Автор:
Иллюстрация: Man Ray
26.05.2015
Де Сад как либертин
Де Сад как либертин
Де Сад как либертин
Де Сад как либертин
Де Сад как либертин

Категория «переоценённость» печально известна своим злоупотреблением в отношении как тех, кто незаслуженно занимает в своей сфере слишком много места, так и тех, кто ввиду своей исключительности не понравился определенной группе людей. Эпитет «недооцененный» встречается реже и принадлежит либо тем, о ком никто не знает, либо уже упомянутым исключительным людям. Маркиза де Сада можно без колебаний отнести сразу к двум этим субъективным категориям. О нём в уважительном ключе писали Фуко, Камю, Мисима, современники модернизма. Признавали его влияние Флобер (проза), Бодлер (поэзия), Фрейд (наука и философия), Дали (живопись). Однако проблема в том, что основные пособия по истории литературы и философии довольно осторожно пишут о маркизе, если вообще осмеливаются, и даже в этом случае речь идёт о коллективном влиянии де Сада и некоторых современников. Комментарии всех упомянутых деятелей – это капля в океане великого множества текстов, написанных примерно за 240 лет, включающих годы активного творчества маркиза. Должно быть, он в чём-то провинился перед современниками и потомками, раз на нем два века висит официальное обвинение в безумии, присвоенное то ли самим Бонапартом за «Жюстину» и «Джульетту», то ли сторонниками новоиспеченного императора за какой-то неприлично политический роман, который перу де Сада вообще не принадлежал. Однако, не стоит обманываться, ведь его перу принадлежит одно из самых порочных произведений на свете — «120 дней Содома», повторить хотя бы четверть нечистот которого до сих пор не удалось никому, даже библиографии Чака Паланика и одноименному фильму Пазолини, отдаленно напоминающему скандальное произведение. Творчество, романы маркиза считают апогеем безумства, но сначала стоит разобраться в том, насколько справедливы выпады в сторону личности их автора.

Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, будучи ярым атеистом, не нуждается в апологии и причислении к юродивым, но обойти вниманием лицемерие предреволюционного французского общества будет продолжением их традиции. Начать стоит с того, что де Сад был не первым и не единственным либертином во Франции, но он, конечно, стал тем, кто рационализировал данный образ жизни. Всё зажиточное население страны, начиная от сидящих в долгах мещан и заканчивая самим Людовиком XV с его фаворитками, придерживалось гедонизма. Дворянское гнездо де Садов, родственников короля, не было исключением, что и предопределило кредо маркиза. Отличало этот род только то, что в долг отец де Сада брал гораздо чаще, чем менее зажиточные мещане, а жизнь самого маркиза впоследствии будет состоять из череды займов без возвращения. Примечательно ещё то, что дядя, отец и двоюродный дядя де Сада были в дружеских отношениях с главным просветителем Франции, чьи идеи маркиз доведет до радикализма. Вряд ли он питал особые чувства к Вольтеру и вообще к кому-либо из выдающихся людей прошлого и настоящего, чему можно найти объяснение. Вольтер просидел в Бастилии 11 месяцев и стал своего рода героем буржуазного крыла дряхлеющего режима. Маркиз де Сад просидел в этой же клетке 5 лет, но для того, чтобы стать героем новой Франции, ему не хватило 11 дней. И это только один из случайных иронических моментов, пронизывающих три четверти века, выпавших маркизу.

Сопоставление с Вольтером неслучайно, так как оба посвятили жизнь борьбе с установленными порядками, а главным объектом их нападок стала Церковь. Достаточно навести справки о избранных ими орудиях, чтобы понять, почему один оказался на пьедестале истории, а другого навечно заклеймили нелестными словами. Как уже было сказано, либертинство – это норма для Франции восемнадцатого века. Но тут какое-то vouloir le beurre et l’argent du beurre получается, так как нельзя быть либертином полностью, при господствующей Церкви, которая обеспечивает легитимность короля и устойчивое положение дворянства. Сад нарушил это неписаное правило, заставив участвовать в богохульстве некую Жанну Тестар, что привело к первому аресту и заключению маркиза. Последующие разбирательства следовали той же модели, что в общей сумме составило 19 лет тюремного заключения. Современным людям может казаться, что тюрьма и психиатрическая лечебница – это совершенно разные учреждения, которые иногда пересекаются в суде. Во Франции XVIII-XIX веков, да и не только в ней, они отличались друг друга только одним – сроком. Цели, люди, средства – это всё едва ли резко контрастировало в контексте политического дела. Тюрьма лишь предполагала, что заключенный реабилитируется, и как раз на это надеялись тёща де Сада и король, который подписывал тайные письма, лаская выдающиеся груди Дюбарри, а лечебница оставалась с человеком до конца его жизни, что воплотилось и в судьбе маркиза.

Страшные цифры сроков де Сада не должны никого тревожить. Количество у маркиза оторвано от качества без всякого взаимного перетекания. Принадлежность к дворянскому роду до 1789-ого года ещё имела вес, поэтому Сад был окружен слугами, собачками и первосортными яствами. Со временем его состояние иссякло, но возможности для саморазвития и самовыражения у маркиза были всегда. К Руссо, правда, не подпускали, как будто бы Сад не знал тех истин или не мог их вывести самостоятельно. Однако ничто не может затмить тот факт, что заключение полностью противоречило сущности маркиза, особенно её сексуальной составляющей. Сад пытался доказать свою невиновность в первую очередь своей жене, идеологически душе далекой, но близкой в эмоциональном плане. Письма, адресованные ей маркизом, наполнены искренностью, напыщенностью и открытым возмущением, которые потом в завуалированной форме перейдут в полноценные романы. Была в письмах ещё одна вещь, которая не даёт с полной уверенностью ответить на вопрос о безумстве де Сада отрицательно. Несправедливость заключения  и невольная воздержанность от секса способствовали нездоровому интересу к числам. Вся корреспонденция де Сада прочитывалась и подвергалась цензуре, так что в ход шли шифры, окказионализмы и забавные переименования, но внимание маркиза всегда было приковано к числам, в которых он надеялся найти дату своего освобождения. Хотя Рене-Пелажи ни разу не смогла удовлетворить этот интерес мужа, Сад продолжал искать даты вплоть до своего первого перевода в Шарантон. Из лечебниц не освобождают, и эта страшная правда положила конец всем иррациональностям.

Второе и окончательное заключение в Шарантоне в контексте судьбы гражданина Сада – это верх несправедливости, но для выжившей части аристократии, которая обвиняла Сада в безумстве с 1763-ого года, это показалось бы подходящим финалом, если бы их мысли не были заняты контрреволюцией. Несправедливость несправедливостью, а заключение стало важным нюансом творческой мастерской де Сада. Всем необходимым для жизни гражданина обеспечивала Мари-Констанс Кене, которая фактически заняла место жены, отрёкшейся от Сада по его освобождении в 1790 году. В лечебнице Сад устраивал спектакли для больных, а тех, кто был пока в своём уме, призывал участвовать. Об успехе постановок до сих пор ходят легенды. В душе бывший маркиз всегда был драматургом, но самое главное представление его жизни развернулось в другом мире, им же и созданном, который во многих аспектах был намного реальнее румян, которыми благородные мсье и мадам скрывали изуродованные оспой профили лиц своих.

В многогранной и недопереведенной коллекции произведений де Сада есть произведения, которые в плане культурной ценности важнее «120 дней…». Однако их стержень и идеологическая основа, в частности, «Жюстины», которая вполне могла бы стать всего лишь небольшим дополнением к «120 дням…», невозможны без незаконченного опуса. Эта незавершенность больше помогла роману, чем навредила, сделав его культовым в хорошем смысле. Не совсем Библия или «Божественная комедия», масштаба которых желал де Сад, но в качестве собственной настольной книги, оплаканной некогда кровавыми слезами, роман сгодился. Подзаголовок романа, «Школа либертинажа», намекает на фундаментальность идеи, на попытку охарактеризовать либертинство и отделить его от остальной физически детерминированной философии своего века. Этого в итоге де Сада добился, но другими методами и не с таким неистовством. Написанная и отредактированная за 37 дней, первая часть романа с её философскими вкраплениями поражает дотошностью и тошнотворностью. В ней отразилось увлечение Маркиза числами со стоящей в центре четвёркой, антиподом Троицы. Точно объяснить выбор этого числа сложно, но представить роман с каким-нибудь другим символом невозможно, а додумывать за Маркиза бесполезно. Садизм тоже впервые закрепляется на этих страницах, но окончательно должен был проявиться в третьей части. Убедиться в этом просто: почти все издания романа включают план недописанных частей, но важны не столько сами зверства и их описания, сколько мораль четверых друзей. Их де Сад сделал истинными либертинами, большими, чем он сам, потому что Маркиз неоднократно в своей жизни взывал к Богу. Религиозность – это единственная грань между миром де Сада и настоящим, между нормой и безумием. Детали того, кто кого трясет или лижет, –  избыток сублимации Маркиза, а убийства в последней части жестоки ровно настолько, насколько мила сердцу Людовика была казнь Робера-Франсуа Дамьена. «120 дней…», кажется, за 12 метров дискредитировал дворян больше, чем это сделали многотомные труды Вольтера и Руссо.

Вопрос о том, является роман сатирой или отражением истинного хода мыслей де Сада, можно с таким же успехом обратить ко всему его творчеству. Банально говорить о том, что там присутствуют оба элемента. Ответив на вопрос однозначно, мы убьём половину садианского шарма, томящегося на тайных сообщениях, расцветших в тюрьме. Сам маркиз определенно знал, что и ради чего он творил. Его романы – это рефлексия собственной жизни, в которой нашлось место для лицемерия, сопровождающего де Сада всю жизнь: от дяди-аббата, великого развратника, до Кровавого Террора, позорного отпрыска Революции. Разве можно, зная все это, назвать де Сада или хотя бы его работы сумасшедшими, тем самым имитируя la noblesse hypocrite? В своем роде он безумен из-за приверженности идеалам (продолжал атеистическую линию даже после того, как революционное правительство её свернуло и пригрозило смертной казнью богохульникам), чистоты слога, желания построить новый мир, поставив в центр абсолютную свободу только ради того, чтобы посмотреть на её конвульсии. Такой личности действительно не нужны ни сострадания, ни оправдания. Он хотел, чтобы на него клеветали, чтобы о нём гуляли слухи, иначе стал бы он так открыто выступать против того, что вызывало у него возмущение, как, например, против брака по расчету, чьей жертвой он стал? Своим завещанием де Сад передал всё Кене, которая единственная без всяких условий искренне уважала его образ жизни, в то время как жена и дети отвернулись от него. И вся Франция будто бы отреклась от последнего просветителя, вернув на престол Бурбонов в год его смерти. Теперь каждые 50 лет тот или иной гений вспоминает безумца добрым словом, раз в 250 лет о Саде вспоминает вся бренная Франция и пышно это празднует, но когда-нибудь его имя полностью очистится и биографам не будет стыдно порыться в архивах великих людей, чтобы найти там целые оды маркизу. А современники при упоминании де Сада будут думать не о пресловутом эпизодичном садизме, а о политических и этических тезисах, выдвинутых жизнью и творчеством маркиза де Сада.

Читайте также:
Streetwear, говори по-русски
Streetwear, говори по-русски
Фрагменты предсмертной речи
Фрагменты предсмертной речи
Свет в голове
Свет в голове