10.12.2019
Книга «Исход»
Книга «Исход»
Книга «Исход»

I  II  III  IV V

 

Кровавые зори свет поведают…
«Слово о полку Игореве»[1]

глава первая
ПЕРМЬ ВЗЯТА КОЛЧАКОМ

Сибирская армия вступила в Пермь спустя считанные дни после моего возвращения из Москвы. Помню, в тот вечер Гриша уснул в бельевой корзине, приспособленной под кроватку, в обнимку с плюшевым медведем, которого я привёз из Москвы; тихонько шипел керосин в лампе, а издали, приближаясь, глухо били пушки.

Пермь «освобождалась», Пермь «захватывалась», как писала пресса того времени.

И под гул канонады Вера рассказывала, как отступали, эвакуируясь, из Перми советские работники. Они грузили в сани прежде всего папки, бумаги, дела, а потом ребятишек, закутанных в одеяла, женщин. И, нахлёстывая лошадей, уносились из города, держась подальше от железной дороги.

Всё громче били пушки, тряслись стены. «Истории шаги саженьи»[2], что-то они несли пермякам?

На второй или третий день, поднявшись с зимним рассветом, стоял я у окна, скручивая самокрутку из ярославской махры, и вдруг увидел сквозь проплешину в мёрзлом окне: бегут мимо два солдата, волокут за собой на саночках пулемёт «Максим» на длинной верёвке. Протираю стекло и вижу: солдаты – ​в шапках-ушанках с заткнутыми в них веточками ельника, в добротных полушубках. На плечах – ​погоны, это изобретение Наполеона[3], освоенное нами в 1806 году.

Колчак пришёл в Пермь!

Стрельба, ружейная и пулемётная, затихла. Я оделся, выскочил на улицу, кинулся к Сибирской заставе. Всходило багровое зимнее солнце, дымов из труб ещё не было видно – ​хозяйки, видимо, затаившись, выжидали, что будет дальше.

У Сибирской заставы, посреди широкой улицы, лежал труп – ​по-видимому, это был рабочий – ​в короткой чуйке[4], в чёрном картузе, усатый. Лежал он раскинув руки, а на груди, как цветок, алел сгусток крови. С покойника уже кто-то стащил сапоги – ​использовал бестрепетно случай обеспечить себя в будущем.

Сибиряки вступили в Пермь с запада, а не с востока, как бы полагалось – ​они по льду Камы обошли огромный железнодорожный мост, спасая его от подготовленного взрыва. Позднее, наблюдая события в Сибири, я увидел, что революция в её активности всегда и всего больше отражалась на железнодорожных мостах.

Пермь занял полк полковника Урбанковского[5], входивший в состав Средне-Сибирского корпуса, который был сформирован в Томске из оказавшихся там бывших офицеров и студентов. Все они разделяли настроения сибирских областников. Снаряжалось колчаковское войско кооператорами. К 1918 году Сибирь, можно сказать, была охвачена целой сетью кооперативных организаций, представлявших сельскохозяйственное, промышленное производство. И я, до того живший в центре России, учившийся в Петербурге и Европе[6], просто даже не подозревал, какие чудеса тогда были уже достигнуты в Сибири на этом пути. Уже в Омске я познакомился с работами Кочаровского[7] по кооперации, с трудами других энтузиастов этого дела – ​графини Паниной[8], кажется, Тотомьянца[9], проф. И. X. Озерова[10]. Работа эта была абсолютно конструктивна, полезна, оригинальна, но не получила должного освещения ни в газетах, ни тем более в художественной литературе. Так, ещё до революции, покоясь в лоне царской администрации, Сибирь взращивала новые крепкие побеги.

Политически и идеологически эти побеги шли от народников, почему и выглядели эсеровскими. И в этом качестве сибирские кооператоры считали нужным бороться и с остатками всероссийского стиля монархии, и с европейскими социалистическими течениями, то есть с социал-демократией.

Поддерживая «учредилку»[11], деятели кооперации были настроены против советской власти и вынуждены были вооружать колчаковцев, но делали это неохотно. Стоя, по существу, на стороне революции, будучи в основном социалистами, они тем не менее оказались в одном лагере с Колчаком и его окружением из казаков, генералов и полковников типа атамана Сибирского казачьего войска генерала П. П. Иванова-Ринова[12] или полковника И. В. Красильникова[13], обмундировывая их части и в то же время принимая отступивших в Сибирь волжан, а также борясь с московскими и питерскими политическими зубрами, набежавшими в Омск.

И всё это – ​под квазидиктатурой адмирала Колчака, которого окружавшие его «союзники» иначе не называли, как «истеричной бабой».

Пришлось мне тогда впервые изумлённо наблюдать, как в Сибири испытанный боевой лозунг 1905 года – ​«идти врозь, а бить вместе»[14], победивший в 1917 году, уже не действовал: главная сила революции, её динамика – ​эсдеки и эсеры – ​оказалась не просто разобщённой, но и вовлечённой в яростную борьбу между собой.

И это тогда, когда низы, вся огромная инерция схлынувшей в Сибирь беженской и местной обывательщины, прежде всего вздыхали по обещанному советской властью миру, хлебу и конкретной возможности работать.

Средне-Сибирский корпус привёл в Пермь командовавший им генерал-лейтенант, георгиевский кавалер, кажется, из томских студентов, эсер по убеждению, Анатолий Николаевич Пепеляев[15], брат Виктора Николаевича Пепеляева[16], который появился в Омске у Колчака в качестве министра внутренних дел сперва, а потом и министра-председателя, некоего канцлера Сибири. Оба эти брата впоследствии оказались глубоко провинциальными для тех постов, на которые они претендовали и которые занимали.

Таковы были мои первые общие впечатления, за ними последовали другие: в Пермь после годовой отлучки стал возвращаться старый быт. По улицам ходили люди, стучались в парадные двери, предлагая что угодно – ​муку, сахар, масло, хлеб – ​все радости бытия… Откуда всё это бралось? Трудно сказать, но почему-то всегда так получалось – ​старое явно приносило с собой изобилие. Очевидно, купцы приходили в себя подобно мухам, оживающим с теплом весны.

Затем на стенах домов, на заборах появились объявления новой власти, требующие от всех офицеров немедленно явиться на регистрацию.

Естественно, пришлось идти. Во время этой процедуры я назвал себя «бывшим офицером», на что получил от регистратора, этакого благополучного капитана, замечание, что-де офицер не может быть «бывшим», для этого есть слово «ренегат». Это слово было тогда вообще в большом ходу, им охотно перебрасывались люди, оказавшиеся «по обе стороны баррикад».

Я ответил в том смысле, что-де непонятно, каким образом офицеры сохранились где-то в Сибири, а здесь что-то их давно не видно.

Из нашего брата (а нас набиралось до 360 человек) был немедленно сформирован офицерский полк[17]. Мы все явились в здание Мариинской женской гимназии, где для нас уже были приготовлены койки, покрытые серыми одеялами; начались дежурства, караулы на «ключевых позициях» и т. д. А главное – ​пьянство.

С «освобождением Перми» забушевало, разлилось по городу широкой волной пьянство, тон которому задавали победители. Полковник Урбанковский, «герой освобождения», со своими офицерами часто скакал «на бешеной тройке»[18] по Сибирской улице, провожаемый с тротуара женскими и девичьими взглядами, чрезвычайно красноречивыми, не требующими разъяснения. Пришедшие в Пермь офицеры-сибиряки пользовались общим благоволением и любовью – ​победители! Мы же находились пока что в резерве.

После нескольких дней ожидания явился к нам под- или полковник, пожилой, на вид довольно «печального образа». Нас собрали, построили. Он сказал, что прибыл из Омска. Мы, естественно, ждали что-нибудь «о возрождении России», но услышали поздравление с «освобождением» (в который раз!) и пятиминутную речь какого-то весьма затрапезного содержания.

Она свелась к тому, что мы мобилизованы Омским правительством[19], призваны на действительную службу, обязаны исполнять старые законы и правила, что жалованьем, содержанием, всякого рода довольствием мы будем удовлетворяться по старым нормам, по чинам и должностям. Затем этот далеко не блестящий оратор извлёк из кармана объёмистый серебряный портсигар семейного вида, закурил толстую папиросу, осведомился, нет ли претензий, и исчез столь же незаметно, как и явился.

Это было само видение старого, которое восстанавливалось, чтобы нас «освобождать».

Но за год-то жизни в советском государстве мы привыкли уже к бурному стилю пламенных речей, к выявлению злостных врагов, к блестящим перспективам в самом непродолжительном времени! А здесь вылезла наружу захолустная рутина какого-то сибирского маленького гарнизона.

Как часто бывает в жизни, вскорости мне довелось встретиться с этим самым тихим полковником за каким-то пышным пирогом, вновь появившимся на столе в пермских семьях. Старый воин был так же тих и безмятежен, как и при нашей первой встрече в офицерском полку, но на предложение хозяйки выпить рюмку водки вдруг ответил энергичным отказом, хотя его обличье никак не выказывало наличия добродетели алкогольного воздержания. Возникли прения, ветеран настаивал на своём отказе, но не совсем: выяснилось, что водку он мог пить… только из чайного стакана. Из рюмки не мог!

И действительно, он пил и ел, как сибирский Гаргантюа! Сверкал семейным портсигаром, дымил сибирским табаком…

Что можно было сказать о таком зрелище? Ничего! Можно было или рассмеяться «горьким смехом», или заплакать от нелепости происходящего… Ха! Освобождение! Откуда?

В скором времени наш полк подняли ночью и отправили «на фронт» неподалёку от Перми. Мы заняли деревню на Каме. Разместились в избах, спали на полу, сменялись, мёрзли в караулах, то есть всё шло как положено. Было скучно, обидно, нескладно чуть не до слёз. Вот тебе и научная моя работа… Вот тебе и захватывающие разговоры на тему тех же «Двенадцати» Блока. Был только самогон, да ещё пустая растрата времени. Подгородные крестьяне смотрели на нашу офицерскую заставу не очень благосклонно, косились на нас…

Начальство нас предупреждало, что вокруг бродят партизаны – нужно держать ухо востро. А жизнь шла своим ходом, в полях трещали морозы, в естественных видах пользоваться более или менее тёплым «двором» было конфузно, приходилось отбегать подальше от огородов, где было дьявольски ветрено и холодно. И, что всего нелепее, сидеть где-нибудь, затаясь между сугробами, как заяц на лёжке, держа на коленях тяжёлую мёрзлую винтовку.

Да, вот так «творилась история». Надо признать, выглядела она в этих мелочах довольно-таки непразднично.

На счастье, здесь, на Каме, большой войны не было, кроме небольшого столкновения с матросским отрядом[20]. Главные бои тогда шли правее, в направлении на Ижевский завод. Генерал Пепеляев стал подвигаться по железной дороге на Москву, но в конце концов смог добраться только до Глазова, откуда впоследствии покатился обратно в Сибирь…

Меня из офицерского полка направили на работу в газету, которая издавалась при пепеляевском штабе, во втором эшелоне, где в американских вагонах помещались редакция и типография. Газета называлась «Сибирские стрелки»[21]. Там я проработал до весны, использовав опыт моей редакционной работы в петербургском издательстве и в пермской газете «Народная свобода».

В редакции этой газеты я был на вторых ролях; редактором был земляк самого комкора, сибиряк, человек шумный и сварливый, поручик Борис Броневский, писавший в высокоторжественных тонах и предрекавший в самом скором времени торжественный благовест во всех сорока сороках церквей, когда адмирал Колчак будет въезжать в Москву на белом коне. Потом редактора отпустили отдыхать от ратных трудов в Сибирь, некому было мешать в основной работе, и я повёл газету по-деловому, сделав из неё не назойливо-пропагандистский орган, а деловое издание, восстанавливающее связь с Уралом. Опыт оказался удачным во всех отношениях. Наша газета, хоть и штабная, хоть и на колёсах, побивала всех своих соперников в других городах, от Омска до Перми. Превратившись из казённого, унылого заведения в живое предприятие, «Сибирские стрелки» всё время наращивали тираж настолько, насколько могла выдержать походная типография. Сибирь хотела жить и работать!

Благодарности за этот свой гражданский подвиг я не получил никакой, напротив, ушат генеральской ругани обрушился на меня. На собрании штаба генерал Пепеляев взялся за газету: он требовал-де поднажать на патриотичность, а тут, как-то развернув газету, вдруг увидел какие-то объявления…

— Какая же это к чёрту военная фронтовая газета? – ​кричал генерал. – ​Смотрите объявление: «Коза продаётся»! Коза в военной газете… Чёрт знает что такое! Где Иванов?

— Ваше превосходительство! – ​отвечал я. – ​Коза – ​это объявление. Деньги! Это тираж! Это спокойное дело! Нельзя жить одними красивыми словами…

Генерал, фыркнув, бросил на стол газету. Но я и по сей день считаю: я был прав[22].

Подошла весна. Подошёл праздник Пасхи… Пусть военные успехи не радовали колчаковских генералов: наступление на востоке задержалось, А. И. Деникин, обгоняя сибиряков, продвигался к Туле – ​Пасху, несмотря ни на что, отпраздновали вовсю. Помню, всю пасхальную ночь просидел я в редакции, готовя праздничный номер. Вышел на железнодорожные пути, когда уже всходило солнце, и вижу: вокзал – ​весь в электрических огнях, забыли спьяну погасить. На подметённых по-праздничному путях лежали и бродили, шатаясь из стороны в сторону, жалкие фигуры.

Было так горько, что я ничего не смог вымолвить. И доселе помню возглас ушедшего тогда в старообрядчество епископа Андрея Уфимского (князя Ухтомского):

— Православие! Ах, это православие! Пьяное православие! Беда! Общая беда – ​и революции, и контрреволюции.

«Классы у нас не дураки выпить»[23], как сказал Маяковский.

Весна-то проходила, но Сибирский фронт так и не продвигался к Москве, хотя вернувшийся Б. Броневский и публиковал в «Сибирских стрелках» элегические, акварельные призывы. В Омске что-то происходило. Оказалось, там необходимы «культурные силы», чтобы «вырабатывать политическую линию»… Первой ласточкой улетел туда из Перми талантливый публицист профессор Н. В. Устрялов[24].

Его вызвал сам диктатор…

Прошло время, и вызвали ещё нескольких преподавателей Пермского университета, среди них и меня.

Я выехал на восток из Перми в мае. Меня очень интересовала эта поездка: вот где я увижу, как строится история. Выехал вечером и наутро был в Екатеринбурге, этом центре богатейшего Урала, где сделал остановку. Была она вынужденной: из Перми я ехал в одном купе с двумя девушками, от нападения которых таким образом отбился – ​столь аррогантно были настроены мои спутницы. С утра кружил я по этому царственному уральскому городу, столице героев романов Д. Н. Мамина-Сибиряка, побывал в редакции газеты «Отечество» А. С. Белевского, увидел там мрачных эсеров… Посмотрел и на дом купца Ипатьева, где недавно кончилась династия псевдо-Романовых[25], начавшаяся в костромском Ипатьевском монастыре… А вечером ужинал в парке Харитоновых[26], в гнезде уральских миллионеров совершенно потемкинского стиля.

В парке было тогда открыто что-то вроде международного военного собрания, где ежевечерне пировали офицеры как его величества британского короля – ​в Екатеринбурге тогда стоял Гэмпширский, если не ошибаюсь, полк[27], так и из других стран.

В полночь все встали – ​зазвучал английский гимн, такой победоносный – ​в Версале ведь заседали тогда победители кайзера Вильгельма II, «освободившие» Европу, «наказавшие Германию» и «положившие конец войнам». Потом я побрёл на вокзал, где переспал в каком-то вагоне.

Наутро за окном вагона пошли степи, перелески («колки») — типичные берёзовые сибирские рощицы, отражавшиеся в небольших круглых озёрах. Всё шире распахивалась она, степь сибирская! Я впервые увидал тогда и перекати-поле, эти живые клубки растений, прыгающие, словно живые мячики, по полям, гоняющиеся друг за другом в воздухе, наподобие хищных птиц…

В Омск прибыл утром. Выходя из своего вагона, я был поражён зрелищем, развернувшимся предо мной. Омск, как и другие сибирские города, стоял в стороне от железнодорожной магистрали, на небольшой ветке. Так вот, вся она до приземистого здания вокзала была заставлена разноцветными пассажирскими вагонами, над которыми развевались пёстрые иностранные флаги… В этих вагонах, из-за абсолютной нехватки жилья в Омске, обитали наши союзники, или «союзнички», как их втихомолку называли тогда. Это были представители всех наций, аккредитованные при правительстве адмирала Колчака. Таких вагонов стояло буквально сотни.

Застрял у меня в голове с тех пор обрывок вирша омского поэта[28]. И в Омске, как и везде, были свои поэты – ​певцы совершающейся истории. Вот как он звучал:

«Экс Ориенте люкс»[29], – ​сказали,
Так Возрожденье совершится.
Вот веют флаги на вокзале,
Над новою столицей…

Прикрыв лицо степного зверства
Культурной беженскою плёнкой,
Такою призрачной и тонкой, –
Возникли в Омске министерства.

Во всём подобие столицы,
В двенадцать пушка бухнет ровно, –
И Любинский – ​что Невский словно.
Везде – ​автомобили, лица.

Так долго едешь до вокзала,
Течёт толпа, бегут машины, –
А всюду в окнах, на витринах
Видны портреты адмирала…

Если что и поразило меня в Омске, так это базар. «Да чего особенного? – ​недоумевали сибиряки, слышавшие мои восклицания. – ​Всюду так! Сибирь!»

Я был поражён щедростью сибирской природы, а также продуктивностью местного труда. Базар был положительно завален овощами, мешками муки, бочонками масла, тушами скота. Это обилие еды, если угодно – ​даже жратвы, потрясало… Моё тело под рубашкой покрывали шрамы от голодной экземы, а здесь…

Даже теперь, через столько лет, у меня останавливается рука от возмущения: к чему были такие страдания масс, если налицо такая несправедливость… Крысы и голуби жрали здесь вволю, а где-то там страдали и умирали люди от неумения управиться с тем, что имели… И я вспомнил слова своей московской бабки:

— Эх, да бывает так, что люди-то и у хлеба и без хлеба!

Что представлял собой тогда битком набитый, перенаселённый Омск? Он стоит на месте слияния рек Иртыша и Омки, где на холме тогда ещё возвышалась крепость, которая так напоминала мне Белогорскую фортецию в «Капитанской дочке» Пушкина. Параллельно набережной шла главная улица, Любинский проспект. На Любинском стояли Казачий собор[30], административные здания. На площади против театра высился большой дом Липатникова[31], со всеми своими пристройками и амбарами занимавший едва ли не целый квартал. С этим домом Липатникова оказалась связана моя работа в Омске.

Омск, средней руки казачий губернский город, был тогда заселён предельно плотно: сюда ведь сбежались представители всех классов Восточного Поволжья, Зауралья, верхушка имущих просвещённых слоёв.

При виде этих сорванных со старых мест людских масс невольно возникал вопрос: какими же средствами транспорта надо было располагать, чтобы добраться сюда? Тут нельзя было уже говорить о «транспорте», тут надо было вести речь о грандиозных «эвакуациях», которые мы, люди того времени, наблюдали воочию. Наши верховые слои оказались способными передвигаться по своей огромной стране вполне как первобытные кочевники, без каких-либо общепринятых удобств. Нечего тут говорить о «классных» вагонах – для этого пригодились старинные двухосные красные вагоны, так называемые «теплушки». Поезда шли безо всякого графика, в одну сторону, на восток. Плата за проезд была аннулирована, целые семьи передвигались от Самары до Владивостока, не платя ни копейки за билет. Все паровозы были взяты под контроль и двигались только вперёд, обеспечиваясь водой и топливом от самих пассажиров. В вагонах в невообразимых условиях ютились мужчины, женщины, дети всех сословий – ​и дворянство, и офицерство, и духовенство, и купечество, и крестьянство, и учителя – ​все классовые привилегии и различия были полностью отменены. По всем железнодорожным станциям, от Балтики до Владивостока, катился клич: сперва «Крути, Гаврила!», затем «Понужай!» (или «Гони вперёд!»). Этот клич был перенят у конных таборов, несущихся на восток параллельно железной дороге, и не только не отстающих от поездов, но подчас и обгоняющих их.

В те 1917–1920 годы вся Россия поднялась с веками насиженных мест, встала на колёса, села на сани, вышла на рельсы, на снег и побежала из краёв, охваченных огнём кровавой борьбы, стремясь достигнуть тех мест, где ещё сохранялся мир, прихватив с собой упрощённые реликты государства, церкви, бытового порядка, свою тишину в душах и ясность ума и даже благодушный юмор.

Весь народ – ​считанными ли, несчитанными массами – ​в своих извечно мирных и трудовых устремлениях уносил ноги туда, где чудилась возможность мирного существования и труда.

Эти исходы были прежде всего отказом от насильственной встречной борьбы, голосованием в пользу мира как главного условия нормальной жизни и работы.

И вот я оказался в Омске, где стихийно, само собой, образовался первый табор этого небывалого в истории исхода целого народа из своей страны, так похожего на бегство древнего еврейства из Египта…

И да позволено мне будет высказать здесь желание, что тогда сперва проклюнулось слабо, а потом стало прорастать и развиваться всё сильней и сильней: до боли в сердце мне хотелось построить либо саманный, слепленный из глины и соломы, либо деревянный, из старых ящиков сколоченный домик, чтобы, отказавшись от всякой «неги просвещенья»[32], от «пышной суеты наук», жить, просто жить на одном месте, зарабатывая себе кусок насущного хлеба, проводя свои дни без всяких принудительных нормативов.

Однако, увы, скромным этим принципам тогда ещё негде было поставить свои шатры – ​впереди было ещё много исторических рекордов.

Забегая вперёд, скажу: мира вне России не довелось найти ни мне, ни другим…

В Омске мне предстояла работа в Русском бюро печати[33], а именно: борьба против стихийно разгоравшейся революции, о которой ещё Наполеон говорил, что «революция, раз вспыхнув, не успокоится, не обойдя стран всего мира»[34]… Потушить этот огонь напалмом было нельзя! Нужны были новые методы, а их человечество ещё не нашло. Из старых же самым надёжным считалось насилие. Но если на стороне Москвы была вся Россия, то за колчаковским Омском не стояло ничего. В военном отношении Омск обладал лишь войсковыми соединениями, отошедшими в Сибирь с Волги, силами отдельных казачьих войск во главе с Сибирским, что было совсем немного в сравнении с силами России. Но никто в этом шумном Омске не знал, что же следует, собственно, вложить в уста этим самым колчаковцам, чтобы те могли объяснить, за что они борются, льют кровь и свою и чужую, чего хотят теперь и какие планы имеют на будущее…

Что же знала эта разношёрстная публика, сбежавшаяся в Омск со всей матушки России, которая никогда не ожидала, что в благословенной, такой тихой, смирной России может вспыхнуть революция? Кроме двух слов – ​«Учредительное собрание» – ​эти слова она твердила на разные лады, в том числе и в уничижительной форме «учредилки». У каждого из беженцев было своё собственное горе, своя болячка, о чем он и говорил, не слыша собеседника.

Политическая пестрота омского общества была просто неимоверной, это был настоящий клубок ожесточённых людей, боровшихся между собой. Всероссийское правительство должно же было иметь собственное мнение! Разве можно было что-нибудь пропагандировать, не имея об этом представления?

У Омска не было не только твёрдых принципиальных основ своей пропаганды, но даже аппарата для её ведения… Основание же необходимых для того издательств, телеграфных агентств, культурных и просветительных организаций, устройство лекций, организация артистических и других выступлений, распространение литературы – ​всё это требовало оформления в законодательном и административном порядке.

Приехав в Омск из Перми, я нашёл здесь лишь Русское бюро печати, разместившееся на Театральной площади в обширном доме Липатникова. Оно было создано как фиктивная акционерная компания, которая имела «основной капитал» и управлялась, как положено, своим правлением…

Само Бюро имело отделы, во главе которых стояли директора русский, иностранный, печатный, газетный, экспедиционный, хозяйственный и т. д.

Я заведовал печатным, а позднее – ​газетным отделом.

Кое-как приткнувшись в каком-то военном общежитии и утром явившись на работу, я увидел, как во двор въезжала большая телега, заполненная пакетами: оказалось, что это омская почта не приняла и вернула обратно множество пакетов с правительственными лозунгами, воззваниями, материалами.

Возле воза стоял хромой, но энергичный экспедитор, студент-казанец Гаркунов и, размахивая палкой, возмущался: почтовый чиновник заявил ему, что никто не вправе самовольно рассылать документы, «возмущающие население»! С трудом дело было улажено, но почтовые отправления и позднее то и дело возвращались с мест.

Надо упомянуть о том, что у военного ведомства в Омске было своё осведомительное учреждение – ​Осведверх[35], во главе которого стоял известный тогда военный обозреватель московской газеты «Русское слово» полковник Г. Клерже[36].

Это было типичное казённое учреждение в старорежимном духе.

Писать подробно об Омске нет никакой надобности: провинциальная, казачья глушь в комбинации с централистскими устремлениями в управлении, с шумной межпартийной враждой, вознёй и руготнёй, освещаемой газетами разного направления, с междуведомственными трениями, с интригами отдельных политиков и без того все видно как на ладони. К тому же засилье иностранцев, распускавших без конца разные слухи, ссоры между молодыми сановниками, считавшими Омск за первую ступень своей карьеры, гадания о будущем… От этого всего на душе было тягостно.

Не успел я приехать, осмотреться в Омске, ознакомиться с работой, как получаю из Перми письмо от Веры с признанием, что в Перми очень тревожно. Прошло ещё несколько дней – ​и в моё общежитие с его запорожскими порядками как-то утром ввалилась Вера с отчаянно ревущим Гришкой…

Волосы поднялись на голове: что делать?

Но рядом была Вера с её энергией, да ещё в форме фронтовой сестры милосердия, в белой косынке, с георгиевскими ленточками на чёрном фартуке. Она бросилась к омскому уездному воинскому начальнику, устроила там тарарам и явилась, торжествуя, ко мне в дом Липатникова, где я сидел за письменным столом, пытаясь спасти Россию и в то же время держа у себя на колене повеселевшего Григория.

— Всё в порядке! – ​заявила Вера, потрясая в воздухе бумажкой. – Вот ордер на комнату!

Комната! В Омске, куда сбежалась вся Российская империя, куда съехалась масса иностранных представителей, – ​и вдруг получить комнату! Ведь это же счастье! Раньше, каких-нибудь два года тому назад, это было ничто. А теперь – ​о-о! Комната!

Помню, как мы, взгромоздившись в пролётку извозчика всем семейством, выехали со двора общежития. День был летний, прокалённый. Зной, пыль, духота, ветер, треск железных шин по булыжникам мостовой…

Когда я сказал адрес извозчику, то он как-то недоумённо переспросил, хмыкнул…

— Далеко? – ​спросил я.

— Ага!

И замолчал. Ехали мы долго, проехали мимо кладбища, поднялись вверх по песчаному косогору и оказались в слободке, где среди приземистых домишек стоял полутораэтажный дом.

Подъехали к нему, возница застучал в ворота…

Ворота приоткрылись, выглянула располневшая женщина и взяла ордер представителя омской власти. Прочла и воззрилась на нас с какой-то смешинкой в глазах, потом обернулась к девицам, выглядывавшим с крыльца…

И тут я понял, куда, в какой дом выдал нам «ордер на комнату» какой-то полковник из управления воинского начальника, которому Вера наступила на горло.

— Ты понимаешь, Вера, куда тебе этот сукин сын выдал ордер? – ​спросил я.

— А что? – ​Глаза у Веры широко раскрылись.

— Да ведь это же «заведение Телье»[37]!

— Что?

— Да у Мопассана – ​помнишь? Ну, вроде купринской «Ямы»!

Коварные омские чинуши дали нам ордер на комнату в омском доме терпимости.

Вера развела руками:

— Что делать?

— Во всяком случае, принять такой камуфлет[38] весело! – ​сказал я. – ​Твой полковник просто сукин сын…

И мы стали беседовать со встретившей нас «хозяйкой» – ​факты нужно принимать всегда как они есть. Тем более, что время уже шло к вечеру.

По лестнице мы сошли в полуподвальный этаж с маленькими окошками, где перегородки, оклеенные видавшими виды обоями, разгораживали клетушки. И погрузились на целые сутки в жизнь этого дома отверженных.

Вера была умна, смела, дружелюбна, и скоро наш Гришка стал баловнем бедных девушек. И он был доволен, и девушки были довольны, ухаживали за ним, кормили нас вкусными пельменями… Гришку они нянчили, с Верой обсуждали свои женские нужды.

Спать ночью не пришлось – ​с наступлением темноты дом осветился огнями, зашумел, огласился музыкой и песнями, словно заколдованный замок, спящий днём. То и дело подъезжали извозчики, вниз спускались и подымались вверх тяжёлые шаги, гремели пьяные басы… Вот в какую переделку попала моя семья. И маленький мальчик, и моя жена, и сам я, собиравшийся писать историю. Не спалось мне, историку, так сказать, этих событий. Не спалось Грише, словно он предчувствовал свою будущую судьбу… Не спалось и бедным девушкам, всю ночь поочерёдно заглядывавшим в нашу каморку, где лёгкие переборки не достигали потолка, в свободные свои минуты…

Ясным, спокойным утром мы снова усаживались на извозчика. Гриша – ​черноглазый, румяный, переходил с рук на руки жриц любви, и только он один чувствовал себя великолепно…

В Омске все устроилось, получили мы комнату на улице Капцевича, и там снова завертелось колесо моей беспокойной, если только не бесполезной, работы. Я все ночи просиживал в типографии Бюро, листал корректуру, писал ударные «шапки». Споря с революцией, уверял почтеннейшую публику, будто можно переубедить, переспорить, переговорить московскую прессу.

И было ясно, что ни Русское бюро печати, ни стотысячные тиражи биографии адмирала Колчака, написанной таким мастером слова, как широко известный тогда беллетрист и драматург Сергей Ауслендер, ни газеты, выходившие в Омске по бедности средств на жёлтой обёрточной бумаге – ​положения не спасут.

Омск был похож на один из тех бочагов, которые я наблюдал когда-то на Волге, на тамошних поймах, после спада весенней воды. В них скапливалась масса рыбы, которой некуда было убежать. Там понял я выражение: «Ловить рыбу в мутной воде». И впрямь, стоило замутить в бочаге воду, и рыба, задыхаясь, выскакивала из мути, хватая жабрами воздух, – ​бери сколько хочешь!

Картина, разительно схожая с Омском, – ​сколько рыб набежало тогда в Омск и жадно дышало, выставив жабры из мути.

Наступление красных развивалось неудержимо, сводки отражали это в высшей степени точно… Не прошло и месяца нашей с Верой жизни в Омске, как в «столице всея России» замелькало слово «эвакуация» – ​и с каждым днём всё чаще и упорнее.

Становилось всё очевиднее, что судьба Омска решена. И тому причиной была грандиозная рекламация Омска как столицы, вставшей в Сибири при «огромной» якобы помощи союзников… Всё чаще и чаще стали подходить эшелоны с английским типичным серо-зелёным обмундированием: с широкими фуражками штатского образца, с лямками через плечо, поддерживавшими подсумки с патронами, с короткими шинелями, с ботинками либо с гетрами, либо с обмотками… И эти с чужого плеча обноски так намозолили глаза, что сибиряки стали колчаковцев принимать за иностранцев. И какая агитация могла бы заставить замолчать Москву, что Англия посылает в Сибирь свои войска, пытаясь захватить «богатства Сибири и Урала»?..

Паника ухода, отъезда, бегства, чего угодно – ​но только не борьба, не сопротивление – ​была так явственна, что я, приглашённый писать фельетоны в кадетскую газету «Сибирская речь»[39], едва ли не в первой своей статье написал: судя по всему, Омск непременно провалится, надежд на то, что всё обойдётся, питать никак не следует…

Помню я ещё одну свою статью, которая называлась «Вошь»[40]… Да, именно так, и я имел немало неприятностей за свою резкость в слове. В этой статье я описал одного, почтенного вида, широкоплечего, волосатого общественного деятеля – ​либерала, который у нас в Бюро печати требовал отсылки на фронт из Омска «всех офицеров», ругал Колчака, а я сидел и наблюдал, как у оратора из бобровой бороды к розовому уху ползла крупная серая вошь – ​эта всеобщая напасть, которая съедала российскую интеллигенцию, как всегда вялую, нерешительную, неактивную. Она могла только ворчать, костерить начальство… Ах, это задорное, молодое словоблудие! Как мы тогда верили в силу слова, не выверенного мыслью, не поддержанного фактом, волевой властью – ​свободного слова. Но у красных было то, чего не было у белых, вздыхавших о городовом вот с эдакими усами (о нём частенько вспоминал во Владивостоке бывший политкаторжанин эсер П. В. Оленин[41]). А «крепкую власть», «диктатуру» олицетворял по игре случая алкоголик, бабник, наркоман Колчак. Красные энергично боролись и с белыми, и между собой, рушили старые твердыни, пугали направо и налево всех своими потрясениями, «ломали дрова» и добивались действительно чего-то и впрямь.

А белые, удаляясь от центра России, от Москвы, в мирные пока ещё окраины, несли с собой непорочное знамя Учредительного собрания, веря в него с чеховской искренностью и лиризмом. Да что белая интеллигенция! Сам «диктатор» Колчак верил в то же Учредительное собрание как в панацею от всех общественных и социальных бурь… «Вот соберётся разогнанное 5 января 1918 года Учредительное собрание», «вот приедет барин, барин нас рассудит!»

Да иначе не могло и быть. Разве можно было думать, что интеллигенция «забунтует», «выступит»? Ей-ни! И сам Колчак держался таких же мнений… Помню отчётливо, как в Омск прибыла японская военная миссия. Но о чем японцы говорили с «верховным», было, как это водится у нас, у русских, глубоко засекречено. Что это была за миссия, я узнал лишь позднее, примерно в 1923 году, уже будучи в Шанхае. Я имел беседу как-то с генералом Дмитрием Антоновичем Лебедевым[42], бывшим начальником штаба А. В. Колчака. И Лебедев поведал мне, что японцы предлагали Колчаку помощь что-то около пятидесяти тысяч своих солдат, чтобы закрыть брешь, которая образовалась в связи с переходом на сторону красных Украинского куреня[43] и других частей, с чего и начался военный провал Омска…

Однако на это предложение, по словам бывшего начальника штаба, «диктатор» ответил отказом: японцы просили уступить им рыбные ловли на Охотском побережье и Камчатке, а Колчак не считал вправе разрешать им это без санкции Учредительного собрания.

Просвещённый, либеральный барин Колчак оказался мазан тем же миром, что и вся остальная омская публика.

Одним словом, Омск был обречён. И, минуя многие плачевные подробности, я перехожу к своему рассказу об эвакуации Омска, что даёт мне возможность воспользоваться моими записками журналиста, вышедшими в 1921 году в Харбине под названием «В гражданской войне»[44].



[1] Художественный перевод В. И. Жуковского.

[2] Отсылка к поэме Маяковского «Хорошо» (1927 год): «Я планов наших / Люблю громадьё / Размаха шаги саженьи».

[3] Наполеон погон не изобретал, и уж тем более в Россию не приносил. Протопогоны, тогда лишь защищавшие правое плечо мундира от протирания ремнём оружия, существовали ещё при Петре I. У офицеров же тогда погон не было, поскольку ружей те не носили.

[4] Чуйка – суконный кафтан.

[5] Урбанковский Евгений Иосифович (1896 – 1919) родился в Екатеринославле, поступил в Технологический институт, затем добровольцем ушёл на Великую войну. Окончил школу прапорщиков и уже в 1916 г. стал командиром пулемётной команды 56 полка 14 Сибирской стрелковой дивизии. В Гражданскую был командиром штурмового батальона 2 Сибирской стрелковой дивизии, как и каппелевцы, практиковавшей психические атаки. Пленных штурмовики не брали, вместо этого закалывали штыками: после взятия ими Нытвы были заколоты около ста красноармейцев. Сам Урбанковский был убит в боях у с. Дворецкое 11 марта 1919. Томская общественность по такому случаю решила построить «Дом штурмовиков» имени Урбанковского, но не построила.

[6] После окончания историко-философского факультета Санкт-Петербургского университета Иванов стажировался в Гейдельбергском и Фрайбургском университетах.

[7] Кочаровский Карл Август Романович (1870 – ? (после 1937)) – экономист, статистик, автор книги «Русская община. Возможно ли, желательно ли её сохранение и развитие».

[8] Панина Софья Владимировна (1871 – 1956) – благотворительница, депутатка Петроградской государственной Думы, затем товарка министра призрения Временного правительства, затем товарка министра народного просвещения.

[9] Тотомьянц (Тотомянц) Ва(х)ан Фомич (1875 – 1964) – приват-доцент Московского университета, издатель журнала «Кооперативный мир», основатель кооперативного издательства, автор исследований по русской кооперации и ярый её пропагандист.

[10] Озеров Иван Христофорович – финансист, специалист по городскому планированию.

[11] Учредительное собрание – представительный орган, избранный для определения государственного устройства России. УС распущено 6 января 1918 года, пыталось собраться с июня по ноябрь 1918 на территориях, которые контролировал Чехословацкий корпус.

[12] Иванов-Ринов Павел Павлович (1869 – ? (после 1925)) – помощник командира 2-го Кубанского полка. С мая 1916 – семиреченский вице-губернатор. В 1917 командовал Отдельной казачьей бригадой на Кавказском фронте. С июня 1918 командовал Степным стрелковым корпусом, войсковой атаман Сибирского казачьего войска. Затем был назначен командующим Сибирской армией. После провала Тобольского наступления в 1919 году был отстранен Колчаком от командования. Бежал в Красноярск, затем в Харбин, далее – в Корею. Установил контакт с советской разведкой осенью 1925 г. Разоблачен, признан сослуживцами предателем и лишен звания войскового атамана. В 1925 году бежал в СССР, где его следы теряются.

[13] Красильников Иван Николаевич (1888 – 1920) участвовал в Великой войне, борьбу с большевиками начал командиром белоказачьего отряда, сформированного в Омске. Отряд Красильникова участвовал в жестоком подавлении просоветских выступлений, и имя Красильникова стало нарицательным: появилось выражение «красильниковские застенки».

[14] Изменённый заголовок статьи Плеханова в газете «Искра» от 10 феврала 1905 года. Звучал он так: «Врозь идти, вместе бить!»

[15] Пепеляев Анатолий Николаевич (1891 – 1938) в Великую войну командовал санитарным поездом. Не принял Брест-Литовского мира и уехал в Томск. В Томске вступил в тайную офицерскую организацию и стал начальником её штаба. Под его командованием белые взяли Томск, Новониколаевск, Красноярск, Верхнеудинск и Читу. Армия Пепеляева была уничтожена, когда прикрывала отход Каппеля и Войцеховского. В 1920 бежал в Харбин, где работал грузчиком, плотником и извозчиком. В 1922 году с небольшим отрядом отправился в Якутию – поддержать антибольшевистское выступление. Потерпел поражение, приговорён к расстрелу, но помилован и до 1936 года отбывал срок. Освобождён, предположительно, как подставная фигура, вокруг которой должны были объединиться прочие подпольщики. В 1937 году вновь арестован и расстрелян в 1938 году.

[16] Пепеляев Виктор Николаевич (1884 – 1920) после Октябрьской революции жил в Петрограде на нелегальном положении, затем отправился в Сибирь. В 1919 году Колчак назначил его министром внутренних дел. Передан чехословаками Иркутскому политическому центру вместе с Колчаком. Вместе с Колчаком же и был расстрелян 7 февраля 1920 года.

[17] Имеется в виду Первый Пермский офицерский полк.

[18] Отсылка к стихотворению Некрасова «Тройка».

[19] Омское правительство/Российское правительство – высший орган государственной власти, существовавший с 18 ноября 1918 по 5 января 1920 года.

[20] Имеется в виду взятие Юго-Кнауфского завода на Каме, и столкновение было не небольшим. Многие были ранены, обморожены, несколько человек убиты. Возможно, Иванов сознательно приуменьшает масштаб событий.

[21] «Сибирские стрелки» – фронтовая газета, выходившая ежедневно с 1 января 1919 по 27 июля 1919.

[22] Мы пролистали доступные выпуски газеты «Сибирские стрелки» и действительно нашли ту самую проклятую козу! Она встретилась нам дважды: в номерах от 12.02.1919 и 21.02.1919. Желающим приобрести дойную козу предлагалось отправиться в квартиру 3 дома 32 по Соликамской улице Перми.

[23] В. Маяковский «Сергею Есенину» 1926.

[24] Устрялов Николай Васильевич (1890 – 1937) – философ, публицист, считается идеологом русского национал-большевизма. С 1916 по 1918 – приват-доцент Московского и Пермского университетов, сотрудничал с газетой «Утро России». Был председателем Восточного отдела ЦК партии кадетов, руководил бюро печати в правительстве Колчака. После падения Омского правительства эмигрировал в Харбин. В 1921-1922 годы печатался в сборнике и одноименном журнале «Смена вех», газете «Накануне». В 1920-1934 годы – профессор Харбинского университета. В 1935 году вернулся в СССР, где преподавал на факультете экономической географии Московского института инженеров транспорта. В 1937 году арестован и осужден по обвинению в антисоветской деятельности, приговорен к расстрелу.

[25] Иванов, как и многие, полагал, что в Романовых больше немецкой крови, чем русской, и что правильно называть их Гольштейн-Готторп-Романовы.

[26] Английский парк в Екатеринбурге, разбитый ещё в 1826 году. Долгое время парк представлял собой печальное зрелище, и только с «десятых» годов нашего века парк принялись приводить в порядок.

[27] Не Гэмпширский полк, а 1/9 самокатный батальон Гэмпширского полка. Возможно Вс. Ник. нарочно преувеличивает масштаб иностранного присутствия.

[28] В прошлом издании мы ошибочно приписали это стихотворение Георгию Владимировичу Маслову, который в это время также находился в Омске и состоял помощником начальника политического отделения Особого отдела Управления делами Верховного правителя и Совета министров. Исправляем ошибку! На самом деле автором стихотворения является А. Вощакин. Стихи были опубликованы в 28 номере «Нашей газеты» от 1919 года.

[29] С Востока свет! (лат.)

[30] Имеется в виду Никольский Казачий собор. До революции в соборе хранилось знамя Ермака, в 1918 году выкранное атаманом Анненковым из-под носа красных. В том же году он вернул знамя уже в белый Омск, а после падения города знамя навсегда исчезло.

[31] Памятник архитектуры конца XIX – начала ХХ века. Сегодня там располагается Министерство культуры Омской области.

[32] Цитата из «Цыган» Пушкина. Интересно, что часто вместо «неги просвещенья», которой лишен внук цыгана, иногда печатали «неги пресыщенья», что подметил в книге «Мудрость Пушкина» М. О. Гершензон.

[33] 30 мая 1919 г. было принято решение объединить Русское телеграфное агентство, Отдел заграничной информации (Бюро иностранной информации) и Пресс-бюро под общим названием «Русское бюро печати». Кратко об организации бюро и ситуации с белой пропагандой можно прочитать в Вестнике Томского государственного университета № 340.

[34] Ещё одна странная отсылка к Наполеону, такой цитаты мы нигде не нашли.

[35] Осведверх – осведомительный отдел при штабе Верховного Главнокомандующего.

[36] Клерже Георгий Иосифович (1883 – ​1938) служил обер-офицером для поручений при штабе Кавказского военного округа, в 1915 повышен до помощника делопроизводителя главного управления Генштаба, в начале 1917 года сам стал делопроизводителем главного управления, в том же году Клерже возглавил шахскую казачью дивизию в Персии. С августа 1918 года Клерже, как и Вс. Ник. Иванов, жил в Перми – ​после захвата города белыми переехал в Екатеринбург. Был обвинен в сотрудничестве с красными, и лишь по личному распоряжению Колчака дело было закрыто. После этого он и возглавил Осведверх. Эмигрировал в Китай. В 1938 году расстрелян японскими войсками.

[37] «Заведение Телье» – сборник рассказов Ги де Мопассана, вышедший в 1881 году.

[38] В прямом значении – подземный взрыв, в переносном – подвох.

[39] Газета «Сибирская речь» выходила с 1917 по 1919 год.

[40] Мы нашли эту «Вошь», оцифровали и публикуем здесь!

[41] Даты жизни и смерти Оленина, увы, неизвестны. Павел Васильевич Оленин, бывший студент Московского университета, ссыльнопоселенец, сотрудник Областного стат. ведомства (г. Якутск). С 1901 по 1903 работал смотрителем краеведческого музея в Якутске; собрал большой гербарий между Якутском и Жиганском; участник экспедиции на территории Якутии и в окрестностях Якутска; в 1912 – ​помощник А. В. Колчака, член Арктической экспедиции. В 1920 эмигрировал. Далее следы его теряются.

[42] Лебедев Дмитрий Антонович (1883 – ​1928) – ​участник Великой войны. В августе 1917 участвовал в выступлении генерала Корнилова, был арестован и до 13 ноября 1917 находился в Быховской тюрьме. Бежал на Дон, воевал с Добровольческой армией на юге России, был начальником штаба 1-го отряда армии. Послан Корниловым в Сибирь как представитель Добровольческой армии. В 1918 помог Колчаку прийти к власти, в том же году стал  начальником штаба Ставки Верховного Главнокомандующего, с 23 мая – ​10 августа 1919 Военный министр Российского правительства. Участник Великого Сибирского ледяного похода, В 1922 – ​помощник генерала М. К. Дитерихса и начальник вооружённых сил Владивостока. Эмигрировал в Китай.

[43] Имеется в виду курень имени Тараса Шевченко, сформированный в Челябинске из пленных галичан и местных украинцев.

«Осенью 1919 года, когда на фронте наметился окончательный перелом в пользу красных, среди шевченковцев начался разброд и шатание. Закончилось это тем, что великолепно дравшийся, хорошо обмундированный и обученный Курень имени Шевченко численностью в 1100 человек перешел около станции Сарай-Гир на речке Дема на сторону красных. Эта измена, вошедшая в книги под названием «Украинской истории», причинила серьезный вред белым частям, поскольку в образовавшуюся после ухода куреня в брешь ринулись красные и разгромили оставшиеся на позиции части 12-й Уральской стрелковой дивизии».

Ярослав Тинченко, «Армии Украины 1917-1920 гг.»

[44] Иванов Вс. Ник. В гражданской войне (Из записок омского журналиста). – Харбин: Заря, 1921. – ​136 с. Это первая редакция «Исхода». Об отличиях первой редакции от опубликованной нами мы написали целую статью, публикуем её здесь же.

I  II  III  IV V

Читайте также:
Против ересей: соционика и другие псевдонауки
Против ересей: соционика и другие псевдонауки
Апология Творца
Апология Творца
Короткий метр «Никогда»
Короткий метр «Никогда»