Я так-то не думал, с чего начать. Вы там люди солидные, я имею в виду. Личности с большой буквы л, с самомнением. К вам на хромой козе не подъедешь. Ну я тоже, конечно, не лох корявый. Ладно, бог с ним, начну издалека, чего титьки мять.
Есть у меня работа… Я сам в Дуйсбурге живу, это Германия. Переехали с женой в 2003-м году — она у меня еврейка. Вернее, так: на четверть еврейка, на четверть немка. Мы, так сказать, репатриировались. «Поздние переселенцы» тут это называют. Сейчас мы с ней разошлись уже, как две кильки в море. У меня там проблемы были: ну, выпивал, на лево пару раз ходил. Да там было, в этом, в интеграционном центре, господи. Ну она тоже — хороша к столу баба. Детей ей каких-то давай, дом. Я свободу люблю. Я так и сказал.
Я киндеров, кстати, никогда не хотел. Как личинку осы в 10 лет увидел — мы там с дедом улей палкой разбили, в сарайке у него — так и не хотел. А до этого, может хотел, я не помню. Я тогда сам киндером был.
В общем, я как шайдунг оформил, от жены съехал, в одну каску стал жить — благодать. Утром яишенка, бутербродик, пивком шлифашу — считай, всё хозяйство. Решил тогда работу найти, по-чёрному, чтобы дальше социал получать. И нашёл.
Работаю в конторе, мы мебелью занимаемся. Шуры-муры, туда-сюда, дело не хитрое. Умирает старик, а ещё лучше — парой они умирают — вообще красота, родственники обычно или продают недвижимость, или сами туда заезжают. А если квартира съёмная, то просто расторгают контракт и всё. Старая мебель — а там всякая бывает, на самом деле, и ценная, и раритет, ну и просто как минимум не пропёрженная — обычно родственникам не нужна. Им себе дороже халдеев каких-то подрядить, чтобы те всё вывезли и после себя почистили. Ну вот родственники тогда и обращаются к нам. Мы эту мебель им бесплатно вывозим, тянем себе на склад, а у себя разбираем: что-то в утиль, но в основном можно подрихтовать и потом втридорога продать куда-нибудь в Украину. И родственникам геморроя нет, и нам — копеечка. Работаем в основном по Германии, но бывают и в Бенилюксе заказы, и во Франции. Один раз даже в Швейцарию ездили, но цены там — я упал.
Года четыре назад, значит, поехали в Лиль. Во Францию. Там бабка померла. Бабка крепкая такая, зажиточная. Детей самих уже нет. Внуки по всему миру. Внучка на похороны прилетела, говорят, из Мельбурна. Ничего не знаю, но в этой Америке, или где это там, люди вообще, как с дуба рухнули: внучка эта по-французски ни сю-сю, ни му-сю. Только по-английски. Спрашивается, как с бабкой общалась-то? Не общалась, значит. А наследство делить приехала. О чём-то это ведь говорит?
Внук там ещё, тоже лыжи свои навострил, из Бельгии. Но это ладно, это хоть ближний свет. Внук — боровик такой, морду отъел, хлебало размером с город Боровичи. С ним, в основном, дела и вели, кстати.
Приехали мы пораньше в тот день, машину припарковал, перекус, значит, писать-какать. Лиль, кстати, красивый город. Необычный. Погуляли мы там немного, зашли на хату, смотрим — музей. Мы аж ахнули. Картины, вазы какие-то стоят, мебель — не, ну видно, что не за два рубля. Особенно диваны. В этих диванах, там вообще походу сам король Древней Греции харю плющил. Мы давай запрягать на себя, таскать это всё. Антикварная мебель — из дуба, из палисандра, из благородных материалов — тяжёлая, сука. Уже седьмым потом исхожу, иду к лифту, несу кресло — стоит. Глиста в кляре. Внучка эта — губки бантиком, ручки свесила. Лопочет что-то там на своём. Думаю: «Что стоишь, лицом торгуешь? Ты что сюда, постоять встала? Помогла бы». Стоит. Всё у этих как-то не по-людски.
Управились мы к позднему вечеру. Устали, конечно, трындец. Внук этот, бабкин, на нас посмотрел по-хозяйски так, рассудил, что ночью ехать после такого дня — не фонтан. Мы с ним солидарны были. Так и сяк, слово за слово, предложили нам в бабкиной хате переночевать. Мы только за — в таких-то хоромах. Выгрузили диван, два. На одном спать — как-то не по-мужски, тем более, когда место есть. В общем утроились, сосисок каких-то сварили, на кишку кинули — всё. Режим: поели и лежим.
Я хоть и уставший был, как лошадь, а ёрзал на этом диване времён царя гороха, вельветовом — уснуть не мог. Ну и напарник мой, тот тоже. А напарник у меня тогда был Бободжон, студент. Таджик, но он долго в Прибалтике жил. Я ему говорю: «Бободжон, слышь, пошли в кладовке у старухи пошаримся». Кладовку-то мы ведь так и не видели — там мебели не было, но, старая дверь манила.
Открыли, прошуршали чуток, нашли свет, включили — пустота. Оба стоим, глаза пучим, нет ничего. Только пыль. Подчистили уже, родственнички. Но Бободжон глазастый, складный такой мальчишка-то был, чего-то там разглядел, говорит: «Надо отвёрткой подковырнуть, там тайник». Прямо под потолком. Там, где вентиляция должна быть по науке. Я ему говорю: «Слышь, Копатель-онлайн, нас потом с тобой этой же отвёрткой на конторе подковырнут за то, что у клиентов имущество портим». Ну Бободжон там чего-то «бе-ме», «я не такая, я жду трамвая», «аккуратно я», — говорит.
«Ладно».
Подковырнули мы ту фанерку, смотрю — и правда, тайник. Шхера какая-то. Интересно. Мы как-то оживились сразу, ручонки свои шаловливые запустили. А там бумаги. Короче, много бумаг: какие-то документы, всё на французском. Хотя и цифры в основном одни. Я Бободжона спрашиваю: «Ты по-французски шпрехаешь?». Он там давай про школу что-то, дескать, «читал», «учил». Сам ни слова понять не может. Какие там? Бонжур-тужур. Я говорю: «Ну и я не шпрехаю. Ну и всё. Вот, значит, не судьба, значит не надо нам это. Завтра хозяевам отдадим». И уже собирались спать, тут я замечаю, что под этой стопкой бумаг конверт лежит. Достаю — не запечатанный. Я Бободжону сразу: «Сюда иди. Умшлаг расчехлять будем».
Аккуратно беру, достою из конверта плотный брикет фотографий. Девять на тринадцать, девять на девять — разные. Старые все, чёрно-белые, есть даже коричнево-белые. Но и пара цветных. Вот на одной сама бабка вроде эта сидит: не молодая, но средних лет. Счастливая, ноги в раскоряку, лыбу тянет, рубашка на ней дорогая такая, бутыль какую-то держит, дескать, благополучие иллюстрирует. На другой там люди какие-то — шампусик посасывают, при параде. Локации, значит, красивые: зелень вокруг, какой-то замок. Ну, замок — не замок, может, особняк, как его правильно там, шато. «Вот люди жируют!» — думаю.
И тут на одной фотографии вижу, лицо знакомое. Стоит кавалер, жених, так сказать, в костюме чёрном, приталенном, в штиблетах — рядом всё та же бабка, но только там не бабка она, а девочка. Джентельмен её под руку держит, красуется, но лицо-то больно отечественное, как из бочки с квасом разлито — овал широкий, глаза голубые, чуть пьяные, носяра докторской колбасой.
«Гагарин!»
В самом деле, Гагарин. Я потом стал выяснять, на тех фотографиях кроме него ещё Жорж Помпиду — в честь которого загогулина эта в Париже. Там же и Дэвид Ротшильд, ещё всякие французы известные — сейчас всех не помню, понятно. И датированы фотографии, судя по всему, 63-м годом, когда Гагарин во Францию приезжал, ходил там — первый парень на деревне, ручкался. Вот он тут, на снимках, прямо как наяву, как голенький с бани вышел.
Но дело-то всё в другом. Где-то посередине стопки увидели мы фотографии — у нас там пятница из-под субботы двоих заторчала, и смех и грех вообще — оргия. Не такая, чтобы… А такая — стоят эти джентльмены вокруг алтаря некого — без срама не скажешь — а на алтаре привязанная мадам лежит. Бабка эта не бабка — сказать не могу, потому что глаза у мадам завязаны, и маска на пол-лица. И что дальше происходит — а там на фотографиях это есть — объяснять, наверное, не надо. Вы люди взрослые.
Я говорю: «Бободжон, я худею вообще — что у нас с тобой вот сейчас в руках! Забираем с собой». Бободжон там сначала что-то похрюкивал, потом говорит «нет», говорит «стыдно». Я ему: «Что, стыдно? Стыдно, когда видно. Мы сейчас втихаря с тобой, цак-цак, тихо подрежем, вон под пальтишко твоё просунем. И всё, унесём». И унесли, вывезли. Бумаги остальные тихонько в тайник положили, фанерку, которая тайник закрывала, её на герметики — всё, готово. Бумаги эти кто-нибудь потом, может, да и найдёт.
Как жил я после этого? Неспокойно. Считай, то, что видел я, не видел никто больше из живых людей. Знали-то только я и Бободжон. Бободжон умер. Поехал в Таджикистан и умер. Разбился на горном перевале в позапрошлом году. Фотографии у меня. Я с тех пор часто на них смотрел. Про людей этих выяснял, породнился. Бывает мне хорошо с ними. Развешу их фотографии по квартире — сидим-пердим, конфеты едим, чаёвничаем. Там, где они голые, в естестве своём, ясно сразу становится всё про них. Гагарин наш — богатырь, из земли мужик. А Помпиду тот же — дряблый весь, неказистый, мама не хотела, папа не старался — ну сразу видно. А бабка-то эта красивая ведь была. Прямо вот не так, чтобы сразу под хвост, а как-то больше, что ли, на эстетическом уровне. Энергия в ней какая-то была. Над-сексуальная.
Давеча понял я, что коллекция эта меня тяготит. Я её всё холю, лелею, наяриваю. А что толку-то? Я как-то с китайцем одним говорил. Тоже, на работе у нас, студент. Он мне интересную вещь сказал. Я ему говорю: «Как вам в Китае-то живётся? Раньше же Китай свободный был. До коммунистов. А потом коммунисты пришли — всё, свобода органом детородным накрылась». А он говорит: «Нет ведь. Наоборот. Мои прабабушка с прадедушкой ели всегда только рис». Там ведь у них оно как: на севере они лапшу едят, дошираки свои, а на юге — рис. Наш этот, сын востока, он с южного Китая как раз. Говорит: «Я сегодня могу Вичат открыть и любую еду заказать. Вообще любую. От японской до португальской кухни». То есть, поняли, да? У прабабки с прадедкой выбора толком не было — они только рис ели. А сегодня — выбора завались. А когда выбрать можешь, это что? Это свобода. Вот тут-то я и решил.
Продаю, значит, свою коллекцию. Чтобы деньги были. Чтобы выбирать можно было: куда сегодня поеду, а куда завтра. Свобода. А я свободу люблю.
Я правда покупателя одного нашёл уже. На ебей кляйнеанцайген. Приехал ко мне, из Мюнстера. Вот он сразу как-то зашёл, нехорошо так. Начал там что-то разглядывать, кочевряжится. Потом решимость свою достаёт «из широких штанин», говорит: «600 евро». Я на него смотрю:
— Это такая шутка юмора что ли?
— Нет.
«Ты газетку-то» — говорю, — «возьми». «Жопу голую-то прикрой. Ты что с голой жопой сюда пришёл?» 600 евро… «Иди себе на эти 600 евро подтяжки на штанишки купи и чупа-чупс. Я с серьёзными людьми хочу разговаривать». А он, давай, фифу скорчил, что-то там промычал, обиделся. «Тысяча евро» — говорит. Я говорю: «Иди давай. Торговец. Торговалка ещё не выросла».
В самом деле, такое неуважение! Речь про людей идёт. Про мёртвые души. Я ему, можно сказать, судьбы человеческие продаю.
Ушёл.
Нет, ну грубо, конечно, я с ним — сейчас понимаю задним умом. А как? Я на этой работе одно понял — время надо ценить. И деньги надо ценить. И мебель. Я когда помирать буду, мебель всю сразу продам. Оставлю кровать, стол и стул. А на вырученные в Италию полечу. Город там есть, Варесе. Красиво там. Вот там и помру.
Но это потом. Сейчас пока вот, продаю фотографии. Если хотите купить, звоните.
+4917655226354, Алексей
Можно писать на Ватсап, на Вайбер. Смской просто — так тоже можно.
Я фотографии покажу. По видео, или, может, вживую встретимся. Все настоящие, подлинные, антикваром заверенные. Бумаги все приложу, с печатями там. Вы подумайте.
