства…
– Во-первых, он не еврей. Во-вторых, еще раз повторяю, он «конторе» совершенно не нужен и не интересен. Его воспринимают как труса, предателя. Сама пойми – «контора» вербует человека, вроде как рассчитывает на него. А он, не успев еще принести никакой пользы, не успев дать никаких ценных сведений, вдруг пишет покаянное письмо и публикует его в западной прессе. Его диссиденты простили?
Оля покачала головой.
– Естественно, – продолжал Юрченко. – Потому что и для них он – предатель, человек, который сдал своих. То, что он толком сдать никого не успел, а сразу же покаялся, никого не волнует.
– Он это делал, чтобы спасти семью…
– Это он тебе так сказал? – Юрченко усмехнулся. – А что угрожало его семье? Этого он тебе не сказал? А я скажу. Ничего. Он просто, извиняюсь, зассал. Решил, что за публикацию какого-то там рассказика «за бугром» его сразу возьмут за жопу…
– У него там две повести вышли.
– Не принципиально. Важно, что, как только его вызывали в контору, он сразу согласился сотрудничать. Я вроде как понимаю диссидентов – людей, которые за свои убеждения готовы ехать в ссылку, готовы садиться в тюрьму. Да, это идеологические враги. Но я их понимаю и по-своему даже уважаю. Как сильных противников. А таких, как он…
– Ты просто не хочешь, чтобы я уехала. Я знаю, ты будешь мне мешать, ставить палки в колеса.
– Нет, не буду. И еще. Если он вдруг решит не уезжать, а остаться здесь, он может иметь в виду, что «контора» ничего в его отношении предпринимать не будет. Если он хочет восстановиться в Союзе писателей – пожалуйста, пусть договаривается с ними сам, напрямую.
– То есть ты точно знаешь, что, если бы он решил восстановиться, «контора» не стала бы давить на Союз?
– На сто процентов это я гарантировать, конечно, не могу. Им занимается «тройка», третий отдел. Там у меня контактов нет. Но я понимаю общую ситуацию, и я понимаю логику «конторы»… Почему ты не ешь мороженое? Ты ведь его любишь.
– Да, съем, конечно, – Оля улыбнулась, набрала полную ложку мороженого, поднесла ко рту.
– Я слышал, откуда ты мне звонила в последний раз.
– Ну и? – спросила Оля, жуя мороженое. – Я – взрослый человек. И вообще, ты думаешь, я буду обсуждать с тобой такие вещи?
– Мама знает?
Оля молча ела мороженое.
Юрченко взял бокал, допил портвейн одним глотком.
– Хороший портвейн, – сказал он. – Настоящий, португальский. Как появился перед Олимпиадой, так до сих пор сюда завозят.
30 апреля, пятница
– Знаете, кого первый зам прет? – Дима посмотрел на рюмку, поднес ко рту, допил водку, поставил рюмку на стол. – Только это вообще строго между нами… Мне пацаны из седьмого отдела сообщили под большущим секретом…
За столом в кабинете, кроме него, сидели Юрченко, Осипович и Кузьмин.
– Ну и кого он прет? – спросил Кузьмин. – Давай уже, колись.
– Но вы точно никому, да? – Дима сделал паузу, посмотрел в окно. – Аллу Пугачеву.
– Ну и чё тут такого? – сказал Кузьмин. – Я понимаю, если бы он молодую девку пер, какую-нибудь балерину, а эту… Ей же уже за «тридцатник». У меня бы на нее даже и не встал.
– Пацаны, вы ничего не понимаете. Это ж главная певица Советского Союза.
– Мне насрать, какая она певица. Я тебе говорю, что как баба она ничего особенного.
*
Юрченко, Осипович и Кузьмин сидели на лавочке в сквере у Политехнического музея. Юрченко разлил водку по стаканам. Они выпили, взяли с оберточной бумаги ломти криво нарезанной докторской колбасы, куски хлеба.
– Короче, анекдот, – сказал Кузьмин. – Брежнева спрашивают: Вы утверждаете, что мы находимся на пути к коммунизму. Почему же тогда в магазинах пусто? И Монгол отвечает: между прочим, никто в дороге кормить не обещал.
Все трое засмеялись.
– Мужики, а если серьезно – только это строго между нами – я не сильно понимаю, как оно будет дальше, – сказал Кузьмин. – Монгол дышит на ладан. Говорят же, ключица так и не срослась после перелома, он все время на обезболивающих. И одно потянуло за собой другое. В общем, разваливается Монгол. А когда он откинет копыта, может начаться хер знает что. Может, опять гайки отпустят, как при Хруще. А это что значит? Что нам – ну, я имею в виду, всей «конторе» – могут и по шапке настучать. Что мы что-то там неправильно делали. Или, может, не всей, но нам – «пятерке» – точно могут, правильно? Что скажешь, Коля?
– Все будет зависеть от того, кто станет генсеком.
– То есть ты хочешь сказать, что гайки могут отпустить, а могут и сильней зажать?
– Да, вроде того.
– А вот это херово. Потому что не знаешь, к чему готовиться. Мне тридцать шесть лет, а я всего только капитан и опер… Даже не старший. Да, я понимаю, конечно, что поздно в «контору» пришел. Но я не хочу, чтобы меня затерли. Вот тебя, Коля, – ты извини, что я так, по-простому – тебя ведь затерли?
– Ну, можно и так сказать.
– Вот, видите? Ты ж охуенный опер. Тебе многие в отделе в подметки не годятся, а ты всего лишь майор… Потому что кто, блядь, продвинулся? Только сынки всякие и те, кто начальству жопу вылизывал. Ладно, давайте это самое…
Кузьмин разлил водку.
Кагэбэшники выпили, стали закусывать.
– Слушайте, а это правда, что против Кузьмича дали показания – типа, взятки брал? – спросил Осипович. – И он из-за этого застрелился, а не из-за того, что рак?
– Все возможно, – сказал Юрченко. – Слухи разные ходили. И насчет этого, и насчет того, что он собирал компромат против Гали Брежневой.
– Что он там нового мог накопать на эту проститутку? – Кузьмин хмыкнул. – На ней и так печати ставить негде. Но Кузьмич, в любом случае, или был в чем-то замешан, или что-то знал. Может, насчет «Рыбного дела»…
– Будь моя воля, я бы не стольких расстрелял… – сказал Осипович. – Все воровство из-за того, что не хватает жесткости. Люди в Политбюро – это пенсионеры, их всех пора выгнать на пенсию – пусть ходят на рыбалку, в шахматы играют, или не знаю, что там еще… А на их место взять новых людей. Молодых, жестких, которые не будут церемониться…
– А меня вот беспокоит один теоретический вопрос: зачем людям при социализме воровать? – Юрченко посмотрел на Кузьмина, потом на Осиповича. – Да еще в таких масштабах? У Рытова изъяли денег и ценностей на триста тысяч рублей. Зачем государственному служащему такие деньги? Ведь это чистый капитализм получается. Живут люди вроде как по социалистическим принципам, а на самом деле думают о том, как набить кошелек. Почему? Может быть, социализм не совсем соответствует психологии людей?
– Хер его знает, соответствует или нет, – сказал Кузьмин. – Но люди ведь тоже не долбоебы. Их нельзя постоянно наебывать: вот еще немного потерпите, совсем мало осталось, а потом мы построим коммунизм, и все сразу станет заебись. Вот кое-кто и пытается сам себе построить коммунизм…
*
Стас и Антон курили на балконе.
Синело небо над павильонами ВДНХ, Останкинской телебашней и памятником покорителям космоса. В окнах домов зажигался свет.
– Короче, – сказал Антон. – Насчет работы. Есть один вариант. Можно сказать.
– Что значит – можно сказать? В смысле, без денег?
– Нет, как раз-таки с деньгами. И, думаю, очень неплохими. И это даже почти кино…
– Ты можешь изъясняться нормально? Почему «почти кино»?
– Только не удивляйся. Это порнофильм. Давай я тебе все расскажу, а потом ты решишь, твое это или нет. В общем, я знаю одного «утюга». Он уже, может, лет десять в фарцовке, занимался всем, чем угодно. А в последнее время продает видеокассеты с порнофильмами. Фильмы бундасовские, а достает он их через ГДР. И сдает по сто пятьдесят рублей за штуку. Ясно, что те, у кого есть «видики», это могут себе позволить. В основном, спортсмены, генералы, члены Политбюро и прочие подобные клиенты, – Антон сделал одну за другой две затяжки, бросил окурок за балкон. – Ну и он решил, что надо снимать свое порно, советское, с нашими девками и мужиками. А то клиенты жалуются – хули это они не по-русски говорят, а перевод озвучен гнусавым голосом…
– Как я понимаю, в порнофильмах особо не говорят…
– Говорят. Не то чтобы много, но все же. Ты сколько их видел?
– Два или три.
– А я у Бори, «утюга» этого, может, штук тридцать посмотрел. Для ознакомления. То есть там сюжет какой-то все равно присутствует. Не могут же весь фильм только трахаться! Тогда один фильм от другого вообще отличаться не будет. Смысла, конечно, особого нет, тем более, драматургии или развития характеров, но сюжет – или хотя бы его имитация – есть. Так что и диалоги какие-никакие быть должны. В общем, Борис готов в это дело вложиться. Мне предложил написать сценарий. А я готов ему предложить тебя в качестве режиссера – если ты сам, конечно, не против.
– А кто оператором будет?
– Есть один парень, тоже из ВГИКа, Саша Рокотов – ты, может быть, его даже знаешь. Он выпустился года два или три назад. И у него есть доступ к видеокамере. Panasonic. Потому что знаешь, где он работает? В КГБ. Я, конечно, не знаю, насколько это правда – за что купил, за то и продаю. Но он говорит, что снимает скрытой камерой проституток, которые работают на «контору», в пикантных обстоятельствах со всякими иностранцами.
– И зачем им такие киношедевры? Что они с ними делают?
– На всякий случай. Чтобы, если что, было, что предъявить. И за то, что он это делает, ему разрешают брать камеру и снимать все, что хочет.
– А монтаж?
Антон показал пальцем на телебашню.
– В Останкино. Там тоже есть свой человек.
– И тоже, небось, вгиковец?
– Да, естественно. Вообще, у Бори планы большие. Если получится наладить производство, он хочет фильмы продавать не только у нас, но и в Бундасе. Говорит, там к фильмам из СССР интерес огромный. И знаешь, почему? Потому что таких фильмов в природе не существует. Мы, стало быть, будем первопроходцами – если ты, конечно, захочешь. В общем, если тебе интересно, давай набросаем что-то вроде заявки на фильм, покажем ему, пообщаемся.
*
Лиза, Леша, Билл и басист Женя вышли из Дома культуры.
– Ну, если мы такими темпами будем двигаться, то через неделю программа будет готова, – сказал Леша. – Можно уже и концерт забивать, да?
На краю песочницы сидели четверо парней лет по семнадцать-восемнадцать. Рядом на земле стояли две бутылки портвейна. Парни посмотрели на музыкантов.
– Э, с какого района? – спросил один.
Леша остановился.
– Ребята, мы вас не трогаем… У вас – своя игра, у нас – своя…
– Что ты там пиздишь? – спросил парень. – Какая, на хуй, игра? На кого ты, бля, похож? Ты что, пидар?
Все четверо парней вскочили, бросились на музыкантов. Один ударил Лешу кулаком в нос. Леша упал.
Лиза нагнулась, схватила бутылку, ударила о металлический турник рядом с песочницей. Бутылка разбилась. Остатки портвейна потекли на землю.
Парень бил лежащего на земле Лешу ногами. Лиза ударила его «розочкой» в плечо.
Парень вскрикнул. Рукав серой кофты напитывался кровью. Остальные остановились. Женя ударил гитарой ближайшего к нему парня. Тот упал.
Билл помог Леше подняться.
– Валим отсюда! – крикнул Леша.
Лиза не выпускала из рук розочку. Друзья обступили окровавленного парня.
– Я тебя в жопу выебу, сука! – орал он, держась рукой за плечо. Все его пальцы были в крови.– А потом я тебя убью, на хуй!
*
– Как репетиция? – спросил Стас.
– Нормально, – сказала Лиза. Они стояли на остановке на проспекте Мира. – Правда, потом пришлось пообщаться с местными гопниками, но все закончилось благополучно. Для нас.
– Ты точно в порядке?
Лиза кивнула.
– Завтра – концерт в школе в Медведково. Хочешь сходить?
– А кто играет?
– Точно не знаю. «Любительские группы».
– Не, я, наверно, не пойду. Хотим с Антоном поработать.
– А что вы пишете?
– Пока не могу рассказать.
–Ну, как знаешь.
– Может, пойдем в общагу? Антон сегодня у Лики, ее соседки уехали.
– Хорошо.
1 мая, суббота
Юрченко взял со столика бутылку коньяка, налил в бокал. Сделал глоток, поставил бокал на столик.
Встал, подошел к телевизору, включил. На фоне ярко-красных лозунгов и портретов Маркса, Энгельса, Ленина и Брежнева стояли трое мужчин с красными ленточками на плащах.
Один держал микрофон и говорил:
– Бригадный подряд, «злобинский» метод – эти слова прочно вошли в обиход рабочих бригад. И теперь уже не только на стройках. Бригадный хозрасчет внедряется на заводах и фабриках. И жизнь каждый раз показывает, насколько эффективен этот метод. На семнадцатом съезде профсоюзов Леонид Ильич Брежнев сказал, что он полностью соответствует экономической стратегии партии на современном этапе…
Юрченко встал, подошел к телевизору, выключил. Взял бокал, допил коньяк, закрыл глаза.
*
Кузьмин захлопнул капот желтого «Москвича-2140», нагнулся, взял с пола тряпку, вытер замасленные руки.
В гараж заглянул усатый мужчина лет сорока.
– Привет, Игорь. Выпить хочешь? Мы там с Иванычем соображаем.
Кузьмин бросил тряпку на капот, вышел из гаража, заглянул в соседний.
На багажнике зеленой «Лады»-«тройки» стояла бутылка водки, лежала в фольге разломанная шоколадка.
Кузьмин поздоровался за руку с усатым и еще одним мужчиной – седым, в армейском кителе без погон, с сеткой полопавшихся сосудов на носу и щеках.
– Присоединяйся, Игорь, – сказал седой. – Правда, стакан только один. Так что, если не брезгуешь…
Седой стряхнул под ноги капли из граненого стакана, взял бутылку «Пшеничной» с желтым полем, снопами и домиками на этикетке, налил в стакан, протянул Игорю.
– Из закуси, правда, только шоколадка…
Игорь выпил водку залпом, поставил стакан на багажник, потянулся к шоколадке. На отломанном куске был грязный отпечаток пальца. Игорь вытер его своим пальцем, сунул шоколадку в рот, стал жевать.
Седой взял стакан, налил себе.
– Что у вас в «конторе» слышно? – спросил усатый. – Скоро Брежнев даст дуба?
Кузьмин пожал плечами.
Седой выпил, сунул в рот кусок шоколадки. Сказал, жуя:
– Ну у тебя, Паша, и вопросы. Откуда он может знать? Он же не в бюро прогнозов работает.
– А вдруг Брежнев уже врезал дуба? – сказал усатый. – А вместо него двойника выставляют, боятся, что теперь Америка нападет?
– Херню говоришь, Паша, – Седой взял бутылку, вылил остаток в стакан, подал усатому. – С какого перепугу Америка вдруг нападет, если Брежнев ласты откинет?
– Ну, не знаю, – усатый выпил, поставил стакан. – Почувствует слабину, что ли. А насчет двойника – вы зря смеетесь. Мне батя рассказывал, что Сталин всегда ездил большим кортежем, машин, может, шесть или семь. И все машины одинаковые, ЗиС-110. И в какой машине он – никто не знает. Некоторые видели, сам батя не видел, но люди говорили, что и двойник там тоже был. Чтоб никто не знал, который настоящий…
– Ладно, что это мы все про Сталина, да про Брежнева… – сказал седой. – Лучше вы, мужики, скажите: какое место займем в Испании?
– Ну, если не случится ничего непредвиденного, то будем как минимум в полуфинале, – сказал Кузьмин. – Эта сборная – самая сильная на моей памяти. И все в хорошей форме. Гаврилов, Шавло, Черенков, Родионов…
Усатый хмыкнул.
– Не, Игорь, я, конечно, знаю, что ты болеешь за «Спартак», но по мне – так это, как раз, не самые сильные игроки.
– А кто тогда сильный, по-твоему?
– Блохин, Буряк, Шенгелия…
– Ну, что – кто сходит в магазин? – перебил седой.
*
Лиза и Леша подошли к школе. Над крыльцом висел красный транспарант с белыми буквами «Решения ХХVI съезда КПСС выполним!».
У крыльца курил длинноволосый парень лет двадцати пяти в джинсовом костюме. Леша поздоровался с ним за руку. Он и Лиза сунули парню по три смятых рубля.
– Торопитесь! – сказал парень. – Уже началось.
– Давно? – спросил Леша.
– Минут десять.
Леша и Лиза поднялись по ступенькам крыльца. Леша открыл дверь, пропустил вперед Лизу, прошел за ней сам в пустой коридор первого этажа.
– Как они смогли пробить легальный концерт? – спросила Лиза.
– Почти легальный. С директором школы договорились о выступлении коллективов художественной самодеятельности. По случаю праздника весны и труда.
Лиза и Леша поднимались по лестнице. Сверху доносилась музыка.
– Что, и ученики там тоже будут?
– Вряд ли. Они все – на дискотеке в другой школе. Здесь одни лишь любители контркультурного творчества.
Леша и Лиза вошли в актовый зал. Он был заполнен примерно на половину – в основном людьми от двадцати пяти до тридцати.
На сцене играла группа: гитарист, барабанщик и басист.
Бородатый мужчина в костюме орал в микрофон:
Нет ничего впереди
В прошедшем тоже тоска
Видишь – одеколон
Сладким стал как мускат!
*
Лиза и Леша курили на крыльце школы. Вышли Андрей и Сергей, тоже достали сигареты.
Лиза посмотрела на Андрея, улыбнулась.
– Снова ты?
– И снова ты.
Сергей поздоровался за руку с Лешей.
– Ну вот, все всех знают, – сказала Лиза.
– Лиза поет в нашей группе, – сказал Леша. – Серега, ты Семенова не видел? Хотел с ним пообщаться насчет, типа, сейшн замутить.
– Он на втором этаже. Только что его видел.
– Сходишь со мной? – Сергей посмотрел на Лизу.
Она мотнула головой.
– Окей, я тогда один.
– Я тоже тогда с тобой, – сказал Сергей. – Мне с ним надо насчет одного дела покалякать.
Леша и Сергей выбросили окурки, зашли в здание.
Лиза и Андрей посмотрели друг на друга. Оба улыбнулись.
– Зачем вы устроили демонстрацию – или как это правильно назвать? – на «Пушке»?
– Зачем устроили или зачем на «Пушке»?
– И то, и другое.
– На «Пушке»– потому что центр. Не к Кремлю же идти – там нас сразу бы всех повязали, понимаешь? А почему устроили? Это долгая история. Началось все с исторического клуба. Встречались, обсуждали Вторую мировую войну. У некоторых был доступ к книгам из спецхрана, а там, соответственно, информация, которой в официальных источниках нет. Изучали национал-социализм – как идеологию, враждебную коммунизму. Потом решили, что хватит обсуждать, надо сделать яркую акцию, дать говна, а заодно и попинать систему.
– Значит, вы как бы ненастоящие фашисты?
– А кто такие – «настоящие»? Которые были сорок лет назад? Да, в некоторых странах возникают иногда неофашистские организации, но нам они неинтересны, потому что берут у нацизма лишь атрибутику, внешние какие-то вещи и делают это тупо. Сам национал-социализм нам интересен только как идеология, боровшаяся с коммунизмом.
– А капитализм?
– Понимаешь, капитализм – это не идеология. Это способ экономической организации общества. Он может быть и при национал-социализме, и, теоретически, при коммунизме.
– И ты думаешь, что, если бы Гитлер победил, мы жили бы лучше?
