Переплетясь руками, Гортов с Софьей гуляли по кладбищу. Опять падал снег. Теперь снег падал почти все время, но не задерживался на поверхности, проглатываемый жадной землею. Земля под ногами лежала зыбко, склизкая, пористая. Казалось, наступи — и провалишься с головой навсегда, вместе со снегом.

Вдоль стояли памятники со скошенными носами. На плечах у них, как погоны, лежала мокрая грязь.

Они присели возле женщины-ангела с обломанными мшистыми крыльями. Ангел закрыла лицо руками, скорбя над надгробной доской. Потускневшие литеры сообщили: «граф Ипполит Комаровский».

– Граф Комаровский, – шепотом повторила Софья.

Снежное облачко, пролетая, зацепилось за ее локоток. Гортов тем временем думал, что в самой Софье есть что-то от архитектурной постройки — когда сидит или лежит — совершенно бездвижна, в уголке лба — стершиеся тени, как осыпавшаяся побелка на старом храме.

– А у животных тоже бывают богатые кладбища. Я где-то прочла. Там картинка еще была такая: большая плита, мраморная, сверху ошейник – и на всю плиту фотография таксы. И надпись: «Мы тебя помним, Семён».

– Хозяева любили этого пса.

– Да. И похоронили по-человечески. А Пьерчик где-нибудь под забором

лежит.

Гортов никак не решался сказать, что Пьера скорее всего просто съели, зажарив у свалки. И что это был их сосед.

Потом Софья ужасно плакала. Гортов обнял ее и поцеловал в ухо.

— Пьер всегда будет в наших сердцах, — сказал он. В голове Гортова промелькнула мысль, что им следует обвенчаться. Гладя ей волосы, он вдруг ясно увидел их перед алтарем. Он глубоко вздохнул несколько раз, и все прошло. Какая странность…

 ***

Следующим вечером Софья позвала в гости Борткова и Спицина. Без слов они стали что-то приготовлять. Достали круглый столик, ватманный лист, фломастеры — сиреневый, розовый… стали чертить какие-то знаки.

— Вы чего делаете? — недовольно спросил Гортов, удобно лежавший с книгой возле обогревателя.

— Духов будем вызывать, — сказал Бортков с юношеским задором. — Давай, подсаживайся.

Софья взглянула на него победительно и отвернулась. Столик с буквами был уже подготовлен. Гортов со вздохом присоединился ко всем.

— Гляньте, у кого сегодня день рождения.

Листая пальцем планшет, Бортков принялся называть:

— Петр I, космонавт Гречко, актер Табаков

— Последние двое еще вроде живы…

— Давайте Сталина позовем! — предложил Спицин.

Сели и взялись за руки. Было темно, и горела свечка.

— Чего-то я не хочу, — сказал Гортов, вытащив пальцы.

— Давай не глупи, садись! — усмехнулся Спицин, подобострастно косясь на Софью.

— Не хочу, какое-то нехорошее чувство, — сопротивлялся Гортов.

— Ну вот опять, — недовольно вздыхала Софья. — Ничего не получится.

— Не трусь! — прикрикнули на него. Гортов снова присел.

— Царь Петр I, вызываем тебя! Царь Петр I, вызываем тебя! — начал медитативно повторять Спицин.

— Царь Петр… — шептал, повторяя, взволнованный Бортков. Софья сидела необычайно серьезная, склонив голову.

Послышались звуки сверху. На лампу легла тень.

— Началось, началось… — зашептал Бортков, но звуки тотчас затихли. Не шевелилась тень.

— Царь Петр I, — взмолился опять Спицин.

— Погоди, погоди… Сейчас.

Посидели во тьме и тишине. Ничего не происходило.

— Может, кого-то другого позвать?

— Нет, ничего не получится, — Софья резко вскочила, оторвав руки. — Это все из-за тебя!

— Из-за меня? — уточнил Гортов. Он раньше не видел Софью злой, а тут она разозлилась по такому нелепому поводу.

— Да! Ты просто… Ты просто… У меня нет слов.

— Давайте тогда, может быть, выпьем? — предложил беспечный Бортков. Редакция «Руси» расходилась, недобро смотря на Гортова.

 ***

Спицин и Бортков смотрели видео с митинга, когда Гортов вошел. Они не обратили на него взглядов. Интернет тормозил, и кадр застревал на лежавшей на тротуаре бутылке. Она крутилась на месте, как юла, дырявая и пустая. Северцев стоял, проводя по лицу ладонями. Желтые капли были видны. Подбежал фотограф, но чернорубашечник схватил его камеру, они упали на землю, борясь. В углу кадра Чеклинин бил по лицу девочку. Суетилась охрана, кто-то опять упал.

Гортову сделалось очень тревожно.

— Уже сто тысяч просмотров, — сказал Бортков. Он сидел, не шевелясь, серый, в то время как Спицин вскакивал, кружился по комнате легко и беспорядочно, как сом в мутной воде, и трогал себя за лицо, за нежные заячьи уши, как будто проверяя, не плеснул ли кто на него, и все повторял глупое, мальчишеское: «жесть… жесть…».

Вернувшись домой, Гортов весь вечер искал телефон с камерой.

 ***

Гортов стал плохо спать — беспокоила по ночам голова, чувство было такое, что она рассыпается. Зима становилась все злей с каждой неделей, и настойчивей билась в окно белыми кулаками. Ворочаясь, Гортов не прикасался к Софье, но щупал себя: он уже плохо ощущал свои части тела, как будто сроднившиеся с кельей. Где кончается свесившаяся с тахты рука, а где начинается, например, торшер, было совсем не понятно.

В голове звучали чьи-то тихие голоса, и громче всех — голос Северцева, оставшийся с ним теперь, наверное, уже навечно. «Брянщина… Мощи… Русь» — слышал в ночи Гортов. В темноте мерещились какие-то дикие вещи — как будто черти резвились возле двери. Когда сон упорно не шел, Гортов выходил из барака. Хищноглазные голуби летали низко над головой, выражения морд у них были такие, будто они только что съели собственного товарища. А как-то с утра Гортова атаковала ворона. Вцепилась когтями в волосы и с криком взлетела к дереву.

Однажды до смерти напугал тяжело бежавший из темноты кот. Он был смурной и голодный, и смотрел на Гортова как на еду. Гортов вынес ему сметаны, но кот пропал. Гортов сел на пенек и стал лизать сметану сам. Это был очень грустный вечер.

О жизни с Софьей Гортов стал думать как о работе. Становилось тяжело слышать ее, и обнимать ее, и дышать с ней одним воздухом. Он думал, что хорошо бы ей возвратиться домой, хотя бы на время. Эта работа в «Руси», и Софья, со своей тупостью, и с бесконечной едой, от которой уже изнемогал желудок, и трещало по швам лицо, — он чувствовал, убивали его, а он только метался между работой и Софьей, и не было передышки.

Сильней всего стало ощущение какой-то страшной неизбежности Софьи — вот эти вековые здания старой Москвы — Славянский дом, и церкви, и все другое, кажущееся вечным, исчезнет, а Софья — она будет так же лежать возле него, и так будет всегда, до скончания времени.

Как-то они сидели, куря, и смотрели на мелкие звезды, и Софья сказала ему: «Ты все время молчишь, и я ничего не понимаю. Вот у тебя кислый вид. Почему кислый? Я даже когда ты радовался (а ты не улыбался уже тысячу лет) не понимала — чему, а теперь вообще не понимаю ни одного твоего состояния. Ты живой вообще?».

Она трогала его тогда за лицо, чтоб проверить, и Гортов отстранялся и хмурился.

 ***

Как-то он резко вошел в келью. Софья убрала руки за спину.

Она сказала:

— Подойди скорее к окну. Смотри! Вон!

Гортов медленно подошел, с сомнением.

«У нее там нож за спиной» — со страхом подумал Гортов. Вид у Софьи был не очень здоровый.

— А что там? — спросил, осторожно косясь. На улице ничего необыкновенного не было. Ну, потухший фонарь, ну, холм, ну, воробьи прыгают.

— Там лось! — сказала не своим голосом Софья. — Там лось стоит.

У Гортова часто забилось сердце. Что за глупость. Какой лось.

— Нет там лося.

— Нет? — Софья стояла у стенки в нелепой позе. Одна рука у нее все еще была за спиной. — А мне показалось вон там, у баков стоял. Представляешь, ел прямо из мусорки. А может, это не лось был.

— А кто же?

— Не знаю. Пойду в туалет.

Она ушла. Гортов еще раз внимательно оглядел улицу. «Лоси, лоси», — угрюмо пробормотал Гортов, закрывая на все замки дверь.

 ***

Ночью приснился Северцев. Он стоял в валенках, а поверх валенок на нем еще были лапти. Офицерский белогвардейский китель с пришитыми от чего-то другого золотыми пуговицами был небрежно накинут на плечи, поверх казачьего полушубка. Он стоял на сцене Дома культуры, а зрителей не было. Северцев говорил:

«Мир мы устроим так: запретим женщинам брить подмышки, запретим электронную почту и собак, лающих по ночам. На крем для загара введем пошлину, введем пошлину на штаны без стрелок. Всех мы оденем в длинные, строгие платья, и женщин, и мужчин, запретим гитарную музыку и кредитные карточки. Разрешим брак с восьми лет. Введем уголовное наказание за самоубийство и за окрашивание волос головы (но не бород). Также запретим рубашки из синтетического материала…».

 ***

Гортов стоял на причале и смотрел на реку. Из берегов поднималась стальная вода. Носились по воздуху мутные мыльные брызги. Гортов рвал листки с перечислением церковной утвари — мелкие, они не достигали земли, растворяясь в ветре. Гортов заметил еще издалека, как нему по мерзлой траве приближался Спицин, в куртке на голое тело, спортивных штанах и шлепанцах. На нем были темные очки в пол-лица, и волосы развевались. Он встал подле Гортова, опершись на парапет. Они оба стали глядеть на воду.

— Небо сегодня серое.

— Да.

— И ветер. И как-то мрачно. Забыл слово, как это называется, когда мрачно.

— Это называется: пасмурно, — сказал Гортов.

— Вижу, что ты не в духе. — Спицин положил ему на плечо руку. — Случилось что с Соней?

— Нормально все.

— Да ладно, мы же друзья. Расскажи.

— Нечего рассказывать.

— Не отцеплюсь все равно, — пообещал Спицин.

И правда, рукой буквально вцепился, не отвести плечо. Гортов поежился. Налетел ветер. Вдруг мимо пронеслась огромная чайка, злобно вскричав.

— Может, работа? Работа достала? Ты же раньше все радовался. А я как чувствовал, недолго ты радоваться будешь. Работа, она убивает.

— Да все вместе. Навалилось, — стал поддаваться Гортов.

— Ну-ну, расскажи. — Спицин вынул из кармана полупустую бутылочку коньяка и, помахав перед Гортовым ей, сам сразу же выпил.

— Не знаю, как объяснить. Чувствую, что дышать трудно, — Гортов даже расстегнул на куртке верхнюю пуговицу. — Безысходность какая-то, и мало радости. Потому что навалилось со всех сторон. А я не выдерживаю. Мне бы, наверное, передохнуть неделю.

— Тебе бы вон сесть перед речкой с удочкой. Очень успокаивает. Здесь, правда, рыба только трехглазая… — Спицин как-то вильнул лицом, и в сумерках Гортову показалось, что у самого Спицина вылупилось и сразу пропало на лбу третье око.

— И Соньку возьмешь с собой…

— Ну да.

— Знаешь, хочу сказать тебе как лучшему другу, — Спицин облокотился на перила и перегнулся, чтобы заглянуть в глаза Гортову. Гортов увидел его мутные, словно засорившиеся глаза и с трудом не отвернулся. Спицин сказал ему. — Не такая тебе баба нужна, не обыкновенная. С Сонькой скучно просто. А тебе блядь нужна. Чтобы страсть, чтоб вот это всё, скандалы, истерики… Тигр, а не…

— Свинья, — сказал Гортов.

— Ну ты скажешь, — Спицин захохотал.

Гортов повернулся к нему спиной и плюнул в воду.

— У вас что-то было? — спросил Гортов, подумав, что сейчас запросто мог бы столкнуть его в реку. Даже примерился к животу. Он непременно хотел толкнуть его в рыхлый живот. И чтоб тот полетел — кверху пузом.

— Смеешься, что ли, — Спицин засмеялся. — Да она любит тебя. Она за тебя умрет. Русская женщина настоящая, понимаешь, брат.

И он сжал кулак и стукнул, как будто в сердцах, по парапету.

— Русская… — горестно повторил Гортов.

Он заметил, что на противоположном берегу стояла собачка и с невыносимо печальным видом глядела на воду. Возвращалась чайка, неся с собой свой злой крик.

 ***

В шкафчике давно окопалась моль. Гортов знал, что ее занесла Софья. Прежде тихая, она изголодалась, и теперь покусала вещи: куртка была вся в дырках. Открыв створки, Гортов взял веник и стал хлестать их. Прутья ломались и сыпались, летучие твари метались в стороны, одна, обезумевшая, кинулась на него.

Расправившись с молью, Гортов спустился вниз. На двери бывшего депутата висела табличка, взятая из гостиницы — «Уберите комнату». «Сейчас я тебе уберу», — думал Гортов чужими, протяжными мыслями. Дверь была не заперта, и замка на двери не было.

Вонью ошпарило нос, и в голове помутилось. В келье было темно, и по стенам стекало что-то липкое, как будто желудочный сок, и Гортов ощутил себя внутри больного желудка.

Окна были забиты, только из одного сочился желтый и тусклый свет.

Депутат сидел у окна на полу, как поломанная игрушка. Кажется, что пускал слюну.

— Ты зарезал мою свинью, — выдохнул Гортов. — Ты нашу свинью зарезал. Гнида.

Депутат поднял голову. Между его ног упала бутылка, и залило пол. Он даже не посмотрел на Гортова, что-то пробормотал, вроде бы матерное. Гортов подошел к нему и взял за грудки, встряхнул, чувствуя, как волнами в него проливается ярость.

— Эй! Ну! — пытался кричать он, а депутат насмешливо и безвольно качал головой, вращая глазами. И вдруг сказал: «Тьфу», и плюнул Гортову прямо на ворот. И еще раз — «Тьфу».

— Не ел я твою свинью, жидок, — сказал он задушевно и ласково. И плюнул опять.

Гортов стоял, оплеванный и ошеломленный, но, отойдя было, вдруг подскочил и ударил депутата ногой по челюсти. И нога провалилась. Словно Гортов трухлявый пень ударил, и там внутри что-то закопошилось, гадкое, мокрое и живое. И он ударил уже рукой, плашмя, по его большому серому уху, и в темноте показалось, что что-то свалилось с его лица и покатилось по полу.

Половицы вылетали из-под ног как искры. Гортов схватил подвернувшуюся под руку какую-то палку, кажется, лыжную, и стал ею бить.

— Мразь. Вот тебе. Мразь. Вот, вот!

И тут депутат заорал, ужасно, отчаянно. И это было так жутко — что вдруг орет пень. Гортов сбежал по лестнице, стряхивая с себя всю липкую гадость, и вонь, и пыль, выбежал из дома, все еще с палкой в руках, бросил ее в кусты, и бежал, быстро бежал к реке. Река уже обрастала льдом, словно засохшей бритвенной пеной.

 ***

Отмечался День Конституции, в честь которого был выходной, и Софья позвала веселиться возле пруда. Погода была непраздничная: одна туча шла на другую, и шла какая-то яростная небесная склока — и тут и там проливался, как кровь, дождь. Слобода вся посерела от неприбранной грязи и сырости, и сквозь сырость и грязь слободчане вели хоровод с песнями. Напившись уже по дороге и побросав бутылки в снежную кашу, они ходили вокруг пруда. В пруду что-то квакало, плакало, и над ним орали дурные, спутавшиеся между собой голоса. Все были жутко пьяны — Бортков, Спицин и даже Софья, Чеклинин, откуда-то взявшийся — стемнело быстро, и они носились в ночном воздухе как мотыльки. Мимо шли редкие жители, спокойно смотря на бесноватых.

Софья повязала елочную светящуюся гирлянду и запуталась в ней, и упала, и Спицин полез ее освобождать, но упал тоже, на нее, и они улеглись на земле вместе. Все танцевали, блеяли и мычали. Бортков, стоя на корточках, издал совершенно звериный вой. Чеклинин, шатаясь, подошел к костру и принялся мочиться на него, не замечая, что мочится на ноги. Хотя слободчан было мало, среди них был какой-то пропахший гнилью болот небритый клоун, дирижировавший молодым мишкой — тот хлопал в лапы и танцевал, и ревел беспрерывно, от боли и ужаса.

Где-то на слободских пустырях лаяли псы и удивлялись, а чего это псы празднующие им в ответ не лают.

— Веселись, веселись, — командовал Чеклинин, хватая Гортова за голову железной горячей рукой. — Может, в последний раз, — добавлял он угрюмо. И хитро и неуместно подмигивал — подмигивание смотрелось дико, как будто ему подмигивала грузовая машина.

Гортов стоял во тьме, без единого чувства, и видел, как Софья хохочет, как выбились из-под косынки ее волосы. Он смотрел на этих полузверей и думал, что нужно скорей уйти, домой, в келью, а завтра уехать из Слободы навсегда. Или даже сегодня; что нет ни единой причины, чтобы продлевать слободское существование; что все это выше сил и рвет его изнутри на части; что давно уже не бьется внутри него никакого сердца, а только кровавый узел, запекшийся, старый, оставшийся на месте лопнувшего от чрезмерности пропускаемой жизни сердца.

Гортов наблюдал, как Чеклинин оттолкнул ногой Спицина от Софьи — вроде совсем слабо, но тот полетел, разбросав руки, в сугроб, и вот Чеклинин запустил пальцы в волосы Софьи и стал целовать, невзирая на Гортова, про которого все давно позабыли, и он сам позабыл давно про себя. Но Спицин не стал униматься. Схватил перочинный нож и с рыком бросился на Чеклинина и снова влетел в сугроб. И Гортов видел, как Чеклинин затекает громадных своим, вулканическим языком в рот Софьи и лезет им дальше во внутренности, и в это же время лезет под юбку рукой.

 ***

Через минуту Гортов уже шел сквозь черноту к бараку, пробираясь на свет фонаря, и Слобода гляделась в него пустыми окнами, как глазницами, и обнимала холодом, и Гортов отдавался ей, бросая тело вперед легко и безжалостно, как чужое. Его настигала Софья. Она неслась, словно преследуя жертву и, наконец, догнала — Гортов не мог удирать в полную силу. Она схватила его за руку и повернула к себе. Они замерли, смотря друг на друга.

— Видел бы ты свою рожу, — сказала Софья и усмехнулась, и смех сразу же, как чуму, разнесло по ее лицу. — Посмотри.

Гортова ослепила вспышка — хохоча, Софья тыкала ему в лицо экраном знакомого телефона, на котором виднелось его же лицо, стершаяся гримаса лица, ничего не выражавшая.

— Это что, мой телефон? — спросил Гортов.

Софья ему не отвечала и улыбалась, крутя телефон в руках. Гортов упрямо глядел на нее, не двигаясь, щурясь от снега.

— Ты так ничего не понял? — спросила Софья. Хотя она все кривлялась, но теперь что-то новое, совершенно серьезное, проступило в ее глазах. Глаза с напряженным интересом впивались в Гортова, чего-то требовали от него. Гортов стоял. Он чувствовал в основном усталость. Он все понимал, но не винил ни в чем ни себя, ни Софью. Ему не жаль было Слободы. Очень хотелось спать под одеялом, и чтоб никто не прикасался к нему.

Сделав два шага к Софье, он взял телефон и бросил в урну. Телефон разбился о перегородку и разлетелся в куст. Софья прикоснулась к Гортову и прошептала утешительные слова, и Гортову от этого стало дурно, невыносимо, и он пошел от нее, отталкивая ее руки и затыкая уши, чтобы не слышать голоса, но Софья бежала следом, распахнутая, и звала, издеваясь: «Любимый!».

По лестнице они поднялись вместе, не разговаривая между собой. У двери Софья обогнала его и вошла первая. Распахнув все двери во всех шкафах, она принялась собирать вещи. Гортов заметил, что первым в сумку попал злой плюшевый лев.

— И куда ты? — спросил Гортов самым скучным своим голосом.

— Домой, — сказала она.

— И что дальше?

— Ничего.

Вещи летели в сумку быстро, нервно.

Гортов вышел в коридор, побродил от лестницы и обратно в кромешной тьме, зашел в ванную, где он тщательно и подробно умыл холодной водой лицо, и где теперь не было ни одной утки. Ускоряясь, Гортов прошел к соседней двери и постучал в нее. Тишина. Вошел. Соседки-старушки не было — келья была пустой, без вещей, и даже запаха не осталось, и даже обоев на серых стенах. «А, может, и не было ее никогда?», — стал думать Гортов, чувствуя, как кружится голова с глухим и пещерным свистом. Прижимаясь к стенке, он вернулся к себе.

Софья уже набила свой чемодан, оставив Гортову идиотские сердечки на стенах. Уже не понимая, зачем, помимо воли и настроения, он стал срывать их со стен и кидать их под ноги Софье. Софья остановилась и стала глядеть на Гортова. Слезы блестели в его глазах, а сердца стучали об пол, и Гортов физически ощущал, как весь мир вокруг рассыпается. И то, что в последние дни казалось ему уже совершенно невыносимым, он теперь страстно хотел вернуть: «Пусть Софья опять станет прежней — глупой, бессмысленной, пусть сует горячие пироги в рот, пусть будут митинги против абортов, и Северцев, и милый сердцу улыбчивый отец Иларион».

Гортов вдруг обнаружил себя схватившим за плечи Софью, трясущим ее. Софья не сопротивлялась, глядела на Гортова с ненавистью. Он попытался толкнуть ее на кровать, потом отнять сумку — все действия его были безрезультатны. Софья, схватив Гортова за рубашку, оттолкнула его, и он сам упал на кровать, больно ударившись головой о решетку, рубашка на груди разорвалась. В пол провалилась пуговица.

Софья ловко вскинула на плечо чемодан и бросилась в дверь, стуча чемоданом в стены. Гортов долго не мог встать, словно забыв, как это делается, но, справившись с собой и вскочив, он побежал за ней в коридор — быстрей по ступенькам, не видя ног — рано или поздно он в темноте влетит, не разминется с широкой Софьей. Пролет за пролетом он бежал вниз, не отпуская перилла, но вот, когда уже впереди был свет, вдруг Гортов увидел зверскую пасть — лязгнув зубами, Софья вцепилась Гортову в голую грудь и с ревом, с могучим усердием, вырвала кусок кожи с мясом из тела. Гортов упал на ступеньки, обреченно глядя, как теплой струей убывает жизнь. Больше он ничего не видел.

 ***

Гортов пришел в себя от того, что кто-то дернул его за ногу. На табурете возле кушетки сидел Чеклинин.

— Видео где? В телефоне? — спросил он, рассматривая разбитые на полу часы-сердце.

Гортов покивал с необычайным шейным усилием, пытаясь встать.

— А телефон, значит, у Софьи. А где Софья, ты не знаешь, — разъяснил сам себе Чеклинин.

Гортов помотал головой в подтверждение: мол, не знаю, а вы все верно сказали, товарищ Чеклинин.

— Тогда собирайся.

Привстав сам, он схватил Гортова за ухо и поволок с кушетки. Гортов сразу упал, больно стукнувшись об пол коленками. На ходу, не разгибаясь — Чеклинин пальцев не разжимал — влез в брюки и в сапоги. Спросонья ему было хоть ничего не понятно, но и не больно, не страшно.

— Можно сходить в туалет?

— Только под себя. Или позже, — расслабленно говорил Чеклинин.

Гортов быстро приспособился к его ритму движения, поэтому пальцев на ухе почти чувствовал, тем более что Чеклинин ухо садистски не рвал на себя, хотя и держал крепко.

Дорога к бричке казалась детской игрой. Вот сейчас Чеклинин схватит второе ухо и будет шутливо тянуть вверх: «Сколько тебе сегодня, мальчик? Ух, как много лет! Перетерпеть придется».

Оказавшись на заднем сиденье с освобожденным ухом, Гортов уснул сразу же.

 ***

В камере пол был посыпан свежим, поверх гниющего, сеном, и не проникал свет. Из стены выступал плафон, но Гортов его не включал, лежал, не двигаясь. По стенам, было слышно, возилось что-то — наверное, клопы. Они сыпали штукатурку и ссыпались вниз сами. Отчетливо пахло спиртом. Гортов даже подумал, что где-то рядом, возможно, лежит Порошин.

Сердце, или то, что стало на его месте, отчаянно и горячо билось в ухе, совершенно забыв про остальное тело. Тело меж тем охладевало. Почти не терзала рана в груди, только в ней будто бы переливалось что-то, то теплое, то холодное, как в ручье.

На душе было все еще странно спокойно, будто Гортов доподлинно знал, что, работая в «Державной Руси», он рано или поздно окажется в запертом темном чулане. Он даже обрадовался: вот, сейчас найдет в темноте Порошина, обнимется с ним. Тот расскажет ему что-нибудь дерзновенное, с мукой в лице, а потом поведет по бабам. Сейчас бы Гортов пошел.

В углу чулана был специальный сток. Гортов сходил туда помочиться. Снова присел. В голове шли кругом одни и те же мысли.

Что с ними делают? Неужели их истязают тут? Все-таки загоняют иголки в ногти? Ломают пальцы? Выкалывают глаза? Вертят на дыбе? Опять представлялся Малюта Скуратов. Впрочем, Порошина было сложно вообразить на дыбе. Дыба бы поломалась под ним. А его пальцы, в обхват — диаметром с шею худого Гортова, напротив, не поломать щипцами. А та девочка, плескавшаяся мочой, была такая маленькая, такая несчастная, она бы умерла от страха, как только бы ей показали иглу.

— Ко-о-оля! — несмело позвал Гортов. — Девочка с мочо-о-ой!

Где-то открылась дверь, и пахнуло землей и навозом. Стали слышны шаги. Со страшным железным клекотом открылась другая дверь, еще ближе к Гортову. Он с трудом догадался, что она открылась в его камере.

— Вставайте, идите за мной, — сказал незнакомый голос.

В коридоре был свет. Гортов увидел открывшего. Он был лысый и крепкий, как молодая картофелина, в малиновой рясе, с раздавшейся глянцевой головой, горшком серых птичьих волос, весь в землистых тяжелых запахах, — будто бы в самом деле, как картошку, его только что вытащили из земли. В пальцах он мял какой-то документ в прозрачном файле.

Прошли в закуток, спустившись на этаж ниже.

По пути человек в рясе представился следователем, но имени не назвал. Сели. На стене у окна медно поблескивало распятье. Здесь же, в кабинете, сидели Бортков с Спициным. Они не поздоровались с Гортовым.

— Это понятые, — представил их следователь. — Ознакомьтесь, пожалуйста, с протоколом.

Он подложил Гортову желтоватый листок, исписанный детским корявым почерком. Гортов смотрел на его странное одеяние. Ряса переливалась на свету из малинового в бордовый. По набрякшим щекам бродили розовые следы. «Ознакомьтесь, ознакомьтесь», — сказал он с нетерпением. Из-под рясы виднелись джинсы с туфлями. Еще Гортов заметил, что носки у него были разные. Один просто серый, а другой светло-серый. Почему-то это особенно лезло в глаза.

Он стал читать.

Это была странная бумага. Какие-то царственные гербы и верлибры, пожелтевшие, ставшие уже бледно-оранжевыми от старости листы, хрупкие, как из позапрошлого века. А надписи свежие. Не понять ни единого слова. Только в углу Гортов разобрал что-то про хищение, а также преступный умысел.

— Но я… — сказал Гортов и впал в задумчивость.

— Вы Гортов Андрей Григорьевич, сын Григория Альбертовича Гортова и Евгении Павловны Гортовой, в девичестве Крестенковой? — спросил следователь-картофель, поворошив листы.

— Да, — после долгой паузы отозвался Гортов, что-то, никак не связанное с вопросом, мучительно вспоминая.

— Очень хорошо. Ознакомились? С фабулой протокола согласны?

— Ознакомился. Не согласен. Что это у вас тут вообще… — слабо ворочая языком, попробовал возмутиться Гортов, но опять замолчал. В голове плыл туман клочками.

— Не согласны, значит? — ласково улыбнувшись, блеснул глазами следователь. Гортов твердо решил про себя называть человека в рясе следователем, чтобы придать происходившему хоть какой-то смысл. Следователь тем временем скосил взгляд на плечо, щелчком стрельнул с плеча перышком и добавил. — Это ваше право. Пишите свою версию.

— Это… а что вот это?… — Голос Гортова звучал откуда-то издалека, будто Гортов разговаривал сам с собой, находящимся на космическом спутнике.

— Вам что-то неясно? Так и сказали бы сразу, — следователь повертел пальцем ветхий листок, скосил глаза. — Вы с сообщницей, Саблиной Софьей, совершили кражу имущества, учинили разгром, порчу вещей.

— Разгром, — повторил Гортов, пробуя это слово. А потом сказал. — Порчу.

И замолчал.

— Вы сочиняйте, сочиняйте, — следователь вернул ему документ с небрежным раздражением в жесте и голосе.

Гортов перевернул лист и взял ручку. Рука едва слушалась. Он кое-как написал две строчки, примерно такие: «Ни в чем не виноват, сидел дома».

Следователь перечитал несколько раз его текст с удовольствием, шевеля медленными губами и прикладывая к губам тугие большие пальцы.

— Ну что ж, прекрасно, — сказал он, наконец оторвавшись от текста. Следователь опустил голову и резко поднял, отчего волосяная нашлепка на ней едва заметно подпрыгнула. — Только скажите… А вы точно здесь написали правду?

— Да, — покивал Гортов.

— Чудесно. В таком случае бояться вам абсолютно нечего…

Он сложил вместе листы и постучал ими о стол, чтоб привести в порядок и, подавшись вперед, сказал: «Входите».

В закуток ворвались двое, схватили за волосы, поволокли по земле. Стулья в закутке грохотали с невыносимым звуком. Распахнулась другая дверь. Таща, один ударил его сапогом по хребту, другой — кулаком в скулу. Гортов по-собачьи взвизгнул, пытаясь закрыться руками.

Он снова оказался на сене. На несколько минут все погасло. Стучалась внутри головы страшная тишина.

Потом все ворвалось сразу — люди, свет и веревки, какие-то громыхающие стальные предметы. С хрустом с него сорвали одежду, оставив только носки — жалкие, сползшие со стопы, но замершие ниже щиколоток, как застигнутые врасплох беглецы. Руки и ноги связали жгутами и растянули в разные стороны. Гортов повис посреди воздуха раскоряченной костлявой звездой. Его обступали. В глаза бил яркий свет лампы. Лампу нес перед собой Чеклинин.

Гортов пытался закричать или хотя бы просто издать какой-нибудь звук, но язык оплела необоримая вялость. Не получалось вздохнуть и выдохнуть.

— Знаешь, что это за приспособление? — Чеклинин указал ему на стоявший в стороне остроконечный предмет, похожий на деревянную пирамиду. Сверху на ней висел ржавый обруч и свешивались две ржавых цепи с браслетами. — Это называется Колыбелью Иуды. Раньше считалось самым гуманным из пыточных орудий: не рвет связок, не ломает костей. А впрочем, у нас широкий ассортимент… Ты погляди, Гортов.

На стол были выложены предметы: щипцы, грушевидное, металлическое орудие, похожее на клизму, ножи — катана, мясницкий нож, другие узкие маленькие ножи, сверло, молоток для отбивки мяса.

— Вот ты послушай меня, Гортов, — Чеклинин отставил лампу на стол и скрестил руки. В глазах его пробежало что-то лирическое, словно кто-то на рояле сыграл мажорный этюд. — В психологии есть теория, согласно которой все люди по психотипу делятся в зависимости от чувствительности того или иного отверстия. Есть коричневые, тут объяснять не нужно. Зеленый вектор — это глазницы. Красный — уретра. Ну и так далее. При помощи стимуляции разных отверстий мы определим, какое из них реагирует наиболее активно, и, соответственно, какое из них самое чувствительное. Это инновационный и самый точный способ определения психотипа. Возможно, болезненный, но что ж… Нам это необходимо… для дальнейшей работы. Начнем, пожалуй, с самого очевидного… С ануса… — Чеклинин подошел к пирамиде, проведя по ее основанию нежной рукой. — Давай-ка теперь присядем.

Раньше с Гортовым ничего подобного не бывало: он распахнул рот так, что чуть не порвалась щека, и начал орать диким свиным голосом. Он видел однажды, как забивали свинью, еще в детстве. Видел, как открывали загон, как занесли ржавый нож, и как им вспороли свинье шею. И он слышал тогда ее визг. И сейчас он воспроизвел его в точности.

Он орал и не чувствовал даже, что текут слезы, двумя свободными струями.

— Отстаньте, оставьте меня! Уберите, пожалуйста, руки, звери! Умоляю! Умоляю! Прошу! Умоляю!

Внезапно все перестало.

Чеклинин склонился над ним с легкой и грустной улыбкой, как старый комедиант глядит в зал, где его старая шутка в стотысячный раз прошла с успехом.

— Эх, Гортов, — сказал он. И добавил, как показалось, разочарованно, — давайте уже, развязывайте.

 ***

Гортов сидел, завернутый в плед, и пил чай. Его тело замерло, остекленев от ужаса.

— Ох, Гортов, — сказал Чеклинин. Он сидел в темно-синем, с золотыми уборами, френче и тоже пил чай. У Гортова чуть подрагивала щека: он думал, что весь чай, и Чеклинина, и его, сейчас окажется у него на щеке. А Чеклинин позевывал. В его лбу отражался дрожащий маленький Гортов. Он весь легко умещался во лбу.

Его телефон позвонил.

— Да, выполняйте по предзаказу. Это не имеет ко мне отношения. Да, 200 офицерских шинелей, 450 рубах, лапти… Лапти. Да, шинели с эполетами. Нет, ничего не срывается. Гарантии по-прежнему на самом верху. Мы в ежедневном контакте. Ну, я ж говорю… Да они и не такое напишут. Им же надо писать. Даю слово. Это мелкие трудности. Мелкие.

Он положил трубку.

Гортов быстро пил чай, обжигаясь. Чай отчего-то не охладевал.

— Я за тебя испугался, Гортов. У тебя было такое лицо… Я думал, ты сдохнешь от страха, Гортов. Ты был бы первый, кто сдох.

Гортов сделал большой глоток и обжег губы, язык, гортань. Кипяток не стек вниз, остался в горле.

— Это же шутка, Гортов. Ты должен был догадаться. Думаешь, мы тут в самом деле пытки устраиваем?

Гортов хлебал чай беззвучно, а Чеклинин сделал один кошмарный хлюпающий глоток, очень неприятный, как дворник поскреб метлой по асфальту, и сказал мягким, почти ласковым голосом:

— Все летит в пизду, Гортов. Все разрушается.

В комнате будто бы потеплело от этой душевной ноты. И Гортову даже захотелось назвать это помещение не кабинетом, а комнатой.

— Непрочные это оказались ребята, Иларион и Северцев. Разбежались при первом залпе. И тот и другой теперь не берут трубки. Но это ничего, я их верну в чувство. Думаю, в конечном итоге-то мы все отыграем… Подумаешь, ссаньем плеснули в лицо. Ну бывает же всякое. Хотя, говоря откровенно, гораздо лучше, если бы серной кислотой… Все-таки общество у нас не принимает такого… Все преодолеем, Гортов, ты не отчаивайся! Зарплату уж как минимум всю отдадим. На Борткова и Спицина ты не оглядывайся! Пропащие идиоты…

Лампа над головой потрескивала. Чеклинин сжимал и разжимал над столом бурые кулаки.

— У тебя есть с собой телефон? Ах, да. — Чеклинин хохотнул. — Вот, позвони с этого. Это мой личный.

Он положил перед ним айфон с разбитым в углу экраном.

— Позвонить отцу Илариону? — пролепетал Гортов.

— Ага! Там на «И» в адресной книге.

Трубку долго не брали. Наконец, раздался чуть слышный щелчок, и в ухо ворвался тихий однообразный шум, как будто Иларион был в метро или поезде.

— Здравствуйте, батюшка, это Андрей Гортов, с «Руси». Вы меня помните? — чужим тонким голосом проговорил Гортов.

Чеклинин раскрыл глаза и привстал от оживления.

— Хелоу, ю спик виз ми, — сказал батюшка.

— Отец Иларион?.. — Гортов удивленно взглянул на трубку. Чеклинин показывал ему жестами, чтобы тот включил громкую связь.

— Йес, айм лиснинг ту ю, — говорил Иларион, тихий, далекий.

— Иларион… — сказал Чеклинин с ноткой горечи.

— Йес—йес, вот ду ю вонт фор ми?

— Отключайся, — сказал Чеклинин и сам, вырвав свой телефон, нажал кнопку.

— Видишь, что происходит. А тут еще твоя баба безумная. Ты зачем вообще сюда бабу привез?

— Я не привозил, она тут была… — Гортов виновато скосил глаза в чашку. Чеклинин провел по горячему влажному лбу ладонью, чего-то обдумывая.

— Вы меня убьете? — спросил Гортов. Он уже допил чай.

— Не убью, но уши могу отрезать, — сказал Чеклинин в своей печальной раздумчивости и вдруг опять оживился. — Да ладно, Гортов, чего там, ну я же шучу. Уже мог бы понять…

Гортов сидел с таким ощущением, что ушей у него уже нет, и это Чеклинин уже потом решит, вернуть ему их или оставить.

— Точно не знаешь, где она? — он взял Гортова за щеку и потрепал. — Ну ладно, ладно…

И вот уже снова нахмурился.

— Во сколько она ушла?

— Я не помню.

— О чем вы с ней говорили?

— Не помню, — Гортов невольно прижал ладонь к изуродованной груди, нывшей.

— Ее рук дело? — уважительно проговорил Чеклинин и отвернулся. — Это неважно. Нам ее надо сегодня найти, железно.

Чеклинин тяжело встал и само собой, не согласуясь с Гортовской головой, поднялось и его тело.

 ***

Они прошли через ущелье и вышли на свет. Чеклинин с усердием закрыл за собой средневековую дверь с огромным затвором.

— А вы меня не убьете? — снова спросил Гортов, когда они шли к бричке. Ему разорвали надвое кофту, и под курткой он теперь нес лохмотья. Кусок ткани падал из куртки к ногам.

Они уселись в бричку, и Чеклинин достал фляжку. Пахнуло коньяком.

— Гортов, ты сумасшедший? — с живым интересом спросил он, после того, как надолго приложился к фляжке.

— Не знаю, — сказал Гортов.

— Ну это же маскарад, Гортов. Неужели ты не понял? Эта ряса и эта дыба. Весь антураж. Просто решили слегка припугнуть. Через это все проходили. Тебя даже не заперли, ты мог уйти в любой момент. Просто открыть дверь и свалить оттуда.

— Но зачем?..

— Ну ведь сам виноват — зачем операторствовать полез? Сюжет на память? А ты знаешь, что она с этим видео сделала? Журналистам его отдала. И я думаю даже, что отдала не со зла и не за деньги, а просто из бабьей тупости. Ведь никто, кроме тебя, дурака, ничего не снимал, мы все отследили, камеры все отсмотрели у журналистов. Это же крайне серьезные вещи, Гортов.

— Так все серьезно или все маскарад? Что-то я перестал разбираться…

Чеклинин вздохнул.

— Послушайте, ну а где Порошин? Где эта девочка с мочой, которую вы на моих глазах ударили?

— Ну а где, по-твоему? — Чеклинин заинтересовался.

— Говорят, что девочку убили и закопали на территории Слободы. Что вообще, здесь людей закапывают. Бортков мне говорил, что убить здесь — обычное дело. Что за всеми следят…

— Следят?

— Когда я только приехал сюда и гулял возле пруда, я встал за деревом, чтобы… в общем, а оттуда меня прогнал какой-то человек в гражданской одежде. Сказал, что здесь нельзя… испражняться.

— Да это просто городской сумасшедший, — расхохотался Чеклинин. — Как бы Софья могла сбежать с компроматом, если за всеми все время следят?

— А как вы поняли про мой телефон?..

Гортов стукнул себя пальцем в лоб.

— Интуиция!.. И вообще, не смеши меня, Гортов. Какая слежка… Тут даже нет условий, чтобы расставить камеры.

— А трупы…

— А что до трупов… Порошин, чтобы ты знал, сейчас в Крыму… Да, ему дали сбежать после всего, что он тут понаделал. Он человека чуть не убил. При исполнении. А девочка твоя дома давно, с родителями. Или с подружкой своей-лесбиянкой, почем я знаю. Это все газетчики понаписали. Они ненавидят нас… Ну какие трупы? Как тут вообще закапывать? Ты пробовал тут хоть кого-то тут закопать, Гортов?

— Я?..

— Тут земля знаешь, какая твердая? Экскаватором не разгребешь. Не то что лопатой. Шум на всю Слободу будет. Это, тогда уж, надо человека в Подмосковье везти. Там хоть помягче почва…

Телефон Чеклинина зазвонил. Кто-то радостно, сбивчиво говорил в трубку. Чеклинин слушал, и лицо его разглаживалось, — поймав взгляд Гортова, он даже подмигнул ему и совсем по-мальчишески улыбнулся. Бричка остановилась, и Гортов стукнулся головой об окно.

— Ох, Андрейка, вечно с тобой что-то,— Чеклинин отечески потрепал его по голове, кладя телефон в куртку.

 ***

Гортов с Чеклининым прошли через ворота Славянского дома. Навстречу брели двое хмурых мужчин — один нес отломленный от пристройки придел, второй волочил то позвякивающий, то похрустывающий о землю мешок одной рукой, а другой чесал в грязной бороде без остановки.

— Вот мародеры, — сказал Чеклинин без особенной злобы. И добавил. — Началось.

Кто-то волочил мешки муки. Шли без верхней одежды, перемотанные в платки, женщины. Шли дети, безмолвные. Проходя, люди останавливались и молились — возле каменного мокрого от снежка Креста. Кто-то выставил прямо на улице свечи. Они горели, растворяя все сильнее валивший снег.

Забинтованные в клоки газет и скотч лежали сбитые памятники. Блестела река Москва, наглотавшаяся снега, подернутая с краю хрупким, но уже загрязнившимся льдом. Из глубин Слободы вился тонкий дым. У слободчан на поводу шли пятнистые свиньи и лохматые серобокие козы. Пара свиней возилась в снегу без присмотра. Голые и сырые, лежали в земле огурцы. Хребет у огуречной теплицы был переломлен.

— Нет, ну такого стерпеть нельзя, — Чеклинин негромко сказал сквозь зубы.

Трусливо оглядываясь, через деревья бежал человек. В его руках блестела позолоченная икона, которую Гортов видел в приемной у Илариона. Чеклинин кинулся ему наперерез и вот уже волочил того обратно, как санки, по снегу, схватив за ухо. Человек, уже без иконы, причитал.

— Падаль, ты что творишь? — Чеклинин навис над ним, прислонив к стене дома.

— А что? Я не знаю… — бормотал человек со снежной крупой в бороде, пытаясь освободиться. Он вдруг проворно перевернулся на колени и рванул в сторону ворот с низкого старта.

Чеклинин еще проворней вбил его ногой в землю. Схватил за большой палец, круто повернул, отчего человек, подпрыгнув, всем нервным телом оборотился с живота на спину так, что его лицо оказалось в сантиметрах от колена Чеклинина. Чеклинин ударил его ногой по касательной, в нос, схватил за волосы и швырнул, как мячиком, в стену. Кровь потекла с лица резко, конфузливо, как молоко из надорвавшегося пакета. Чеклинин деловито огляделся по сторонам, как будто собираясь справить нужду в публичном месте. Наклонился к нему. «Ну чего, ну чего?», — он потрепал его по щеке примиряюще. — «Зачем убегаешь, тварь?». Его страшный лоб стал напротив лба мародера — зарозовевшего, словно протертого наждачной бумагой. Тот что-то сказал, коротко, и Чеклинин что-то сказал в ответ.

«Только не лбом», — подумал Гортов. И тут случился удар. Лбом. А потом еще кулаком вослед. Лица у вора икон больше не было.

 ***

Чернорубашечник ждал возле причала. Напротив него стоял черный мешок, чем-то плотно наполненный. Чернорубашечник, с совсем еще юным и злым лицом, смотрел на реку. Между ним и Чеклининым с Гортовым рос бурьян, и они пробирались к реке, ломая высокие стебли. Тут и там валялись вросшие в землю плиты, из которых торчали куски арматуры.

— Радуйся, Гортов, — сказал Челинин. А Гортов не понимал, чем радоваться. У него насквозь вымокли ноги. Земля у берега была топкой, всюду был мусор, Гортов даже заметил в кустах обглоданный череп какого-то маленького животного. Чеклинин попробовал ступить в широкую лужу, но поморщился, одернул ногу.

— Давай, кати сюда, — крикнул он чернорубашечнику, и тот сначала пнул мешок, но тот не покатился, и он стал толкать его обеими руками, свалил в лужу, и Чеклинин, рыча, взвалил мокрый мешок на спину.

 ***

Они шли обратно вдвоем. Чеклинин нес мешок на плече, за ним плелся Гортов. Шагая, Гортов увяз ногами в траве. Вокруг обвился неизвестной породы стебель, страшный, как оголенный провод.

— Куда мы? — спросил Гортов.

— Прогуляемся, — сказал Чеклинин, не оборачиваясь.

Гортов увидел дощатое дряхлое здание с высокими дверьми. Всюду были кружки конского лохматого навоза. Может, это конюшня? Земля здесь была пожиже, нога уходила в нее почти всей подошвой. А снег все шел. Чеклинин сбросил мешок на землю возле распахнутого сарая.

 ***

Чеклинин черпал мокрую землю мелкими порциями и покрывал мешок. Он лежала в неглубокой яме, в луже рыжей воды. В одном месте мешок надорвался, и Гортов видел бледные длинные волосы, вывалившиеся из него. Гортов сидел на корточках рядом, обхватив голову.

— Но вы же сказали, что это шутки, — сказал Гортов.

— Жизнь — это сложная штука, — сказал Чеклинин, зачерпнув в этот раз земли с горкой. — Хочешь к ней?

Земля шлепалась как коровьи лепешки. Чеклинин снял куртку и время от времени отирал лоб, хотя почти не потел. Он помогал себе ногой, ссыпая с края землю. Потом все было закончено. Чеклинин чуть утрамбовал бугорок. Гортов присел. В виске билась огромная, горячая жила. Ему хотелось что-нибудь сделать, но он даже не мог пошевелить одновременно двумя пальцами. Пальцы гнулись по одному, как пластилиновые.

— О-о-ох, — вздохнул Гортов, дрожа губами. Чеклинин коротко посмотрел на него и опустил глаза, раздумчиво повращал основание черенка лопаты в ладони, потом отбросил в сторону и стал отряхиваться.

Гортов вдруг разревелся. Слезы опять потекли из глаз.

— Ну-ну, — Чеклинин, мягко улыбаясь, положил ему на плечо земляную большую ладонь, которая сама была как лопата. — Сейчас водочки выпьем. Все будет в порядке.

— Я убью вас! — вдруг заорал Гортов и бросился на него, пытаясь схватиться за шею. Он крепко вцепился в кадык, Чеклинин не ожидал, скривился, но тут же ударил его открытой ладонью по щекам, несколько раз. Лицо обожгло, будто к нему приложили нагретую сковородку. Гортов почувствовал, что части его лица отяжели, повисли. Что-то стало с губой, погнулся нос, щеки как-то опали, стали как приспустившиеся штаны.

— Приди в себя, Гортов, — и еще раз хлестнул.

Гортов все плакал, и снег шел. Они вернулись к бараку.

 ***

В бараке теперь совсем нигде не горел свет. Келья была пуста, куда-то пропали вещи, и только роутер одиноко мигал под столом, хищным большим насекомым.

Лежа в кушетке, Гортов снова был равнодушен. «Ну подумаешь, закопали. Бывает… Как говорится, "Мать сыра земля…". Зимой, правда, будет холодновато», — и дальше кроме тяжелой тупости ничего не было в его голове. Гортов ежился, представляя себя в земле, но мысль эта не пугала. Еще промелькнуло: «Сама виновата, что обманула. Тупая тварь. И пироги у ней были невкусные…», и дальше опять чернота, пустота.

Гортов физически чувствовал, как Софья ворочается, живая. Желания бежать и спасать все не появлялось. Было холодно, и была ночь. Ничего не найти. Гортов сердился на Софью, Чеклинина, Отца Илариона, но больше всего на Шеремета, втянувшего его в эту трагикомедию. Под окном кто-то скрипел свежим снегом, и лаял пес. Гортов шумно кряхтел, то засыпая, то просыпаясь от тупой беспредметной злобы, вдруг рождавшейся в нем среди сна.

 ***

Быстрым шагом Гортов шел через парк, рюкзак шуршал на спине, голова задевала ветки. В рюкзаке у Гортова были высокие валенки — на дне одного — лезвие, поперек другого — топорище. Он открыл резные стальные ворота. Во дворике подошел к мусорке, на скользкой, в мутных подтеках крыше быстро соединил топор, вернул рюкзак на плечо. В полосе света мелькнуло лезвие, в обильных прыщах ржавчины. Он шел с радостным чувством, как в детстве, когда шел рубить дрова. Рывком отворил дверь. Крик раздавался снизу, и Гортов пошел на крик. Сбежал по ступеням, обратив на себя взгляды — у лестницы стояли следователь и молодой чернорубашечник, с мелкими усиками. Из закутка выглянули веселящиеся Бортков и Спицин. Чернорубашечник стоял ближе всех, не двигаясь. Гортов подпрыгнул к нему, перевернул топор, чуть подбросив в воздухе, и обухом врезал в ухо. Тошнотворно хрустнула теменная кость. Следователь рванулся назад, но Гортов наступил на край рясы, тот рухнул, вышвырнув вперед руки, и криво упал. С взвизгом клин вбежал в мягкую спину, и с хлюпом вышел назад. Внезапно Бортков с волчьим воем прыгнул сзади на Гортова, повалил на землю, Спицин скакал вокруг, силясь забрать топор. Гортов потянул его под себя, накрыл животом лезвие, чувствуя его холодную спокойную силу.

Гортов дернулся телом, вывернулся, скинул обоих, бросился с клином вперед. Подлетел к Борткову сбоку — он, защищаясь, подставил кисть, и кисть отлетела и застучала по полу.

На шум из двери вывалился Чеклинин. Верней, на полсекунды раньше показался его лоб, а потом и он сам, потянувшись к голени за ножом. Гортов с левого плеча наискось рассек напополам его ставшую вдруг хрупкой тушу.

 ***

Под ухом сработал будильник, и Гортов прихлопнул его, перевернувшись. Никого рядом не было. Он оделся и вышел на улицу. Безостановочно падал снег. У урны Гортов заметил несколько придавленных к полу окурков — «Союз Аполлон», какие курил Чеклинин. Гортов пошел вперед, без цели.

Чеклинин сидел у пруда, смотря на небо.

— Ну как спал, брат? — с внезапной теплотой окликнул он Гортова.

— Тяжелая была ночка… — прибавил он, тяжело вставая. Окурок выпал из его рта, посыпались осевшие на нем пепел и перхоть.

— Спал хорошо, — доложил Гортов, не останавливаясь перед Чеклининым. Гортов хлюпал по таявшей слободской каше и слышал Чеклинина, устало шедшего следом за ним. Было слышно, как он зажег еще одну сигарету и откашлялся, выдохнув дым. Гортов свернул перед воротами и зашел в Славянский дом, так и не встретив по пути ни одного человека.

Ветер кидал во все стороны створки окон. Из разбитых стекол летел снег, ложась на паркет худыми сугробами. По карнизам стучали когтями разбаловавшиеся скворцы. Людей в Славянском доме тоже не было, перед входом экраном вниз лежал разбитый монитор — кто-то не сумел его вынести в спешке. Гипсовый Николай II лежал рядом — с проломленной головой.

На столах в кабинетах были тарелки с засохшей едой, недопитая бутылка коньяка была на столе, храня остатки на круглом донышке. На длинной вешалке на латунной ноге, как шляпа, висела купель. Порванные, на стенах шелестели огрызки плакатов. По коридору гулял пес, принюхиваясь.

В кабинете все было цело — Гортов открыл дверь. На столе лежали папки с новыми текстами, и он пролистал их. Все тот же Сион, содомия, и Святая русская Русь.

Гортов сел на скрипучий стул и стал править. Работать теперь предстояло ему одному.