Иллюстрация: Никита Каф
21.10.2019
Книга «КГБ-Рок»
Книга «КГБ-Рок»
Книга «КГБ-Рок»
Книга «КГБ-Рок»
Книга «КГБ-Рок»
Предисловие:

Как и в своих культовых романах «Гопники» и «Школа», Владимир Козлов с бесстрастием хирурга вычленяет из бытовых зарисовок воспетую Мамлеевым и Сорокиным метафизику, но в отличие от коллег по цеху (всех троих, напоминаем, печатало в нулевых издательство «Ad Marginem»), он при этом не орудует приемами гротеска. Впрочем, реальность Козлова настолько плотная, что ею без труда можно проломить неподготовленный к подобной прозе череп.

В новом романе «КГБ-Рок» автор проливает свет на малоизвестные реалии советского общества начала восьмидесятых годов. Студенты ВГИКа зарабатывают на жизнь съёмками порно. На Пушкинской площади проходит манифестация фашистов. Общественный резонанс вынуждает КГБ взяться за дело. По ходу расследования вскрываются неожиданные социальные связи…

Публикация аудиокниги в авторском прочтении приурочена к выпуску январского номера «... с любовью и всякой мерзостью».


 

I — II IIIIVV

 

17 мая, понедельник

– Значит, в результате наружного наблюдения была установлена личность одного из знакомых гражданки Коротковой, – сказал Кузьмин, глядя в бумажку. Он и Осипович сидели, пододвинув стулья к столу Юрченко. – Яковлев Андрей Ильич, студент МГИМО. Одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения. Проживает с родителями на улице Академика Королева. Участковый опознал его как лидера фашистской манифестации на Пушкинской площади двадцатого апреля этого года. Судя по всему, это и есть тот «фашист», о котором Короткова говорила своей подруге.

Юрченко взял сигарету, пододвинул пачку к Кузьмину и Осиповичу. Все трое закурили.

– Что ж, коллеги, вы вроде как пальцем в небо попали, – сказал Юрченко. – В отношении гражданки К.

– Обижаешь, Коля, – Кузьмин улыбнулся. – Может, это интуиция сработала… Может, я жопой чувствовал, что она замешана…

– Ты скорей чувствовал чем-то другим, – Осипович хмыкнул.

– Замешана она или нет – это мы выясним, – Юрченко глянул на Кузьмина. –Впрочем, возможно, здесь просто совпадение, которое сыграло в нашу пользу. Но дело не в этом. Сейчас что главное? Что мы вроде как вышли на этих фашистов. Я сейчас иду к Злотникову, предлагаю установить наружное наблюдение за Яковлевым, а также квартирой, в которой он проживает.

– А что с Коротковой? – спросил Кузьмин. – Я могу прямо сейчас ее вызвать. Или самому к ней поехать…

– Вызывать не надо. Просто придумать какой-нибудь самый нейтральный повод для встречи, чтобы не было никаких подозрений. Ну, не мне вас учить.

Кузьмин кивнул.

– Не, а я вообще не понимаю, как такое может быть, – сказал Осипович. – Неофашистский кружок спокойно собирается в квартире у профессора, и всем на это положить. Интересно, куда участковый смотрит?

Юрченко хмыкнул.

– Александр, вы знаете, сколько домов у участкового? И сколько всего происходит на его участке? С одной стороны, очень хорошо было бы иметь всю информацию о том, где и кто собирается. Просто, чтобы быть в курсе. Но это физически невозможно. Для этого нужно было бы задействовать такие ресурсы, которых в принципе нет и быть не может. Дом хороший, заселен, в основном, профессорско-преподавательским составом. Если бы был сигнал от соседей, что в одной из квартир собираются подозрительные личности, то участковый, по логике, среагировал бы. А так…

*

– Константин Петрович, я еще раз говорю: это ничего не даст, – Юрченко посмотрел на Злотникова, затянулся сигаретой. – Мы о них совершенно ничего не знаем. У нас нет никакой информации об участниках, мы смогли установить только лидера – если он, конечно, лидер. То, что он руководил остальными во время манифестации, еще ни о чем не говорит. Нужно установить наблюдение, собрать информацию…

– Ты, Коля, прав в принципе, но не в этой ситуации. Я тебе говорил сто раз: Федор мне уже всю плешь выел. Надо брать главного, трясти, и он сдаст остальных. Сколько, говоришь, пацану лет? Двадцать один? Сначала мы сами с ним поговорим, потом, если надо, в КПЗ обработают – и все.

– Константин Петрович, я категорически против, – Юрченко, не моргая, смотрел на Злотникова. Его левый глаз подергивался тиком.

– Понимаю. Но мне насрать. Выполняй приказ, понял?

– Понял.

– По МГИМО у нас что-нибудь есть?

– Ничего. МГИМО занимается «Двойка».

– Ладно, попробуем от них чего-нибудь добиться. Но, сам понимаешь, шансы небольшие.

*

Лиза без одежды сидела на деревянном помосте, покрытом простыней. Вокруг стояли за мольбертами два десятка студентов.

– Давайте сделаем перерыв, – сказал преподаватель – седой, в темно-коричневом костюме, с черным галстуком.

Он подошел к Лизе, подал ей руку. Лиза спустилась с помоста, взяла халат, набросила. Вышла из аудитории. В коридоре у окна стоял Стас.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Лиза.

– Жду тебя. Дозвониться невозможно, тебя или нет дома, или к телефону не подходишь.

– И тебе это ни о чем не говорит? Пошли покурим.

Стас пошел за Лизой. Они остановились у подоконника с банкой, набитой окурками. Стас достал сигареты, прикурил зажигалкой две. Дал одну Лизе.

– Понимаю, это звучит несколько высокопарно, но я все же ждал какого-то объяснения, – сказал Стас.

Лиза затянулась, выпустила дым.

– Ну, я не знаю, что сказать. Наверно, ты сам понимаешь.

– Наверно.

– Как вообще твои дела?

– Нормально. Снимаю вот порнофильм.

– Серьезно?

 

18 мая, вторник

«Справка о лице, проходящем по делу об антисоветской деятельности.

Яковлев Андрей Ильич. 1961 года рождения. Родился в гор. Москве. Русский. Образование незаконченное высшее. Студент четвертого курса Московского государственного института международных отношений, факультета международной журналистики. Отец – Яковлев Илья Афанасьевич, 1920 года рождения, профессор кафедры неорганической химии Московского института тонкой химической технологии. Мать – Яковлева Мария Анатольевна, 1942 года рождения, лаборант в этом же институте».

*

– Сейчас я узнаю, – сказала секретарша с ярко накрашенными губами. Она сидела за пишущей машинкой. Перед ней на столе стояла чашка с кофе. В пепельнице дымилась сигарета.

Секретарша сняла трубку, нажала кнопку на селекторе, сказала:

– Иван Николаевич, к вам тут сотрудники Комитета государственной безопасности.

Юрченко взял со стола газету «Правда». На первой странице, над «шапкой», большими буквами было напечатано: «Сегодня открывается ХIХ съезд ВЛКСМ». Юрченко бросил газету на стол.

Секретарша положила трубку, растянула губы в улыбке.

– Иван Николаевич ждет вас.

Юрченко открыл дверь с табличкой «ректор Иван Николаевич Соколов».

Он и Осипович вошли.

Одна стена просторного кабинета была занята книжными стеллажами: собрание сочинений Ленина в синем переплете с золотым тиснением, «Das Kapital», «Das Manifest der Kommunistischen Partei», другие книги на иностранных языках.

Ректор встал из-за стола – невысокого роста, пузатый, в расстегнутом пиджаке. Осипович и Юрченко подошли. Он пожал им руки, снова сел в кожаное кресло.

– Старший оперуполномоченный майор Юрченко. А это – старший лейтенант Осипович.

Оба кагэбэшника сели за длинный стол, стоящий перпендикулярно столу ректора.

– Прежде всего я хотел бы попросить вас о конфиденциальности, – сказал ректор. – Ведь любое упоминание нашего вуза в связи с этой ситуацией может вызвать нежелательную реакцию. Я, конечно, не знаю, какой будет этому делу дан общественный резонанс, будут ли о нем писать в газетах и так далее… Но все же хотелось бы подчеркнуть, что любая противозаконная деятельность данного студента осуществлялась во внеурочное время и никак не связана с его учебной деятельностью…

– То есть вы считаете, что в вашем вузе идеологическая работа налажена на должном уровне? – спросил Юрченко.

–Разумеется. А то, что в семье не без урода…

– А вот интересно, как повлияло на идеологическую работу то, что в последнюю зарубежную поездку вы незаконно провезли валюту, чтобы купить видеомагнитофон? И как-то слишком просто решился вопрос с вашим сыном, участвовавшем в драке в ресторане «Прага», – он в итоге проходил по делу всего лишь свидетелем…

Лицо ректора покраснело, он потер указательным пальцем подбородок.

– Я не понимаю, какое отношение все это имеет к данному делу…

– Все имеет отношение. О какой идеологической работе можно говорить, если в ваш институт без протекции поступить практически невозможно? Давайте поднимем личные дела студентов и посмотрим, чьи дети здесь в основном учатся. А можем и экзаменационные материалы поднять. Вы думаете, что здесь нет никакой связи? Люди видят злоупотребления, видят искажение коммунистической морали, и после этого кто-то еще удивляется, что им интересен национал-социализм или что-то подобное? Поэтому я не удивлюсь, если по результатам этого расследования вам придется покинуть свою должность. А может быть, и партию.

*

– Ну, ты здорово его проработал, ректор наложил в штаны, – сказал Осипович. Он и Юрченко шли по коридору МГИМО.

– Ну, а как с ним иначе? Все знают, что и взятки он берет, и по блату многие поступают. Но за руку никто не схватил. И не схватит, потому что никому это не выгодно. Потому что поступают внуки членов Политбюро и прочих высокопоставленных лиц. Слишком многих пришлось бы прижать. А это Монголу и всему пенсионному Политбюро покажется чересчур… Они своих не сдают. Оттого и бардак в стране.

*

Андрей – в голубой рубашке с расстегнутой верхней пуговицей – сидел в пустой аудитории, в первом ряду, у окна.

Юрченко сидел за столом преподавателя. Осипович стоял у доски.

– У вас дома нашли запрещенную литературу, включая книгу Адольфа Гитлера «Майн кампф», – сказал Юрченко.

– Моя курсовая работа посвящена пропагандистской машине Третьего рейха, – спокойно сказал Андрей. – Книга нужна мне для этой работы, понимаете? У меня есть разрешение пользоваться ею в спецхране.

– Но ты ж не в спецхране пользовался, а раздобыл где-то нелегальный экземпляр! – сказал Осипович.

– Да, я приобрел книгу у туриста из ГДР, потому что мне удобнее работать дома.

– А что вы скажете о собраниях, которые вы проводите в квартире ваших родителей? – Юрченко посмотрел на Андрея.

– У нас исторический клуб, мы изучаем и обсуждаем Вторую мировую войну. Естественно, мы много внимания уделяем нацистской Германии и Третьему рейху. Но это полностью соответствует роли, которую гитлеровская Германия сыграла во Второй мировой войне. Мы абсолютно не имеем отношения к чему-либо антисоветскому…

Юрченко посмотрел на часы, поднял глаза на Андрея.

– Андрей Ильич, давайте не будем, как сказал бы мой коллега Кузьмин, «тянуть кота за жабры». Нам глубоко плевать на ваш исторический клуб и на то, что вы там обсуждаете. Вы могли бы этим заниматься хоть до скончания веков, и никто бы вам не предъявил никаких претензий. Но когда вы вышли на Пушкинскую площадь с нацистской символикой и с нацистскими лозунгами, это было уже нечто другое, согласитесь?

– Я не понимаю, о чем…

Юрченко вытянул перед собой руку с растопыренными пальцами.

– А вот этого не надо. Вас опознал участковый милиционер. То, что вы участвовали в нацистском выступлении на Пушкинской площади двадцатого апреля этого года, не подлежит сомнению. Более того, вы были лидером этого выступления. А это тянет на семидесятую статью: антисоветская агитация и пропаганда. От шести месяцев до семи лет.

За окном по мосту проехал, визжа сиреной, красно-белый пожарный ЗИЛ-130.

 

19 мая, среда

В углу комнаты стоял шкаф, ближе к окну – диван. У окна – стол, два стула и табурет. Больше мебели не было.

– Теперь я понимаю, чем конспиративная квартира отличается от явочной, – сказала Лиза.

– Садись, – сказал Кузьмин.

Лиза села на диван, положила рядом сумочку, закинула ногу на ногу. Кузьмин остался стоять.

– Короче, я знаю, что ты входишь в подпольную группу неонацистов. Но если ты дашь показания, я сделаю так, что тебе ничего не будет.

Лиза молча смотрела на Кузьмина.

– Ну, и мне ты тоже поможешь. Мы уже взяли главаря, теперь нужны все остальные.

– Я думала, мы с тобой договорились, – сказала Лиза.

– О чем?

– О том, что у меня нет никакого друга-«фашиста», что я не имею отношения ни к каким неонацистам…

– Мы ни о чем не договаривались.

Кузьмин подошел к Лизе, посмотрел на нее сверху вниз.

– Ты что, думала, что, если залезешь ко мне в постель, то сможешь прикрыть их жопу, а заодно и свою? За кого ты меня принимаешь?

Кузьмин дал Лизе пощечину.

По красному пятну на ее щеке потекла слеза. Она размазала ее пальцем.

– Ты должна дать показания на… – Кузьмин вынул из кармана бумажку, посмотрел в нее. – …Яковлева Андрея Ильича. Ты ведь в курсе его антисоветской и фашистской деятельности?

– Я свободный человек и могу бывать, где хочу, и встречаться, с кем хочу. Я не имею отношения к фашистам.

– Извини. Извини меня, – Кузьмин сел на пол перед диваном. – Извини… – Он потянул вверх юбку Лизы, стал целовать ее колени.

*

Лиза подняла с пола брюки Кузьмина, вытащила из них связку ключей. Взяла свои босоножки, на цыпочках вышла из комнаты в прихожую.

В щель двери санузла виден был свет. Шумела вода. Лиза сунула в скважину один ключ – не подошел. Второй – тоже. Третий вошел в скважину, она повернула его два раза против часовой стрелки, открыла дверь. Дверь скрипнула.

Лиза вышла из квартиры, заперла дверь.

*

Лиза стояла в телефонной будке с разбитыми стеклами, держа в руке трубку.

– Алло, здравствуйте. Это лаборатория? Марию Яковлеву можно к телефону? Спасибо…

Лиза, держа трубку, одной рукой покопалась в сумочке, вытащила пачку сигарет, взяла одну. Сигарета разломалась. Она бросила ее на пол. Там валялись несколько окурков и обгорелых спичек. Лиза вытащила еще одну сигарету. Прижала трубку к плечу подбородком. Прикурила зажигалкой, затянулась.

– Алло? Мария? Здравствуйте. Это Лиза, девушка Андрея.

– Здравствуйте. Да, я все знаю…

– Нужно предупредить остальных…

– Боюсь, что я не могу ничего сделать. Я не знаю ни имен, ни телефонов… Мне очень жаль. До свидания.

Лиза повесила трубку. Сделала несколько затяжек, бросила сигарету под ноги, раздавила босоножкой. Потрогала пальцем острую кромку стекла в двери будки.

*

Юрченко достал из кармана серого пиджака сигареты. Щелкнул зажигалкой, затянулся, выпустил дым.

Он сидел за столом, Андрей – напротив. Осипович механически перекладывал бумажки на своем столе.

– Сколько человек в вашей организации?

– У нас нет организации. Я уже сказал: у нас исторический клуб.

– Хорошо. Сколько человек в вашем клубе?

– Мы не комсомол, поэтому членские взносы не собираем и в ведомости не расписываемся. Человеку интересно – он приходит.

– И сколько в среднем человек бывает на ваших заседаниях?

– Около двадцати.

Юрченко затушил сигарету в пепельнице.

– Вы разделяете националистическую идеологию Третьего рейха?

– Нет, совершенно не разделяем. Среди нас не только русские, но и, например, грузины и евреи.

– Евреи? Гитлер же хотел уничтожить их как нацию…

– Это только подтверждает, что мы не являемся поклонниками Гитлера, тем более, его расовых теорий. И, конечно, мы не одобряем его действий против мирного населения СССР, ни в коем случае не одобряем, понимаете? Но мы, во-первых, пытаемся понять правду о нем, а не то, что говорит официальная пропаганда. А во-вторых, мы видим национал-социализм как альтернативу коммунизму. Точнее, несостоявшуюся альтернативу. И мы анализируем, что произошло и почему.

– То есть вы не выступаете за свержение существующего строя?

– Нет, мы ни за что не выступаем. Мы анализируем историю. Пытаемся извлечь уроки.

– И какие уроки вы извлекли из истории гитлеровской Германии?

– Что любые империи рушатся. Вопрос только в том, когда это произойдет: раньше или позже.

Юрченко подошел к окну, оперся руками о подоконник.

Зеленые листья деревьев в сквере у музея раскачивались на ветру. На лавочках сидели пары.

Осипович встал со стула, подошел к Андрею, сел на стол перед ним.

– Парень, ты, наверно, не до конца понимаешь свое положение. Не понимаешь, что это – все, жопа. Тебе светит реальный срок, ты едешь на зону. Институт и все, что светило тебе после института, – с этим ты уже попрощался. Или почти попрощался. У тебя есть один единственный шанс не попасть на зону. Ведь если ты попадешь туда, то тебе – москвичу и профессорскому сынку – придется очень херово. И ты сам понимаешь, что надо сделать.

Андрей хмыкнул.

– Сдать всех участников организации? Даже если бы я захотел, я не смог бы этого сделать. Я не знаю ничьих фамилий, не знаю, кто где работает или учится. И никто не знает. Мы друг к другу обращались только по именам. Это меня могли бы сдать, говоря вашим языком. Потому что все знают, где я живу, а собирались мы только у меня. Но, видите, никто же не сдал.

– Посмотрим, что ты скажешь, когда посидишь в КПЗ.

Юрченко по-прежнему стоял лицом к окну. Осипович встал, подошел, встал с ним рядом.

*

На месте Андрея сидел его отец. Кроме него и Юрченко, в кабинете не было никого.

– Где он находится сейчас?

– В следственном изоляторе в Лефортово.

– А что, на Лубянку уже не сажают?

– Нет. С шестьдесят первого года.

– Я буду с вами максимально откровенен. Я был частично в курсе деятельности их исторического клуба. Но я и подумать не мог, что они собирались выйти на площадь. И узнал об этом я только сейчас – я хочу сказать, что только сейчас узнал, что это были они, – он посмотрел на Юрченко. – Я не видел ничего зазорного в том, что ребята обсуждали Вторую мировую войну, обсуждали Гитлера. Причем анализировали с разных позиций, не только с тех, с которых нам это подают. Я не гуманитарий, занимаюсь точными науками, поэтому я не могу говорить об этом по существу. Но я понимаю, что история может искажаться, что какие-то факты замалчиваются или преподносятся тенденциозно. А это отнюдь не повышает доверие граждан к заявлениям партии и правительства. И отчасти эта нехватка доверия и подтолкнула ребят к такому вот, я считаю, глупому и бессмысленному действию.

– Вы знакомы с кем-либо из других участников клуба?

– Нет, конечно. Это круг общения сына, я туда не старался вклиниться, считал это неуместным.

– Но вы же видели тех, кто к нему приходил? Вы же были дома во время этих так называемых заседаний исторического клуба?

– Разумеется. Но, как я уже сказал, я не навязывал им себя, не знакомился с ними.

– То есть среди членов клуба не было никого, кого бы вы знали? Соседей, институтских или школьных друзей вашего сына?

Отец Андрея почесал бороду, потом лоб.

– Я еще раз повторяю: у меня с сыном доверительные отношения. Доверительные в том смысле, что я доверяю ему. Он сам волен выбирать свой круг общения, и я не спрашиваю имен и фамилий его друзей. Причем давно, еще со старших классов.

– А как вообще функционировал их, с позволения сказать, клуб? Как они, например, договаривались о том, когда и во сколько состоится следующее «заседание»?

– Мне это неизвестно.

Отец Андрея взял со стола трубку, пакет с табаком, начал набивать трубку. Юрченко взял сигареты, зажигалку, прикурил, затянулся.

Отец Андрея прикурил трубку, выпустил дым, посмотрел на Юрченко.

– Я уверен, что в их действиях не было никакого злого умысла. Только чистый идеализм, свойственный юности, – вы, надеюсь, понимаете, что я хочу сказать. Это мы, люди пожившие, более или менее спокойно реагируем на то, что видим… Я бы даже сказал, что мы слишком циничны. А молодежь – точнее, ее самая активная, неравнодушная, страстная часть – очень чутко реагирует на несоответствие реальности заданным высоким идеалам…

*

Дверь камеры открылась.

Андрей лежал на нарах, открыл глаза.

– Яковлев, на выход! – сказал пузатый надзиратель. Рядом стоял еще один.

Андрей сел, сунул ноги в кроссовки без шнурков, поднялся.

– Быстрей давай, шевели поршнями! – сказал второй надзиратель.

– А куда меня вызывают? Уже вроде ночь…

– Все узнаешь.

Андрей вышел в коридор.

Надзиратель запер камеру, взял Андрея за плечо, повел по коридору.

Второй надзиратель шел сзади.

*

В комнате два на три метра, с зарешеченным окном, из мебели был только стол. На нем – две пустые зеленые бутылки из-под «Московской» водки, горбушка черного хлеба, яичная скорлупа, смятая газета «Красная звезда».

На подоконнике лежали куски хозяйственного мыла, валялись носки. Надзиратели взяли по куску мыла, положили их в темно-синие носки с коричневым узором.

– Будешь кричать – тебе же хуёвее будет, понял? – сказал пузатый.

Он накрутил носок на кулак, ударил Андрея по печени.

Андрей вскрикнул.

– Тебе же сказали – не кричать. Хули ты, как целочка на первой ёбле, а? – Второй надзиратель осклабился, с размаху ударил Андрея в живот.

*

Юрченко зашел в подъезд, поднялся на второй этаж, позвонил. Поглядел на площадку между этажами. На подоконнике стояли две пустые бутылки из-под портвейна.

Юрченко позвонил еще раз.

За дверью послышались шаги.

Анатолий спросил:

– Кто там?

– Откройте, это отец Оли.

Щелкнул замок. Дверь открылась. Юрченко вошел в прихожую.

Анатолий – в черной рубашке и вытертых джинсах – молча смотрел на него.

– Оли нет дома, – сказал Анатолий. – Что вам нужно?

– Пойдемте поговорим.

Юрченко закрыл за собой входную дверь. Анатолий зашел в комнату, Юрченко – за ним.

Анатолий развернул стул у письменного стола, сел на него.

Юрченко сел на диван.

– Я видел твое покаянное письмо в иммигрантской прессе, – сказал Юрченко. – «Я предал все прогрессивные силы, которые что-то хотели изменить в этой стране». Ты правда в это веришь? Почему ты тогда не с диссидентами? Почему ты тогда так легко согласился сотрудничать? Многих обрабатывают годами, а они все равно говорят: «нет».

Юрченко встал с дивана, подошел к книжным полкам у стола, посмотрел на корешки.

– Никакой запрещенной литературы нет, – сказал Анатолий. – И вообще, могу я знать, какова цель вашего прихода? Что конкретно вы от меня хотите?

Юрченко резко схватил Анатолия за шею, сбросил со стула на пол.

Анатолий глянул на Юрченко снизу вверх.

Юрченко поправил съехавшие на переносицу очки.

– Что я от тебя хочу? Я хочу, чтобы ты прекратил отношения с моей дочерью. Неважно, как ты ей это объяснишь.

– А что вы мне предложите взамен?

– Ты шутишь?

– Нет, серьезно. Вы можете помочь мне с эмиграцией? Если поможете, я сегодня же разорву отношения с Олей.

Юрченко хмыкнул, сделал несколько шагов по комнате, сел на диван.

Он достал из кармана носовой платок, снял очки, стал протирать.

– Ты, похоже, потерял всякое чувство реальности, – сказал Юрченко. – Ты никому не нужен. Ты заморочил голову моей дочери, она считает тебя непризнанным гением, и ты сам начинаешь в это верить. Но ты на самом деле никто. Пустое место. Ты не заработал никаких очков в «конторе», потому что ничего конкретного не сделал, но почти сразу переметнулся назад и покаялся. Своим – если их можно, конечно, назвать своими – ты тоже уже не нужен. Потому что если ты предал один раз, то предашь еще и еще, доверия тебе нет. Ты не можешь со мной торговаться, тебе нечего предложить. А если не сделаешь, как я сказал, сам увидишь, что будет. Ты понял?

Анатолий кивнул.

– И ни слова Оле о том, что я сюда приходил.

Юрченко встал с дивана, вышел.

Хлопнула входная дверь.

 

20 мая, четверг

– Ты знаешь, что я могу тебя посадить за такие фокусы? Или сдать в психушку? – Кузьмин посмотрел на Лизу.

Он сидел на стуле в ее комнате. Лиза, с растрепанными волосами, в халате сидела на незаправленной кровати.

– И за что бы ты меня посадил?

– Как – за что? За противодействие сотруднику КГБ СССР.

– И в чем было это противодействие?

– Не притворяйся дурочкой, ладно?

Кузьмин огляделся. В узкой длинной комнате с высоким потолком практически не было мебели, только металлическая кровать.

На широком подоконнике с облупившейся белой краской стояли бутылочки с лаком, тюбики помады, тени, зеркальце.

На одной стене на гвоздях висели вешалки с платьями, блузками и юбками.

К другой стене были приколоты кнопками рисунки – абстрактные акварели в ярких цветах.

– Это ты сама нарисовала? – спросил Кузьмин.

– Да.

На полу стояли несколько пар туфель и босоножек, пара кроссовок, валялись клочья пыли. К стене под акварелями была прислонена деревянная швабра.

– Ты когда-нибудь делаешь уборку? – спросил Кузьмин.

Лиза помотала головой.

– А зачем тебе тогда швабра?

– Снимать вешалки с одеждой. Некоторые высоко висят, – Лиза спрыгнула с кровати, подошла к подоконнику, взяла сигарету из пачки, закурила, выпустила дым. – Раньше напротив жил мужик – у него тоже швабра была. Вот он использовал ее по назначению. Он сидел у окна и дрочил…

– А ты ему давала повод?

– Только когда переодевалась. Я по комнате голая не хожу, холодно.

– То есть он дрочил, а потом брал швабру и начинал затирать пол?

*

Лиза встала с кровати, подошла к окну. Кузьмин остался лежать.

Лиза посмотрела в окно, повернулась, посмотрела на Кузьмина.

– Я хочу, чтобы ты меня внимательно послушал. Я не имею отношения ни к каким фашистам и неонацистам. Как не имею отношения к комсомольцам и коммунистам. Да, я встречаюсь с Андреем. Но я совершенно не в курсе его деятельности. И даже если бы я была в курсе, я не стала бы сотрудничать с «конторой». Можешь делать, что хочешь. Повесить на меня фашизм ты не можешь, и ты сам это знаешь. Максимум, что ты можешь сделать, это выгнать меня из Москвы за то, что я живу без прописки. Давай, делай, что для этого надо. Мне насрать, – Лиза отвернулась к окну. – И больше не приходи. Никогда. И не пытайся меня вызвать в «контору». Если вызовешь, я пойду к твоему начальству и скажу, что соблазнила тебя, что ты – морально неустойчивый. И тебя выгонят.

*

Кузьмин сидел за своим столом, перелистывая бумаги в картонной папке-скоросшивателе. Он вырвал несколько страниц.

Текст на верхней странице начинался со слов: «Установочные данные на лицо, подозреваемое в антисоветской деятельности. Короткова Елизавета Петровна».

Кузьмин разорвал бумаги, бросил обрывки в пепельницу, щелкнул зажигалкой. Бумажки загорелись.

Кузьмин взял трубку черного телефонного аппарата, покрутил диск, сказал в трубку:

– Майор Иваницкий? Добрый день. Это капитан Кузьмин из «пятого». Наружное наблюдение за гражданкой Коротковой нужно снять. Все, что нам нужно, мы уже получили. Она для нас интереса больше не представляет.

Кузьмин положил трубку.

Осипович за соседним столом поднял голову от бумаг.

– Значит, Коротковой больше не занимаемся?

– Ну да. Ее разработка закончена. К фашистам она отношения не имеет, вывела нас на Яковлева – и хорошо. Больше мы ее не дергаем.

– Понятно…

– Все еще надеешься ее выебать, да?

*

Осипович вел «Волгу». На заднем сиденье сидел Андрей, руки – в наручниках.

– Куда мы едем? – спросил Андрей.

За окнами мелькали фонари и свет в окнах домов.

*

«Волга» остановилась в спальном районе. На одной стороне улицы стояла длинная девятиэтажка, на другой тянулся ряд металлических гаражей.

Осипович вышел из машины, открыл заднюю дверь.

– Выходи.

Осипович схватил Андрея за рубашку, вытащил из машины, другой рукой захлопнул дверь.

Сунул руку в карман брюк, вынул пистолет Макарова. Металл ствола блеснул в свете фонаря.

– Короче, если что – то я тебя тут же… При попытке к бегству. Вперед! – Осипович подтолкнул Андрея к гаражам, пошел следом.

За гаражами, на куске бетона, усыпанного осколками бутылок, стояли две целые пустые бутылки из-под портвейна«Агдам», валялись окурки и скомканная сигаретная пачка.

– На колени! – сказал Осипович, направил пистолет Андрею в живот. – Ты что, не понял, сука? На колени! – Осипович схватил Андрея за волосы, потащил вниз.

Андрей упал на колени рядом с кучей говна.

Осипович приставил пистолет ко лбу Андрея.

– Ты понимаешь, что я тебя сейчас могу кокнуть – и скажу, что при попытке к бегству, ты это понимаешь?

Андрей молчал.

– Поэтому я предлагаю сейчас такой вариант. Мы едем в «контору», и ты мне рассказываешь все, что знаешь – про всех, кто был с тобой на площади. И про всех, кто приходил на эти ваши «заседания»…

– Нет.

– Что – нет? Ты понимаешь, что я сейчас сделаю?

– Я не знаю ничьих фамилий и адресов, я уже сказал.

Осипович сделал шаг назад, переложил пистолет в другую руку. Ударил Андрея кулаком в нос.

 

21 мая, пятница

– Товарищ старший лейтенант, вы мне можете объяснить, что это было? – Юрченко поправил очки. – Вы забрали Яковлева из Лефортово, куда-то отвезли, потом вернули – в грязной одежде, с кровоподтеками на лице. Причем сотрудникам Лефортово вы сказали, что вывоз на допрос санкционирован лично Злотниковым…

– Я извиняюсь, – Осипович нахмурился. – Проявил инициативу. Думал, что получится его расколоть. Думал, что найду подход…

– Это было в первый и последний раз, договорились?

Юрченко, Кузьмин и Осипович сидели в кабинете за своими столами.

За окном светило солнце. Через открытую форточку слышались гудки и шум машин.

– Я готов принять его версию, что он действительно не знает всех по именам и фамилиям, – сказал Юрченко. – Хотя некоторых он, конечно, должен знать…

– Ну, это да, – Кузьмин поскреб подбородок. – Хотя кто знал, что он окажется таким вот «пионером-героем»? Если пацаны в Лефортово не смогли расколоть…

– Итак, коллеги, – сказал Юрченко. – За квартирой Яковлева установлено наружное наблюдение. Мы не знаем, когда точно у них запланировано следующее «заседание». Родители Яковлева сказали, что обычно они приходят на выходных, но в какой точно день и в какое время – не помнят. Какой-то поразительный склероз у обоих. В любом случае выходные приближаются, и есть шанс накрыть всю организацию.

– Если только они соберутся, – сказал Кузьмин. – Яковлев задержан, на контакт не выходит. Это могло их встревожить. Плюс, если кто-то из них учится вместе с Яковлевым, он же увидит, что Яковлев вдруг исчез.

– Все это так. Но у кого-нибудь из вас есть другие предложения? Нет? А у меня, коллеги, для вас кое-что есть, – Юрченко наклонился к стоящему у стола дипломату, открыл его. Достал бутылку коньяка, поставил на стол.

– Блядь, а мы и забыли совсем, что у тебя день рождения… – Кузьмин хлопнул ладонью по столу. – Ладно, подарок за нами.

– Что, может, Диму позвать? – Осипович улыбнулся. – А вообще, не рано? Еще только полпервого…

– Нормально, – Юрченко открыл бутылку. – Помню, ездил лет десять назад в командировку в Чечено-Ингушетию. Там как раз беспорядки были на национальной почве… И питались мы в Грозном в столовой при горкоме. Так там с утра уже коньяк и вино подавали, и некоторые уже к обеду были «хорошие».

Осипович поставил на стол рюмки. Юрченко достал из дипломата шоколадку, поломал на дольки. Налил в рюмки коньяка.

– Ну, за тебя, Коля. Сколько тебе стукнуло, сорок восемь? Значит, чтоб еще столько же прожить…

Кагэбэшники чокнулись, выпили, стали жевать шоколад.

– Помню, там был полный бордель – в Чечено-Ингушетии, – сказал Юрченко. – Там советской власти в нашем с вами понимании нет. С одной стороны, у них советы старейшин, которые все решают на бытовом уровне. С другой стороны – руководство компартии, которое там находится вроде как в ссылке. Все, кто как-то обгадился. У нас же сажать номенклатуру не принято, вот их и ссылают в подобные места. Местное население их не принимает, поэтому работу выполнять они не могут – и не хотят. Только пьянствуют и куролесят. Результат – беспорядки. Что делать? Ввести войска. Сколько уже раз вводили за все годы? Не пересчитать…

Юрченко взял бутылку, наполнил рюмки.

– Ну, за то же самое, правильно? – сказал Кузьмин. – За тебя, Коля!

Они снова чокнулись, выпили.

Юрченко поставил рюмку, посмотрел в окно.

– А вообще всех ведь не пересажаешь, – сказал он. – Мы должны больше заниматься профилактикой…

– Это ты про кого? – спросил Осипович. – Про фашистов?

– В том числе и про них. Я считаю, что для власти вообще и для «конторы» в частности прежде всего важно понять, что у них в голове, почему они интересуются фашизмом. В чем здесь вина властей, в чем здесь виновата сама советская действительность…

– То есть ты бы их сажать не стал? Провел бы профилактику и отпустил?

– Возможно.

– Раз ты сегодня именинник, Коля, то спорить с тобой не буду, – сказал Кузьмин. – В любом случае решение будет принимать Злотников, правильно?

*

– Да, ты был прав, Николай Иваныч, когда говорил, что пацан не расколется, – Злотников посмотрел на Юрченко. – Вынужден это признать.

Юрченко пожал плечами, затянулся сигаретой, сбросил пепел в хрустальную пепельницу.

– Теперь вся надежда на то, что они действительно соберутся на выходных в квартире у Яковлева. Подключим «Тройку», само собой… Ты со своими в этом не участвуешь. Отдохнете на выходных, а в понедельник будьте готовы допрашивать всех этих сраных фашистов… И все, свободен. А то сидишь, дышишь на меня коньяком. Я скоро слюной захлебнусь…

– У меня сегодня день рождения.

– Ну, поздравляю.

*

– Кофе здесь, честно говоря, не очень, а пирожные вполне неплохие, – сказала мать Андрея. Она и Лиза стояли у круглой стойки в кафе.

Мать Андрея взяла с тарелочки заварное пирожное, откусила, сделала глоток кофе из стакана.

Лиза смотрела на нее, не притронувшись к пирожному и кофе.

– Это моя вина, – сказала Лиза. – Я разговаривала с подругой и сказала про парня-фашиста. Кто-то услышал и стукнул в «контору». Так, через меня, они вышли на Андрея.

Мать Андрея достала из пачки сигарету, протянула пачку Лизе.

Лиза тоже взяла сигарету. Мать Андрея прикурила зажигалкой обеим.

– Он все равно бы погорел, – сказала она. – Раз уж он встал на этот путь, то абсолютно все было возможно.

– Как вы думаете, что-нибудь можно сделать? Ну, найти адвоката, выйти на диссидентов.

– Адвоката, мы, конечно, найдем. С диссидентами сложнее. Их позиция – противостоять власти законными способами. От всего, что связано с «фашизмом», они стараются отгородиться. Ну, посмотрим.

Она затушила сигарету в пепельнице. Ее пальцы дрожали.

 

22 мая, суббота

В дверь постучали. Лиза открыла глаза, отвернулась к стене, натянула на голову одеяло. Стук продолжался.

Лиза сбросила одеяло. На ней не было ничего. Она взяла со спинки кровати халат, набросила. Прошлепала босыми ногами к двери.

– Кто там?

– Старший лейтенант Осипович.

Лиза дернула защелку, сделала шаг назад, открыла дверь.

Осипович вошел, закрыл защелку.

– Привет, – сказал он.

– Что тебе нужно? – спросила Лиза. – Со мной работает капитан Кузьмин. Все вопросы к нему.

Осипович оглядел комнату. На стуле у кровати валялись юбка и блузка, рядом на полу – лифчик.

– Это ты сама нарисовала? – Осипович кивнул на акварели.

Лиза кивнула.

– Хочешь, я перед тобой стану на колени? – сказал Осипович. – Нет, правда. Ты не веришь? Да, я готов стать перед тобой на колени. Я готов тебе ноги целовать.

Осипович стал на колени, схватил ступню Лизы, потянул к своему лицу. Лиза едва не упала, схватилась за спинку кровати. Осипович стал целовать ее пальцы с облезшим лаком на ногтях.

Лиза вырвала ногу.

– Ты можешь сделать так, чтобы Андрея освободили?

– Нет. Ты смеешься?

– Тогда уходи.

Осипович поднялся, подошел к двери. Подергал защелку. Дверь открылась. Он вышел.

*

На столике у дивана стояла двухлитровая банка с пивом. На газете лежали две сушеные рыбины, содранная чешуя и кости.

Кузьмин взял граненый стакан, глотнул пива, стал жевать рыбу.

По телевизору шел футбол. Игрок в белой футболке с буквой «Т» и черных трусах подставил подножку сопернику в красной футболке и белых трусах. Соперник упал.

Судья показал на белую точку в траве.

Футболист с «семеркой» на футболке подошел к точке, установил мяч.

Кузьмин одним глотком допил пиво, поставил стакан на столик.

На экране седьмой номер сделал несколько шагов назад, разбежался. Вратарь прыгнул в один угол, мяч влетел в другой.

Кузьмин захлопал в ладоши. На экране красно-белые обнимали «семерку», хлопали по плечу.

Кузьмин встал, вышел из комнаты, заглянул в соседнюю.

Вова сидел за письменным столом. Кузьмин подошел, наклонился. На спичечном коробке лежал разрезанный на части майский жук. Рядом лежало лезвие «Спутник».

– Зачем ты это сделал? – спросил Кузьмин.

Вова молчал.

 

23 мая, воскресенье

Лиза шла по коридору общежития, смотрела на номера комнат.

Остановилась у комнаты 704, постучала. За дверью было тихо. Она постучала еще раз. Заскрипела кровать, послышались шаги босых ног.

Дверь приоткрылась. Стас высунул голову в щель. Внизу показалась его голая волосатая нога.

– Привет, – сказала Лиза.

– Привет…

– Ты меня впустишь?

– Нет, не могу… Пошли на балкон – покурим. Я сейчас. В щели мелькнула кровать Стаса, кто-то на ней под одеялом. Дверь захлопнулась.

Лиза прошла дальше по коридору, вышла на балкон, взялась за перила, вытянула голову, глянула на балкон этажом ниже. Там курил смуглый черноволосый парень.

Он поднял голову. Сказал с акцентом:

– Здравствуйте.

Лиза кивнула, улыбнулась.

На балкон вышел Стас – босиком, в джинсах, без рубашки. В руке он держал сигареты и спички.

Стас и Лиза закурили.

– Как дела? – спросил Стас.

– Нормально. Сними меня в своем кино.

– В каком кино?

– В порно. Ты же говорил.

Стас сделал затяжку, выпустил дым.

– Зачем тебе это? Если проблемы с деньгами, то я могу одолжить. У меня как раз с этим сейчас все хорошо.

– Я хочу, чтобы ты меня снял в кино.

– Зачем?

– Просто попробовать.

*

– Значит, как договорились, – Злотников посмотрел на мать Андрея. – Без глупостей. Это в ваших интересах. Вернее, в интересах вашего сына.

В большой комнате квартиры Яковлевых стояли, сидели на диване и стульях два десятка кагэбэшников в штатском. Некоторые курили. За окном шел дождь.

– Значит, еще раз повторяю план действий, – сказал Злотников. – В дверь звонят. Вы открываете, проводите человека до комнаты, а дальше… Дальше уже наша работа.

Мать Андрея молча кивнула.

– Но вы же не будете никого избивать?

Злотников хмыкнул.

– Естественно, нет. За кого вы нас принимаете?

*

Лил дождь. К подъезду подъехала черная «Волга». Два кагэбэшника в промокших серых костюмах вывели Сергея, посадили в машину. Вернулись в подъезд, вывели еще одного парня.

В окне первого этажа сидел дед с зачесанными кверху седыми волосами. Он курил сигарету без фильтра в мундштуке.

 

24 мая, понедельник

«Гор. Москва, 24 мая 1982 г.

Протокол допроса подозреваемого Шадуро Сергея Владиславовича, 1961 г. р., русского, студента Московского инженерно-строительного института, проживающего по адресу: город Москва, ул. Шипиловская, д. 64, кв. 11.

По существу заданных вопросов поясняю следующее. Вчера в воскресенье 23 мая я и мой товарищ Саша Прокофьев приехали на улицу Академика Королева к моему другу Андрею. С Андреем мы знакомы с детства, когда жили неподалеку друг от друга и ходили в одну школу. Потом мои родители получили квартиру и переехали в другой район, но мы продолжали поддерживать отношения. В воскресенье мы собирались посидеть у Андрея, поговорить и послушать музыку. На антисоветские темы и темы, связанные с Гитлером и фашизмом, мы с ним никогда не разговаривали. Антисоветской литературы я никогда не читал.

С моих слов записано верно.

Шадуро С.В.».

 

24 мая, понедельник

«Гор. Москва, 24 мая 1982 г.

Протокол допроса подозреваемого Прокофьева Александра Сергеевича, 1961 г. р., русского, члена ВЛКСМ, рабочего автозавода имени Ленинского комсомола, проживающего по адресу: город Москва, улица Яблочкова, д. 15, кв. 30.

По существу заданных вопросов поясняю следующее. 23 мая этого года я со своим приятелем Сергеем Шадуро пришел в гости к его другу Андрею. Его дома не оказалось, но меня задержали сотрудники Комитета государственной безопасности, сказав, что я прибыл для участия в нелегальном собрании фашистов. Ни в какой фашистской организации я не состою и о существовании таковой не имею понятия. Я никогда не обсуждал ни с кем фашистские идеи и ни разу не слышал, чтобы Сергей что-либо говорил на эту тему. Как член ВЛКСМ подобную деятельность я не одобряю.

С моих слов записано верно.

Прокофьев А.С.».

 

24 мая, понедельник

«Гор. Москва, 24 мая 1982 г.

Протокол допроса подозреваемого Кречетова Филиппа Владимировича, 1962 г. р., русского, студента Московского государственного университета, проживающего по адресу: город Москва, Большой Козихинский пер., д. 8 кв. 7.

По существу заданных вопросов поясняю следующее. 23 мая, в воскресенье, я присутствовал на заседании нелегальной организации, цель которой – свержение советского строя. Лидером этой организации является Андрей Яковлев, студент МГИМО. Близко я с ним не знаком, но, судя по тому, что он говорил на встречах участников организации, он является убежденным антисоветчиком и сторонником идей национал-социализма. Мое присутствие на собраниях группы было связано поначалу с любопытством, а позднее с желанием внедриться в группировку, чтобы сдать ее органам правопорядка. Сам я этих идей никогда не разделял и не разделяю.

С моих слов записано верно.

Кречетов Ф.В.».

*

Филя подписал протокол, отдал бумажку Кузьмину.

– Пошли, там твой дед приехал, хочет пообщаться.

Кузьмин встал из-за стола.

– Что ты к стулу прилип? Я ж сказал – дед приехал.

– Я не хочу с ним разговаривать.

– Мало ли, что ты не хочешь? А в КПЗ хочешь?

Филя медленно поднялся. Кузьмин подтолкнул его к двери.

Они прошли по коридору. Кузьмин открыл дверь в приемную. Секретарша лет сорока пяти, с клубком светлых волос, кивнула на дверь кабинета.

Кузьмин открыл дверь, зашел, Филя – за ним.

Напротив Злотникова сидел невысокий полный дед с погонами генерал-полковника. Он встал со стула, подошел к Филе. Дал ему оплеуху.

Филя отшатнулся.

– Дедушка, я все им рассказал – я внедрился в банду, чтобы сдать ее…

– Что? Внедрился в банду? Штирлиц хуев! – генерал еще раз ударил Филю.

Кузьмин посмотрел на Злотникова, улыбнулся.

 

25 мая, вторник

– Не, ну это – пиздец, – сказал Злотников. Напротив него сидел Юрченко. Больше в кабинете не было никого. – Что угодно мог ожидать, но только не этого. Внуки членов Политбюро, депутатов Верховного Совета, сын первого секретаря Краснопресненского райкома… У Федора, когда он все это увидел, чуть инфаркт не случился…

Юрченко посмотрел на Злотникова, поправил очки.

– И что делать теперь? – спросил он.

– Ничего. Федор позвонил наверх. Они посовещались и решили: этих всех отпустили по домам, чтобы им там вставили пиздюлей. Одному уже дед прямо здесь навалял – Кречетов из генштаба, – Злотников взял ручку, поковырялся в ухе. – Все материалы, в которых они фигурируют, будут уничтожены.

– А Яковлев? Его тоже отпускаем?

– Яковлева – нет. Он пойдет под суд. За организацию антисоветской группировки. То, что он никого не сдал, нам теперь только на руку. Участников установить не удалось – и все.

– Подождите! То есть получается, мы сажаем парня за то, что у него отец – обычный беспартийный профессор?

– Не за это. А за то, что он был вожаком антисоветской группировки.

– Может, хотя бы на профилактику поставить?

– Никакой профилактики!

Юрченко встал, подошел к столу Злотникова, оперся о него руками.

– Константин Петрович, скажите мне, пожалуйста, зачем делать парня козлом отпущения?

– Он не козел отпущения. Он должен ответить за то, что совершил. Кто был главный в группировке? Он. Участковый его опознал, и только его одного. По всем остальным он не уверен на сто процентов. Яковлев этот опасен, потому что сегодня он вывел двадцать человек, завтра выведет сто двадцать, послезавтра – тысячу сто двадцать… В любом случае это не мое решение.

*

Юрченко зашел в кабинет начальника управления. Федор – круглолицый, лысый, лет шестидесяти, с погонами генерала-лейтенанта – сидел за широким столом. На столе стояли три телефонных аппарата и селектор. На куске стены, не занятой встроенным шкафом с книжными полками, висела большая политическая карта мира.

Увидев Юрченко, Федор взял со стола видеокассету с фотографией девушки с голой грудью и заголовком «Drei Schwedinnen auf der Reeperbahn», спрятал в выдвижной ящик стола.

Юрченко подошел к короткому столу, стоящему перпендикулярно столу генерала, отодвинул стул, сел.

– Мне Петрович уже все сказал, – генерал посмотрел на Юрченко. – Пойми, Николай, для меня самого это было непростое решение. Между нами говоря, была б моя воля – ответили бы все. И по всей строгости закона… Но нельзя. Так решили там, – он показал пальцем на потолок. – С каждым разберутся дома, в семье. Вправят мозги, что называется…

– Ну, если так, то надо и Яковлева отпускать. Если нельзя полноценно расследовать деятельность группы, то, вроде как, надо сделать вид, что ее не было вообще.

– Понимаю тебя, Николай. Но здесь ничего нельзя сделать. История получила резонанс. О ней по «голосам» рассказали. Мы должны показать, что фашизм в Советском Союзе невозможен. Ни в каком проявлении. А парня этого ты не защищай. Ты прекрасно знаешь, что мы не раз закрывали глаза, ставили людей на профилактику. Если человек читает самиздат, но не распространяет, например. Если даже точно знаем, что придерживается диссидентских, антисоветских взглядов – мы ведь часто тоже закрываем глаза. Но он же собрал вокруг себя целую организацию. Остальные-то, может быть, так, по дурости прилепились. А он наверняка идейный. Так что пусть понесет, что называется, заслуженное наказание.

– Федор Борисович, я это все понимаю. Но несправедливо же… Это раз. А во-вторых, вам не кажется, что это доказательство того, что наша пропаганда не работает, идеологическая работа неэффективна? Выросло целое поколение, которое не принимает идеалов коммунизма, потому что то, что они видят вокруг, сильно расходится с тем, что им говорят партия и комсомол. Это сигнал, который надо послать наверх…

– Николай, ты был и остаешься идеалистом. За это я тебя и ценю. Но сигналы сейчас отправлять бесполезно. Время, что называется, неподходящее. О каких сигналах можно говорить? Все думают только о том, что будет дальше, после Брежнева. Никто ничего не услышит. А как только наступит подходящий момент, сразу отправим. Сигнал. А что касается этих – может быть, и можно было их профилактировать, чтобы не допустить публичного фашистского выступления. Но раз допустили, то теперь уже поздно.

– А что с ректором МГИМО?

– А что с ним?

– Я же написал докладную записку, подробно объяснил, как это дело можно использовать для выявления злоупотреблений в МГИМО…

Генерал махнул рукой.

– Все бесполезно. Никто его не тронет. С самого верха команда пришла: не трогать.

*

– Зачем ты к нему приезжал, папа? – спросила Оля. Она и Юрченко сидели в том же кафе и за тем же столиком, что месяц назад. – Зачем ты лезешь в мою жизнь?

Юрченко вздохнул, сделал большой глоток портвейна.

– Ты точно не хочешь мороженого?

– Не переводи разговор на другое. Я задала тебе вопрос.

– А я отвечу. Я приезжал с ним поговорить как мужчина с мужчиной.

– Как мужчина с мужчиной – значит, обязательно надо было его бить?

– Необязательно. Но дело не в этом.

– А в чем?

– В том, что он мне сказал. Что готов от тебя отказаться, если я помогу ему эмигрировать.

Оля пожала плечами.

– И ты ничего на это не скажешь? – Юрченко посмотрел на нее.

– Я ухожу от Анатолия. Я давно уже решила.

 

26 мая, среда

Андрей сидел у стола Юрченко. Волосы были растрепаны, на щеках появилась щетина. Синяк пожелтел.

– Пойдемте, – Юрченко поднялся из-за стола.

– Куда?

Юрченко молча подошел к двери, открыл, подождал Андрея.

Они прошли по коридору. Юрченко взялся за ручку двери.

– Десять минут, – сказал он.

Андрей зашел в кабинет. Там сидели его родители. Оба встали, увидев его.

Мать обняла Андрея, потом – отец.

– Свидания запрещены, это он устроил, – сказала мать, кивнув на дверь. – Что это у тебя? – Она дотронулась до синяка.

– Так, издержки.

– Мы уже разговаривали с Московским хельсинским комитетом, – сказала мать. – Они пообещали внимательно следить за твоим делом. Поэтому, если к тебе применяли силу, сразу расскажи.

– Надо делать все возможное, цепляться за любой шанс, – сказал отец.

*

– Снято! – крикнул Стас.

Партнер Лизы отодвинулся от нее на диване, дотянулся до пачки сигарет «Ява», лежащих на полу, спросил:

– Курить будешь?

Лиза тряхнула головой.

– Все, это была последняя сцена, – сказал Стас. – Всем спасибо.

Он захлопал в ладоши. Оператор и партнер Лизы – с пухлым лицом и грязными длинными светлыми волосами – тоже захлопали.

Лиза встала с дивана, набросила синий халат. Собрала с пола разбросанную одежду, сгребла в кучу вместе с сумкой, прошла к двери.

Стас догнал ее, взял за локоть, вытащил из кармана сложенную вчетверо купюру, положил в карман халата.

Лиза молча посмотрела на него, вышла из комнаты.

На кухне курили два осветителя. На столе перед ними стояла бутылка водки и рюмки. Оба посмотрели на Лизу, осклабились.

Лиза щелкнула выключателем, зашла в ванную, закрыла дверь на защелку.

На раковине лежал бритвенный станок, рядом лезвие «Восход» с пятном ржавчины. На стеклянной полочке стояла почти пустая бутылка одеколона «Саша», лежала зеленая расческа с перхотью и недлинными черными волосами.

Лиза бросила одежду и сумку в угол, распахнула халат, стряхнула с плеч.

Халат упал на пол. Она повернула кран с раковины на ванну. Включила воду. Кран затарахтел. Из него вылилось несколько ржавых капель.

Лиза отвернула другой кран – потекла струя воды. Она поднесла под кран руку, смочила, вытерла склизкое пятно на левом бедре. Взяла с крюка грязноватое полотенце, швырнула на пол. Вытерла ногу краем халата. Из кармана выпала сложенная вчетверо сторублевка.

Лиза порылась в сумке, нашла зажигалку. Щелкнула, расправила купюру, подожгла. Подержала в пальцах, бросила в раковину.

Сторублевка догорела, пламя погасло. Лиза перевернула кран на раковину, включила воду.

Серый скукожившийся остаток размылся, стек с водой. В раковине остались черные следы сажи.

 

27 мая, четверг

Кузьмин взял ножницы по металлу, кусок резины, отрезал по размеченным ручкой линиям.

Ворота гаража были открыты, «Москвич» стоял на улице. За рулем сидел Вова, «рулил».

Кузьмин взял дрель, просверлил два отверстия в заднем крыле велосипеда. Приложил брызговик, всунул винты, закрутил гайки.

Он подошел к перевернутому – стоящему на руле и сиденье – велосипеду, закрепил крыло с брызговиком, перевернул велосипед. Помахал рукой Вове. Вова вышел из машины, посмотрел на брызговик.

– Так, как ты хотел? – спросил Кузьмин.

– Ага. А ты точно нашел эту резину?

– Да.

– Точно? Не оторвал на машине?

Вова помотал головой.

– А если я буду хорошо учиться, то, когда мне будет четырнадцать лет, ты мне купишь мокик, да?

– Что? Мопед?

– Нет, мокик. Это как мопед, но с кик-стартером.

*

Осипович сидел в беседке. На деревянной лавке было вырезано «Торпедо–Москва». Надпись была перечеркнута, и рядом вырезана другая: «Спартак».

Осипович поковырял ногтем надпись, посмотрел на дверь ближайшего подъезда. На лавке сидели две старухи, одна что-то говорила, размахивая руками.

Дверь подъезда открылась. Выши Света и Бурый.

Осипович, увидев их, нагнулся. Выглянул из-за стойки беседки.

Под глазами и на щеках Бурого были пожелтевшие синяки. Света что-то сказала ему. Бурый засмеялся. Света взяла его под руку. Они свернули за угол дома.

Осипович вынул из кармана рубашки пачку «Явы», сигареты.

*

Юрченко достал пластинку из черного конверта с белыми буквами “The Oscar Peterson Trio in Tokyo, 1964”, положил на диск проигрывателя.

Подвел тонарм к пластинке, нажал на рукоятку, сделал два нетвердых шага к книжным полкам.

Зазвучал контрабас, добавились удары по тарелкам, потом фортепиано.

Юрченко остановился у книжных полок, повернул голову, глянул в окно. Над серыми девятиэтажками висели розоватые закатные облака.

На столике стояли пустая бутылка из-под коньяка и бокал.

Юрченко выдвинул несколько книг в белых суперобложках: «Европейская поэзия XIХ века», Эрнест Хемингуэй «Рассказы. Прощай, оружие! Пятая колонна. Старик и море», Уильям Фолкнер «Свет в августе», «Особняк», Шандор Петефи «Стихотворения. Поэмы». Достал из-за них газетный сверток.

Юрченко подошел к столику, положил на него сверток. Сел на диван. Развернул газету. Взял пистолет Макарова.

Игла на проигрывателе «прыгнула» на царапине.

Юрченко откинулся к спинке. Снял пистолет с предохранителя, приставил дуло к виску. Нажал на курок.

*

В комнате сидели десятка два человек – на диване, на стульях, на полу. Лиза и Гоша сели на пол между стеной и креслом.

– Я не поддерживаю идею порно, – сказал Гоша. Он был в белой рубашке с синими полосками и коричневых брюках-«дудочках», с ярко-зеленым широким галстуком. – Это нарушение права людей на одежду. А одежда – наш компас земной.

В комнату вошли два парня – один восточного вида, в черной рубашке, другой – в джинсовом комбинезоне. За ними – Лопацкий, хозяин квартиры, с сеткой бутылок портвейна. Люди зааплодировали.

– Цой, это не нам аплодируют, а портвейну, – сказал парень в комбинезоне.

Некоторые засмеялись.

Парни взяли гитары, начали играть.

Цой запел:

Дождь идет с утра, будет, был и есть,

И карман мой пуст, на часах шесть.

Папирос нет и огня нет,

И в окне знакомом не горит свет.

Время есть, а денег нет

И в гости некуда пойти.

#

Читайте также:
Против ересей: соционика и другие псевдонауки
Против ересей: соционика и другие псевдонауки
Смерть в эпоху социальных медиа
Смерть в эпоху социальных медиа
Прививка от сарказма: а чего ты такой серьезный?
Прививка от сарказма: а чего ты такой серьезный?