I  II  III  IV V

 

глава вторая
ПЕРЕД КОНЦОМ ОМСКА

Конец Омска приближался неотвратимо, но, как это бывало постоянно в те дни, никто не мог сказать точно, когда же разразится катастрофа. Или – ​не хотел сказать? Словно перелётные птицы, первыми покинули Омск чехи, за ними потянулись французы. Серебряно-седой, обаятельный француз Субербьель^[1] ещё в июле 1919 года устроил прощальный обед в «русском стиле» для «русских друзей» – ​с водкой, закусками и кулебякой, но это было встречено неодобрительно…

Прощание? Значит, отъезд? Значит, паника?

Англичане сматывались последними… Уезжали они потихоньку, крадучись.

Приходит раз к нам в Русское бюро печати капитан Мак- Калла^[2], из штаба генерала Нокса. Хитрый, как все разведчики, сперва молчит, потом невинно спрашивает пишущего эти строки:

— А вы скоро уезжаете из Омска?

— Почему мы должны уезжать?

— Дела у вас идут плохо… Ленин и Троцкий работают как черти, а у вас одни только ссоры. Я тоже скоро уеду, но это секрет!

Мак-Калла действительно вскоре уехал из Омска в Англию, но не через Владивосток или Архангельск, как все иностранцы, а прямо через линию фронта. Дома, в Англии, он занялся публикацией своей известной книги о казни царской семьи^[3]…

Опасность всё более и более нависала над Омском, и наше Русское бюро печати (РБП), где я тогда работал, решило выступить с предупреждением о ней. Нами была выпущена афиша, очень впечатляющая, и расклеена по городу. На афише кровавая рука тянулась через Урал – ​«В Сибирь, за хлебом!». Лозунг был угадан точно, да и нетрудно было его угадать. Мы призывали сибиряков взять винтовки и защищать своё достояние. Рабочие Ижевского и Воткинского заводов развезли тираж по городам Сибири.

Эффект был потрясающий, однако с обратным результатом.

С появлением афиши население Омска впало в панику: на рынке цены на товары упали наполовину; вкладчики бросились в банки, требуя обратно свои вклады.

Поезда уходили, битком набитые беженцами.

К десяти часам утра, после бури телефонных звонков, в Бюро печати примчался на машине Рябиков^[4], генерал-квартирмейстер штаба верховного главнокомандующего.

— Кто выпустил афишу?

— Мы!

Началось обсуждение, в котором участвовали директора РПБ профессора Н. В. Устрялов, Д. В. Болдырев^[5], главный директор А. К. Клафтон^[6].

— Хорошо, я так и доложу генералу Ледебеву, – ​заявил в конце концов Рябиков. — ​Только, знаете, послушайтесь меня: выпустите другую афишу, да и заклейте эту… Ну её к чёрту!

Такой афиши РБП не выпустило, её издал Осведверх – ​Осведомительное управление верховного, которое возглавлял полковник Г. Клерже.

Уехала и японская военная миссия, долго сидевшая в Омске и распускавшая разные слухи^[7]. Не помню уж, кто её возглавлял…

Что Омск провалится, было всем известно. Но когда? События следовали одно за другим. Командование над армией принял генерал М. К. Дитерихс^[8] и широко рекламировал свои «планы». До этого прошла мобилизация сибирского казачества, которое двинулось было на фронт, но боевой задачи своей не выполнило: оно должно было проделать глубокий конный рейд к Петропавловску, в тылу красных. Не удалась и разрекламированная затея с карпато-руссами^[9], эта попытка зажечь «славянское море». Пожиманием плечами, недоверчивыми улыбками было встречено движение дружин Св. Креста, поднятое пермским профессором Д. В. Болдыревым. Наконец, адмирал А. В. Колчак то и дело выезжал на фронт, что не спасало положение, а только ещё больше запутывало его.

В то время мы в Омске налаживали издание боевой газетки типа «вечёрки» под названием «Наша газета» и решили ежедневно отправлять стереотипы из Омска для печатания её в других городах. Я был инициатором и в середине сентября выехал из Омска в Новониколаевск (ныне Новосибирск).

Там предо мной предстала, так сказать, сибирская провинция, где проходила эта самая мобилизация дружин Св. Креста. В большом соборе в чудесный осенний день выступал с проповедью сам профессор Болдырев.

Был он в английском солдатском обмундировании с белым крестом на груди; поверх формы был надет церковный стихарь, зелёный, с галунами. Он говорил о том, что большевизм есть «сила диавола» и одолеть её можно только крестом. На оратора, стоявшего на амвоне, глядели многочисленные смущённые, недоумевающие или иронически настроенные слушатели… Ведь профессор звал их под ружьё!

Болдырев уехал из Новониколаевска в Томск. Я остался в городе – ​я не примкнул к этому движению, не веря в религиозное упорство нашего народа.

Так оно и вышло. Обнаружилось, что само православное духовенство не поддержало движение, заявив в лице новониколаевского архиерея об аполитичности церкви.

— Вы-то убежите, – ​сказал преосвященный (если не изменяет память, Борис), – ​а нам-то с большевиками жить придётся!

К тому же в газетах Новониколаевска появилось письмо одного инженера-мусульманина, который, поддерживая мысль об организации многочисленных мусульман-беженцев под Зелёным знаменем против большевизма в помощь Омску, требовал, однако, за это прав национальной автономии. Газета «Сибирская жизнь» в Томске горячо поддерживала эти автономистские тенденции.

Дело тормозилось со всех сторон.

Новониколаевск был вотчиной сильно развитой кооперации. Политически публика эта была чрезвычайно пёстрой и неустойчивой.

— Ну, что у вас там в Омске? – ​такими словами встретил меня мой старый приятель по Перми, присяжный поверенный В. И. Киснемский. – ​Вы, говорят, погромы еврейские здесь устраивать приехали, а? Такое настроение, а?

Омская власть вообще не пользовалась здесь, «на месте», уважением. И были к тому основания: ведь управляющий Новониколаевским уездом В. М. Сыэру и начальник шестого участка милиции Галаган как-то высекли местных кооператоров за неисполнение ими распоряжений Омска.

А ведь новониколаевская, как и вообще сибирская, кооперация много тратила и труда, и средств на поддержку омской армии. Кооператоры принимали участие в Гражданской войне в Сибири с весны 1918 года, они одевали и кормили омскую армию. Однако военное начальство предпочитало реквизиции переговорам, сделкам, договорам и, конечно, необходимым платежам.

Недовольны кооператорами были и купцы Новониколаевска. Своими общественными приёмами работы те мешали им наживаться. Биржевой комитет поддерживал в Новониколаевске своих купцов и, например, при объявленной Омском реквизиции лошадей так разверстал требования, что забрал у кооператоров весь консостав.

Начальник гарнизона генерал Платов на протесты кооператоров заявил, что они-де «покрывают себя позором».

— Позвольте, – ​в разговоре со мной возмущался председатель кооператива «Закупсбыт». – ​Почему позором? Да мы для армии припасли тридцать тысяч полушубков, сто тысяч пар варежек, валенок. Мы же на миллионы рублей закупили в Англии медикаментов! Наши суда с ними уже в устье Оби! Разве мы это делаем не для армии? Напишите в газетах! Обратите внимание!

На нас смотрели со стены и прислушивались к нашему разговору портреты А. Ф. Керенского и Е. И. Брешко-Брешковской^[10], висевшие в кабинете председателя. Я утешал своего собеседника как мог. А что я мог?

Открыв филиал «Нашей газеты» в Новониколаевске, я двинулся с той же целью в Томск. Изумительным было это путешествие по Оби. Зеленовато-синее небо, разноцветные по-осеннему леса по берегам, на плёсах – ​стаи белых лебедей. Суровая таёжная красота…

И эту тишину могучей сибирской природы ночью взорвал крик гражданской войны, вопль человеческой боли.

Было 1 октября старого стиля, праздник Покрова. Ночью наш пароход подвалил к высокому, крутому яру, осветил его прожектором. На берегу стояли празднично одетые крестьяне – ​взрослые и молодёжь. Ни дать ни взять – ​сцена из какой-то оперы. Пели, пили, провожали мобилизованных в омскую армию солдат. Те стали подыматься по трапу на пароход, а у воды лежала, распластавшись в позе отчаяния, чья-то мать…

Она вопила о своём первенце, вопила от страха потерять его и перемежала свои вопли причитанием:

— Уж если, Ванюшка, ты пошёл служить, так служи! Не бегай! Служи!

На пароходе, в каютах первого класса, всё шло своим чередом. Буфет уже был закрыт, но одна милая томская пара, супруги Поляковы, кормила всех проголодавшихся по доброте сердца и по объёму своих запасов.

Только один был пунктик у мадам Поляковой: не любила она беженцев.

— Ну куда эти люди бегут? И зачем бегут? Или уж так страшны большевики? Мы-то их видели в Томске, нагляделись!

На пароходе ехали ещё профессора Томского технологического института с какого-то съезда и красивый старик – ​архитектор и домовладелец из Томска Лялин. Он возвращался с охоты и рыбной ловли, нагруженный трофеями, и был одет почти что в лохмотья, с той, однако, изысканной элегантностью, с какой умеют это делать охотники. На мой вопрос, взял ли он лебедей, старик ответил с шармом доброго старого времени:

— Мой друг! Я охотник-эстет! Я не стреляю ни лебедей, ни диких коз.

Однако этот изысканный эстет в рваной тужурке и с превосходным бельгийским ружьём ругательски, не выбирая выражений, ругал адмирала Колчака, который якобы повсеместно учреждал систематические общие порки населения. Все неполадки, недостачи, всю вековую дикость быта и времени он с величайшим темпераментом относил на счёт «верховного».

Должно быть, так уж воспитаны мы старым временем – ​всё доброе и злое считаем исходящим от одной личности, тем самым признавая единоначалие.

Томск предстал предо мною в густых сиреневых тонах. Это была сама провинция. В Новониколаевске всюду лидерствовали кооператоры. Томск, эти «сибирские Афины», был городом интеллигентским, тихим, скромным, ни на что не претендующим, неспособным и мухи обидеть.

Туда были эвакуированы с Урала несколько высших учебных заведений с Пермским университетом во главе, что не оживило города.

В нём и жизнь-то не была почти расстроена, были там и свободные комнаты, и дрова, и электричество, и вода, и еда, но по своей сонности Томск ни к кому «не примыкал», никого «не поддерживал».

Иркутск – ​тот был живее. В расселении беженцев с Урала, из Поволжья по Великому Сибирскому пути был некоторый порядок. Всё «государственно мыслящее» оседало, конечно, в Омске — здесь были богато представлены Казань, Самара, Уфа, немного Пермь. Торговцы, дельцы, кооператоры предпочитали Новониколаевск; тихие, академически настроенные люди ехали в Томск; вся будирующая^[11], протестующая и адвокатского стиля общественность скапливалась в Иркутске.

Иркутск был постоянной оппозицией Омску уже в июне, июле, августе месяцах 1919 года он пророчествовал о его неминуемом провале. По всей сибирской прессе прокатилась история, как иркутское земское собрание социалистической настроенности отказалось почтить вставанием память погибших в гражданской войне противников революции. В Иркутске выходил журнал «Еврейская жизнь», дававший массу интересного материала и группировавший вокруг себя много национальной интеллигенции, связанной с мировыми центрами.

Когда летом 1919 года в Иркутск приехал из Омска некий Т. В. Бутов, ему в одном собрании был предъявлен запрос:

— А известно ли молодому сановнику, что в Омске Русское бюро печати печатает погромные антисемитские афиши?

Речь шла об агитационной афише «Ленин и Троцкий», на которой оба тогда неразлучно связанных революционера были представлены в виде владык с пятиконечной звездой на коронах. Бутов неопредёленно ответил, что он-де разберётся.

Наконец, в Иркутске жил и служил губернатором некий Яковлев^[12]. Деятельность его была направлена на подрыв авторитета Омска. Вот несколько фактов.

Августовское отступление омской армии вызвало особый приказ Колчака. За отступлением последовало наступление до реки Тобол. Яковлев колчаковский приказ распространил по всей Восточной Сибири, не датировав его и тем самым вызвав в умах путаницу.

18 ноября 1919 года исполнялась годовщина «диктатуры» Колчака. Яковлев устроил благодарственное моление на площади, хотя в этот день все газеты дали телеграммы о взятии Омска Красной армией. Когда после падения Омска РБП в лице профессора Н. В. Устрялова явилось в Иркутск, Яковлев отвёл ему для работы помещение на станции Слюдянка^[13] (юг Байкала)…

Этот синодик деяний Яковлева можно было бы бесконечно множить.

Возвратимся на прежнее…

Прибытие моё в Томск ознаменовалось ночной пушечной пальбой. Дрожали, лопались стёкла в окнах, через город летели снаряды.

Это командующий войсками округа генерал Матковский устроил репетицию подавления восстания в городе. Испуганные обыватели, дрожа, сидели по домам. Впрочем, несколько человек из революционного подполья поверили в восстание, «выявились» и были схвачены.

Открыть в Томске «Нашу газету» оказалось очень трудным делом: губернатор Михайловский отпустил на это всего двадцать пудов бумаги!

Плохо было и с помещением.

На Почтамтской улице в архиерейском доме был магазинчик госпожи Валерии «Корсеты и шляпы». Несмотря на всевозможные «ордера», она не уступила мне своего помещения.

— И ничего вы с нею не сделаете! – ​сказал мне один томич, человек бывалый и искушённый. — ​Плюньте лучше! Она как-то панталоны с кружевами в окошке своём в архиерейском доме вывесила. Скандал! Контракт-де у неё! Так и не сняла! Ну, полька она…

Кое-как приткнув редакцию в помещении чахлого Общества помощи армии, в холодный снежный вечер я уехал обратно в Омск.

 

глава третья
РАЗЪЕЗД ИЗ ОМСКА

Тревожна была эта обратная дорога. Пассажирские поезда ходили плохо. На станции Тайга сел я в холодный вагон поезда, направлявшегося в Омск за ранеными. Навстречу шли сплошь беженские эшелоны с семьями, детьми, скотом, домашним скарбом.

От беженцев мы узнали, что наступление Красной армии развивалось стремительно, но никто ничего определённого толком не знал.

Вёрст за тридцать от Омска бросил я свой санитарный вагон и пересел на паровоз, вызванный в Омск. Были ночь, холод, снег, красное пламя топки… Машинист был пьян, помощник выпивши, и оба в шутку пугали друг друга, открывая то и дело регулятор и отталкивая друг друга с хохотом при попытках убавить ход.

Зато доехали быстро. Пробираясь домой тёмными улицами, у кабака «Аполло» на берегу реки Омки я набрёл на грандиозный военный пьяный скандал с криками, руганью, стрельбой.

Глубокой ночью разбудил своих стуком в окно. Первое, что я услышал, было:

— Объявлена эвакуация Омска! Что делается! Все получают эвакуационные, ликвидационные, а главное, все рвутся уехать на восток в первую очередь.

Кошмарное, сумасшедшее время. Деникин подходил к Туле, газеты сообщали, что при взятии им Орла горожане стояли на коленях и пели: «Христос воскресе!»^[14]. А тут – ​только бегство и развал!

Все хотели бежать, унести ноги – ​ни о каком сопротивлении речи, конечно, и быть не могло. Все метались в поисках «информации», если не стояли в очереди у железнодорожных касс.

И так повелось в те дни, что мы все, всё Русское бюро печати, собирались между двенадцатью и часом дня на Гасфортовской улице в кабинете директора-распорядителя А. К. Клафтона и ждали его. Пока того не было, Н. В. Устрялов вдохновенно набрасывал отчётливые схемы международного положения, которое должно обязательно вызволить Омск. Врывался Д. В. Болдырев в своей форме унтер-офицера с белым крестом на груди. Он часто бывал у «верховного» и оттуда приносил всякие новости. Вот он рассказывает, что только что состоялось совещание командующих армиями, где резко выступил генерал А. Н. Пепеляев, решивший оттянуть свою армию к Томску. Наконец приезжал как всегда возбуждённый А. К. Клафтон. Все замирали, все превращались в слух. Директор-распорядитель только что был у премьер-министра В. Н. Пепеляева, брата генерала.

— Положение безнадёжное. Конец! – ​говорил Клафтон. – ​Впрочем, генерал Дитерихс имеет интересный план…

Роковой человек Дитерихс! Неудачный военный. Мистик, годами выдвигавший планы, из которых не был реализован ни один. Кончил он свою жизнь в Шанхае кассиром французского банка.

Отрешённый наконец от командования Колчаком, Дитерихс на вопрос Болдырева: что же он теперь будет делать? – ​ответил так:

— Еду в Читу. Надо помирить атамана с адмиралом, чтобы, когда Колчак турманом полетит из Омска^[15], Семёнов не арестовал его в Чите.

Это я слышал из уст самого Болдырева.

День ото дня всё быстрее неслись по улицам грузовые автомобили, доверху набитые разным скарбом. «Эвакуировались» под натиском революции комнатные цветы, пианино, зеркала, кровати. Словно сейчас вижу, как какой-то грузовик на Любинском проспекте давит собаку. Дама в шапочке с белым эспри^[16], сидевшая рядом с военным шофёром, даже ухом не повела на отчаянный визг несчастной. Ветка – ​этот целый квартал на рельсах, под иностранными флагами, где в вагонах жили именитые европейцы, приезжавшие смотреть, как делается русская история, мало-помалу освободилась от заморских гостей. Место их заняли разные составы, предназначенные для омских учреждений. Стояли уже зимние холода, и чиновники в форменных фуражках, в подпоясанных пальто, с поднятыми воротниками, пилили, кололи, таскали дрова – ​путь предстоял немалый, подальше от гражданской войны.

Я слышал, как один из таких дровосеков на ходу крикнул другому:

— Куда едете?

— А не знаю, – ​был беспечный ответ. – ​Куда повезут!

Да и кто бы мог ответить на такой вопрос?

Это была одна сторона Омска, гражданская, так сказать. Другая же, военная, была ещё трагичнее. Д. В. Болдырев развивал неутомимо правильные, по существу, мысли о возможной силе сопротивления населения больших городов – ​она была колоссальна. Он приводил в подтверждение своих слов примеры тех мобилизаций, которые проводили большевики в Петрограде, достигавшие цели, несмотря на антагонизм населения. Но реально Болдырев мог положиться только на своих крестоносцев.

О эти крестоносцы из православных! О эти дружины Зелёного знамени, формировавшиеся из антисоветски настроенных мусульман-беженцев, что в общем дало до шести тысяч надёжных бойцов. Что с ними сделали! Во-первых, их разбрасывали по разным тыловым службам, в охрану, например, в конвой Колчака. На фронте их вливали в другие части, где над их обрядами, верой подтрунивали все, даже офицеры. И люди теряли уверенность в себе. Им выдавали новенькие американские винтовки, те самые, у которых затвор отказывал после нескольких выстрелов, не выбрасывал гильз. По линии снабжения этих верующих людей обрядили в широчайшие китайские ватные стёганые штаны без прорех, без поясов… Словно кто-то умышленно издевался над «святыми дружинами».

Правда, к обороне Омска как будто готовились, строили некие «предмостные укрепления», на тот случай, если Иртыш к подходу красных ещё не замёрзнет. Объявили принудительную повинность на эти работы, вывели в поле до двух тысяч человек, которым, правда, платили, но не позаботились о горячей воде для них, не говоря уже о пище.

Уже после оставления Омска я разговорился с добродушным сапёрным прапорщиком, строившим эти «укрепления».

Было построено несколько окопов «с колена», без прикрытий, без проволочных заграждений.

Прапорщик, этот безвестный офицер-сапёр, очень волновался, ему было приказано сдать эти укрепления частям, которые должны были оборонять их, а никто к нему не явился принять окопы. Они так и остались брошенными.

Довелось мне также слышать, что в штабе омской армии вообще были против заблаговременного сооружения укреплённой полосы: мол, наличие её ускорит отступление.

Всё-таки для обороны Омска была создана «Омская группа», командование над которой принял генерал Тарейкин. Не знаю, были ли в этой группе какие-либо части – ​я их в моих скитаниях не встречал.

Наконец, после бесконечной возни, слухов, переговоров и прочего, Русское бюро печати эвакуировалось – ​в коридорах дома купца Липатникова воцарилась тишина. Остались только мы – ​небольшой штат для работы в РТА (Русское телеграфное агентство) да для выпуска «Нашей газеты».

Прошёл день, два, три, а «уехавшие» всё ещё прибегали с Ветки — то за тем, то за другим: их не отправляли на восток. Некоторые из коллег махнули на всё рукой и вернулись домой. Накануне отъезда я с А. К. Клафтоном поехал на станцию.

Холодный закат ярко горел на снегу. Вот и наш поезд с машинами, бумагой, служащими. Кто-то заботливо волок к вагонам пустую золочёную раму от какой-то картины. Зачем?

Устрялов – ​в валенках, в синем подпоясанном демисезоне. Талантливейший фельетонист Зуда, острые фельетоны которого почти каждый раз вызывали вопли в ставке «верховного» и протесты иностранцев, зябко потирает руки. Писатель-статейщик Блюменталь – ​в пенсне, иззябший донельзя, топчется на месте.

Клафтон долго прохаживался с Устряловым – ​это было их последнее свидание…

Уехали.

Омск затихал. Уехал и адмирал Колчак – ​в поезде, защищённом «пятью флагами пяти дружественных держав», под покровительством представителя Франции генерала Жанэна^[17] и чешского генерала Сырового^[18]. Это скорбное путешествие описывалось в советской печати неоднократно, не буду повторять. Известна и некрасивая роль генерала Жанэна в этой истории^[19].

Я тогда всматривался в лица иностранцев – ​это было очень поучительно. Ведь все тогда, особенно мы, прапорщики первой мировой войны, очень долго и очень крепко держались за лозунг: «Верность союзникам!»

Нам, неискушённым молодым людям того времени, Европа, все «европейское» казалось сияюще светлым, необычайно честным и непоколебимым в деле отстаивания культурных принципов. Имена Джордано Бруно, Галилея, Яна Гуса и других страстотерпцев звенели бронзой в брошюрах с их героическими биографиями.

О, как мы, офицерская молодёжь того времени, свято верили в европейцев!

И вот в Омске мы вдруг увидели европейцев во всей их волчьей натуре. Мы долго не верили глазам своим, но убеждались в этом всё больше.

Нам становилось смешно, досадно на самих себя за то, что мы думали, что эти «союзнички» будут нас почему-то спасать, помогать нам… Почему они, собственно, должны были помогать нам, спасать нас, мы даже не задумывались. И всё чаще и чаще приходилось отмечать несостоятельность и наивность нас самих. Мы, белые офицеры, политики, культурные работники, деловые люди, верили в Европу, в европейцев тогда так, что просто счастье, что правящие группы европейских государств того времени не воспользовались этим нашим увлечением.

Да сделай они тогда ставку на антибольшевистскую, интеллигентскую Россию, польсти нам, молодым, наивным, страстным, самоотверженным, они взяли бы нас всех, всю нашу страну голыми руками. Россия потеряла бы свою самостоятельность!

В Омске в описываемые мною дни лета и осени 1919 года происходила полная переоценка ценностей. Развёртывался исторический урок колоссальной впечатляющей силы – ​выяснились наши отношения с союзниками.

Первыми, с кем пришлось рассматривать их по существу, были «братья чехи».

В русской контрреволюции 1918-го и позднейших годов чехи первыми сыграли блистательную роль добрых ангелов-хранителей русской общественности, неких защитников и освободителей русских от русских же, на чём и пожали богатые лавры.

Чешское движение в России проявилось во время Первой мировой войны, когда сформирован был первый полк из чехов, долго живших в России и смотревших на нашу страну как на своё славянское Отечество. Личный состав этого полка почти целиком пал в рядах русской армии.

В дальнейшем воинские подразделения чехов формировались из военнопленных австро-венгерской армии, переходивших на сторону России.

Это была иная публика, расчётливая и не забывавшая о собственных интересах. Чешский национальный совет, куда вошли метрдотели из петроградской фешенебельной гостиницы «Астория» и коммивояжёры чешских и австрийских фирм, повёл другую политику^[20], что заставило командира 1-го чешского полка полковника Швеца застрелиться под Казанью^[21].

Политику этого Национального совета проводили в Омске уполномоченный Богдан Павлу, связанный с оппозицией – ​Авксентьевым^[22], Зензиновым и другими. Стоявшие в эшелонах по Транссибирской магистрали чешские части выступили против большевиков в июне 1918 года, чтобы обеспечить себе путь на восток. Они заняли Екатеринбург (ныне Свердловск) 25 июня. Казань примерно тогда же и, взяв под свой контроль Транссиб, прекратили бои, готовясь пробираться во Владивосток, а затем, уже морем, – ​домой, в Европу.

Уезжали чехословаки не с пустыми руками. С ними уходили огромные транспорты русского военного имущества – ​всё, что лежало навалом в складах вдоль всей магистрали. Они увозили амуницию и автомашины, продовольствие и мебель – ​всё, что только можно было вывезти. Всё это, конечно, происходило с ведома и согласия «старших держав».

И вот в Омске я стал свидетелем одной любопытной истории, которая показала, как действовали эти люди. «Герой» её – ​англичанин Бернард Пэрс^[23], профессор русской литературы в одном из университетов, кажется, в Лондоне. Он числился «другом верховного», то есть Колчака, постоянно навещал его, читал лекции в железнодорожных мастерских, студентам, всё время призывая «к искренности». Организовал обмен делегациями рабочих и студентов между Омском и Англией. Бывал Пэрс часто в РБП и наставлял нас, как следует вести пропаганду. Он советовал нам составить брошюру, содержащую в себе директивы по ведению пропаганды, и после утверждения Колчаком разослать её по всей Сибири.

В качестве специалиста по пропаганде профессор привёл с собой в РБП молодого чеха Альфреда Несси, вывезенного им из Екатеринбурга.

Приступили к работе.

И вот я, автор этих строк, под диктовку двух плохо говорящих по-русски иностранцев стал наговаривать нашим машинисткам банальные пропагандистские заповеди и советы. Однако одно положение меня заинтересовало. Чех Несси советовал в целях расстройства финансовой системы противника сбрасывать в его тылу фальшивые банкноты. И уверял, что сам испытал успешность этого плана, сбрасывая обесцененные деньги в Италии.

Это меня озадачило. «Почему этот чех сбрасывал свои фальшивки в Италии? – ​подумал я. – ​Ведь Италия-то была нашим союзником? Значит, чех действовал против нас?»

Я стал наводить справки. Оказалось, что Несси был до Омска в Екатеринбурге и что там была получена радиотелеграмма из Франции с просьбой задержать его. Несси был арестован, но выпущен по просьбе английского консула в Екатеринбурге, а Пэрс привёз его в Омск.

Ситуация запутывалась. Я поехал к доктору Богдану Павлу^[24] – он жил в вагоне на Ветке. Толстый такой человек, он принял меня очень нелюбезно.

— Вам известен офицер чешской службы капитан Несси?

— Известен. Но он не офицер чешской службы.

— Однако он носит чешскую форму!

— Я этого не знаю.

— Я это знаю. Довожу до вашего сведения.

Молчание.

Ответ:

— Чеховойско не может принимать на себя ответственность за всех, кто носит чешскую форму.

Мы холодно расстались.

Я решил начистоту переговорить с профессором Пэрсом и пошёл к нему уже вечером. Жил он у английского консула в Омске мистера Ходсона, бывшего потом высоким комиссаром Англии во Владивостоке. Хозяин любезно предложил мне подождать Пэрса — профессор скоро вернётся!

Я остался и был приглашён в большую комнату, где на стене висел английский флаг рядом с отличной гравюрой, на которой по бурному морю нёсся корабль под всеми парусами. Горели свечи. В комнате было много наших офицеров, дам, чиновников. Вся эта публика пила виски, джин, вино, которые подливали усердно сам консул и его помощники. Разговоры шли пьяные, самые откровенные. Казачий генерал Хорошкин объяснял, например, почему Сибирское казачье войско провалило рейд на Петропавловск. Вся закулисная, неприглядная сторона Омска была в этой английской комнате вывернута, как на ладони.

В этой атмосфере я прождал часа полтора, пока не явился «друг верховного».

— А! – ​сказал он, увидев меня. – ​Вы ко мне?

И мы ушли с ним в его крохотную комнатушку.

Я спросил у профессора, давно ли он знает Несси.

Тот отвечал, что встретил его в Екатеринбурге у английского консула.

Тогда я прямо и откровенно попросил профессора Пэрса объяснить мне, в чём же дело. Как австрийский шпион может быть инструктором русских пропагандистов? И при чём тут он, профессор и «друг верховного»?

Профессор долго молчал, смотрел на свечку. Сосал трубку.

— Хорошо, – ​сказал он наконец. Откровенность за откровенность! Честная игра! Я расскажу вам всё.

Рассказ его поразил меня.

Вот каковы они, английские профессора русской литературы! И какими же мы были невинными голубями в сравнении с этими людьми…

— Я знаю Несси давно, с 1914 года, – ​сказал Пэрс. – ​С начала войны.

И рассказал мне, как в Англии в начале войны была обнаружена мощная немецкая подрывная организация. И было решено создать сильную организацию и в Англии, и в Европе для отпора немцам. Во главе её стал какой-то лорд, один из редакторов газеты «Таймс»^[25]. Немцы создали свою организацию для раздувания противоречий социальных. Англичане – ​противоречий национальных.

Профессор Пэрс примкнул к этой работе с самого её начала и все годы Первой мировой войны находился на русском фронте в штабе 3-й армии, у полковника Звегинцева, начальника разведки армии. Тогда-то он выделил Несси из чешских пленных и послал его в австрийскую армию, где тот содействовал переходу на русскую сторону 36-го австрийского полка. А позднее Несси проводил свои планы с австрийскими фальшивыми деньгами.

Что ж было мне делать?

— Адмирал вам верит, – ​сказал я. – ​И как я могу не доверять вам? Поручитесь за Несси или лучше увезите его с собой – ​и я не предприму никаких шагов.

Пэрс так и сделал. Через два дня оба уехали в Англию.

Спустя много лет профессор Пэрс попался мне снова на глаза. Уже живя в Шанхае, прочёл я как-то в «Литературной газете», что в Москву пожаловал из Англии профессор Пэрс и был торжественно принят в Союзе писателей. Оказывается, профессор привёз свой новый труд – ​он перевёл на английский язык басни И. А. Крылова…

А разъезд из Омска продолжался. Уехали морской министр контр-адмирал Смирнов, министр иностранных дел Сукин, министр финансов фон Гойер, сменивший на этом посту известного «Ваньку Каина» Михайлова^[26], и другие. До Иркутска они добрались благополучно и были встречены Яковлевым, приветствовавшим их тёплой речью. Их путешествие не сопровождалось никакими неожиданностями – ​нельзя же считать за серьёзную неприятность, что минфину фон Гойеру не хватило как-то за обедом яблочного суфле. Чтобы устранить такие досадные случаи, в вагоне-ресторане сановного поезда появилось объявление, что «в первую очередь имеют право обедать лишь особы первого и второго классов».

Я оставил свою омскую комнату и переселился в гостиницу «Россия», в номер, который занимал писатель Сергей Ауслендер^[27]. В этом огромном доме размещалось до последнего времени министерство внутренних дел. В августе все его сотрудники получили оружие и ежедневно проходили на дворе гостиницы строевую подготовку. Готовились они «к активной обороне».

Гостиница пустела понемногу, а когда уехало министерство внутренних дел – ​опустела сразу.

«Стражи порядка» захватили с собой даже хорошенькую горничную Марусю.

Когда в «России» появились офицеры с фронта, в ресторане началось зверское пьянство. Две последние ночи перед уходом из Омска мы уже не могли заснуть – ​в соседних номерах шла какая-то возня, раздавались женские крики, выстрелы.

С нами в номере жил ещё приятель, поэт. Маясь от бессонницы, он рассказал о случае, который наблюдал на вокзале Оренбурга, когда ему пришлось сматываться оттуда.

В зале первого класса, среди плотной толпы, сидел казачий офицер, есаул, с ним безотлучно был трубач. Время от времени есаул приказывал трубачу играть сигнал:

— Огонь!

Медные звуки наполняли зал, звенели под потолком, оглушали. После сигнала есаул наливал стакан пива, выпивал и снова приказывал трубачу:

— Отбой!

И снова поток звуков заглушал шум обеспокоенной толпы.

Уехал начальник добровольческих формирований генерал Голицын. Оставался один Болдырев со своими крестоносцами. Лишь 13 ноября выехал он верхом вместе с генералом Торейкиным. «Значит, оборонять Омск уже некому!» – ​отметили мы.

Вытягивались и отходили кое-как поезда: это было очень трудно даже при добром отношении железнодорожников. Недобрые же отношения приходилось налаживать при помощи взяток.

Достаточно сказать, что английский генерал Нокс, видевший в адмирале Колчаке «второго Кромвеля», подаривший Омску по случаю организации дружин Св. Креста сто тысяч Библий на русском языке, был вынужден уплатить железнодорожникам станции Омск 50 000 рублей хабару^[28] и дать им несколько бочонков доброго рому. И британский генеральский поезд был поставлен на вольный нечётный путь.

Не только Нокс поступил так. Поезд омского правительства тоже прокладывал себе путь на восток с помощью взяток… Деньги, а в особенности спирт, творили чудеса.

Разъезд шёл и шёл, и только сводки с железной неумолимостью каждый день всё придвигали и придвигали линию фронта к Омску.

Положение создалось такое, что даже самые левые газеты стали наконец звать к обороне. Такой была газета «Русь» – ​орган Союза кооператоров, выходившая под редакцией известного московского журналиста М. С. Лембича. В пышной редакционной статье «Русь» обещала Омску и «верховному» своё «общественное содействие».

Лучше поздно, чем никогда!

 

глава четвёртая
КОНЕЦ ОМСКА

Наступило 13 ноября. Мы по-прежнему выпускали «Нашу газету», телеграфировали в Иркутск о положении на фронте, готовились к отъезду, для чего приготовили лошадей.

Днём 13 ноября я ездил на станцию. Была сильная метель, сухой острый снег нёсся над Веткой; ёжась от холода, шли и шли отступающие части, конные и пешие; громыхала артиллерия; двигались походные кухни.

Из гостиницы «Россия» пришлось нам выселиться, перебраться в РБП. Здесь уже появились тревожные признаки расхищения обстановки и типографии. Началось с того, что две уборщицы поволокли по коридору большой шкаф, причём оказалось, что стулья и прочее уже утащены, а со двора на подводах повезли запасённые для типографии дрова. Что следовало делать? Плюнуть и предоставить всё своей судьбе?

Сама жизнь заставила найти единственно верное решение. Услыхав об удалых идеях разгрома и даже поджога типографии, «чтоб не досталась врагу», я собрал типографских рабочих и попросил их комитет (оказалось, был в подполье такой) принять всё имущество под охрану – ​в их же собственных интересах. Так и сделали: после нашего ухода и смены власти типография сразу заработала бесперебойно^[29].

Настал вечер 13 ноября. Мы с Ауслендером пошли в Крепость — старинное укрепление на холме над Иртышом, чтобы узнать в штабе Омской группы о ситуации на фронте. Штаб нового главкома, генерала Сахарова, уже оставил Омск.

Вьюга бушевала всё пуще. Выл ветер, нёс снег по тёмным, опустевшим улицам, особенно свирепствовал он в крепости над Иртышом. У старого деревянного здания гауптвахты при тусклом свете фонаря возились солдаты. Они таскали какие-то ящики с документами и грузили их на сани. В одном доме сквозь ставни лучились линии света.

Я толкнулся туда – ​пусто.

— Чья квартира?

— Атамана Иванова-Ринова.

Ничего не добившись, ничего не узнав, двинулись обратно. Снег слепил глаза, ноги тонули в сугробах, лежавших горками поперёк улиц. И вдруг среди воя, свиста, шума издалека тихо, но гулко, как вздох, донёсся пушечный выстрел. Вот он, первый вестник наступающей силы – ​неведомой, грозной, жуткой, яростной, как этот снежный ветер в пригнувшемся к земле, опустевшем городе.

Чёрный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер.
На ногах не стоит человек… –

всплыло в памяти начало блоковских «Двенадцати».

Я вспомнил, как в Перми в такую же вьюжную пору увидел на улице красный плакат с надписью: «Октябрь – ​осень буржуазии, весна пролетариата!»

И правда, главные успехи революции выпадали как-то всегда на осень.

В РБП, куда мы наконец добрались, было светло и тепло. Пустые помещения были заняты солдатами-ижевцами и воткинцами. И после сумятицы разбегавшегося Омска так отрадны были беседы с этими людьми, спокойными и уверенными в себе.

— Да, мы подняли восстание! – ​говорил один ижевец. – ​А почему? Да потому, что мы сами на заводе призывали к свободе. У нас и в старое-то время полиция по струнке ходила, безобразиев не делала. Так почему же нам было сносить своевольство после революции? Жили мы на заводе тихо, мирно, у каждого своё хозяйство – ​коровы, куры, земля. А тут наехали питерщики, ни кола ни двора, отваляли кое-как своё на заводе, да и за поученье: и то не так, и это не этак! Ну, и пошло дело.

Так приятно было слушать этих людей. Они-то знали, за что боролись. А за что боролись мы?

Спать улеглись на столах, а наутро нас разбудили чёткие удары пушек. Фронт шагнул под Омск.

По весёлому ясному морозу поехали мы утром снова на станцию, чтобы там, в штабе 3-й армии, узнать о положении дел.

Иртыш сиял белым снегом. Очевидно, ветер переменился пушек не было слышно. В снежной степи одиноко торчала красная паровая мельница. Вокзал шумел: кто-то грузился, кто-то выгружался, кого-то просто пытались грабить. У перрона огромный состав – ​«Штаб 3-й». Из здания вокзала вышел быстрым шагом высокий, тонкий генерал Каппель в сопровождении нескольких офицеров и прошествовал в свой вагон. Я отыскал генкварма 3-й полковника Ловцевича, спросил, как дела. Ответ его был достоин железных генштабистских традиций:

— Части наши стягиваются к предмостным укреплениям!

Я поставил вопрос прямо:

— Когда же вы советуете нам уезжать из Омска?

Полковник Ловцевич ответил мудрёно:

— Сегодня вы можете ещё быть спокойны, но завтра с утра надо ехать, чтобы не было крупных неприятностей.

И состав штаба 3-й на наших глазах двинулся на восток.

Мы вернулись в РБП с чувством: в сущности-то, мы ничего не знаем. Приготовили последний номер «Нашей газеты», передали в Иркутск сводку.

Читая полосу газеты, я вдруг увидел, что один из солдат-ижевцев вбежал в кабинет, схватил вещевой мешок и бросился к выходу.

Был час дня.

— Вы куда?

— Выступаем! Красные цепи уже на Иртыше, пулемёты квохчут…

Открыли окно: действительно, со стороны Иртыша доносилось стрекотание пулемётов; ровно, не умолкая, били орудия.

Вот тебе и советы полковника Ловцевича Леопольда Леопольдовича!

Надо было сматываться. Я бросился во внутренний двор распорядиться, чтобы запрягали нашу тройку лошадей в кошёвку с запасами.

Не тут-то было! Возница, следовавший с нами от Перми, сменил ориентацию. Железные ворота оказались на тяжёлом замке: возницы нигде не было. Убежал! Сменил вехи^[30]!

В суете прошло ещё с полчаса, больше ждать было нельзя. Выстрелы уже гремели у театра, на площади тревожно метался народ.

А тут ещё осадили меня рабочие. Дело в том, что в это самое утро, 14 ноября, часов в десять, в нашей типографии был отпечатан и расклеен по городу приказ какого-то официального лица (к сожалению, не помню его имени).

Согласно этому приказу, всё мужское население Омска, от 18 до 41 года, должно было к часу дня собраться к воинскому начальнику, чтобы походным порядком выступить из города, «дабы не пополнять частей Красной армии».

Какая глупая фантастика! Требовалось собрать несколько десятков тысяч политически неустойчивых горожан – ​в течение каких-нибудь полутора часов, без тёплой одежды, обуви, чтобы идти зимней степью неизвестно куда.

Рабочие нашей типографии требовали совета: что делать?

Я распорядился выдать им справки, что для полиграфистов, по их занятости, исполнение этого приказа отсрочивается.

Пока мы судили и рядили, выстрелы загремели на площади, под нашими окнами. Народ бежал теперь сплошной толпой из города. Бежали офицеры, солдаты, служащие, женщины с ребятами, охваченные паникой, подхлёстываемые выстрелами.

Надо было уже нам не идти, а бежать. Я взял ружьё, патроны сунул в карман, и мы с Сергеем Ауслендером тронулись в путь, который для меня кончился лишь в марте 1920 года.

Узеньким переулком, в сплошной толпе вышли мы к деревянному мосту через реку Омку. Длинная шуба моего некрепкого спутника мешала ему идти. Что было делать?

Я схватил под уздцы пару лошадей, которыми правил какой-то солдат, остановил их, посадил в кошёвку^[31] моего спутника, сел сам… Поехали через мост.

На мосту был затор: по нас стреляли справа, со стороны железнодорожного моста. Охнул и упал где-то рядом офицер. Наш возница, всё время неистово бранившийся, выскочил из кошёвки, обрезал постромки у пристяжной, взвалился на неё верхом и, облаяв нас последними словами, ускакал.

А мы? О, мы имели, стало быть, лошадь и экипаж. Уже был шанс!

При съезде с моста, у бань, случилась неполадка. Какая-то повозка, обгоняя нас, подцепила над нами оглоблю, и наша лошадь распряглась.

Пришлось остановиться и, первый раз в жизни, учиться запрягать лошадь – ​и в какой обстановке! Выстрелы, бешеная скачка лошадей, грохот саней, обезумевшие люди, невероятная ругань со всех сторон…

Лошадь я кое-как запряг, оглоблю наладил. Да и нельзя было не наладить! Дело шло о жизни.

И мы выскочили из Омска, куда уже с Иртыша и от Загородного сада входили красные части. Я видел, как немолодой офицер, присев под поленницей дров, плача срывал с себя погоны.

Вот она, гражданская война!

Наконец мы оказались за городом. Впереди синела заснеженная степь, по которой растянулась бесконечная вереница обозов. Справа и слева, в версте-полутора от нас, чернели ещё две такие же змеи, исчезавшие в сумерках. Голосов уже было не слышно один скрип, скрип полозьев…

Солнце село в клубы стелющегося дыма. А когда погасла заря и на небе встало зарево пожара, загремели взрывы. То горели огромные склады на станции Московка. Склады были и на станции Омск – ​в пакгаузах, в составах. И все это обмундирование, продовольствие, снаряжение, вооружение гибло. Гибло! А части омской армии отходили в стужу в шинельках, в кожаных сапогах, без тёплых валенок, без шапок-ушанок («колчаковок»), этого плода творчества сибирской кооперации времён Гражданской войны.

И вот мы тянемся в ночной степи. Пожар остался сзади бурым пятном, над снежной степью – ​звёздная ночь. Я тогда впервые увидел свет звёзд. Синий свет их был словно ниоткуда, и в этом сплошном нежном сиянии впереди, справа, слева от нас брели тысячи людей, вдруг лишённых крова.

Около полуночи впереди показалось зарево – ​то было большое село Сыропятово, раскинувшееся на берегу реки Омки, в лощине; вокруг торчали несколько высоких ветряных мельниц. По лощине стлался дым от бесчисленных костров – ​избы не могли вместить всех беженцев, и был он красно-золотой, словно на половецком стане давних лет. И впрямь, мы были кочевниками. Я с Ауслендером присел к костру, возле которого грелась семья крестьян-пермяков.

Отец, седой старик, ловко подкладывал в огонь прутик за прутиком, а в перерывах подрёмывал. Старший его сын, мужик лет сорока, смотрел на огонь блестящими глазами. А под телегой, с трёх сторон завешенной попонами и одеялами, с четвёртой же открытой теплу от костра, угнездилась мать с ребятишками.

Мужик рассказал мне уже под утро, как они жили последний год. С ноября 1918-го по февраль 1919-го скрывался в лесу. Только дочь знала, где прячется отец, и через две в третью ночь выходила на условленное место, доставляя пропитание отцу. А он, чтобы не замёрзнуть, ночами всё время ходил. В лесу была такая просека, пройдёшь её туда-сюда два раза – ​и, глядишь, рассвет наступил. Пересекавшие просеку дороги этот человек перескакивал с шестом, как заяц, с куста на куст, не оставляя следов. Только при белых вышел он из своего звериного быта, да через несколько месяцев пришлось бежать из Перми в Сибирь.

— А теперь куда? – ​спросил я.

— А до Томска, что ль.

Как хотелось есть в эту холодную ночь… Как просты были желания. Есть. Спать. Отдохнуть… Пермяки закусили мукой, разведя её горячей водой. Одолевала дрёма. Чудились дом, самовар, чьи-то спокойные речи… Клевок носом – ​сознание возвращалось; сквозь дым серьёзно смотрели звёзды, а сердце замирало от боли.

Из такого положения надо было искать выход! После двух часов ночи я разбудил своего заснувшего у чужого огня путника и предложил ему попытаться застать штаб 3-й армии на станции Кормиловка.

Расспросив дорогу, выехали.

Взошёл ущербный поздний месяц; степь блестела под ним, как фарфор. Дороги не было видно; курилась предутренняя мгла. И вдруг в этой мгле послышались скрипящие тяжкие шаги, вздохи, сопенье, и из тумана вынырнула огромная голова с длиннейшими рогами. На нас шел огромный гурт скота. Тяжёлые круторогие быки шли плотной, сомкнутой массой, и пар тучей стоял над ними.

Гнали их солдаты.

— Вы куда?

— На Кормиловку. А вы?

— На Кормиловку!

Мы явно потеряли дорогу.

Проплутали ещё немного и в конце концов вернулись в Сыропятово. Бедный Ауслендер, задремав у случайного костра, жестоко обморозил себе ноги.

Встала наконец заря, и, отдохнув, табор снялся и потянулся ей навстречу.

Поехали и мы. И вот видим: шагах в пятидесяти от дороги стоит чья-то кибитка, гружёная домашним добром. Одна лошадь лежит около неё – ​сдохла коняка на посту, на другой, очевидно, хозяин поехал за помощью. И вдруг с дороги к кибитке воровато побежала одна фигура, за ней – ​другая, третья… И вот первый мародёр уже тащит подушку, второй – ​самовар, третий – ​ещё что-то.

Как жалок был этот грабёж при общем жалком нашем положении!

I  II  III  IV V