Предисловие:

---

Иллюстрации: Ольга Самошкина

Вне пространства и времени, сбился с пути
Человек – ноздри в пене, сломавшийся взор,
Незаметней пылинки, огромней зари,
И пытаясь руками нащупать простор.

Раймон Кено

 

Я кусаю губы не от досады, кусаю, чтобы они налились кровью, чтоб лучше поцеловать тебя, Нэр!

Электричка несётся как угорелая, приближая нашу встречу.

— Сколько тебе лет? – спрашивает меня одноклассница из Норвегии.

— Пятьдесят два, – отвечаю я.

— А Нэр?

— Нэр на будущий год будет шестнадцать, а что?

— Я бы на месте её родителей убила тебя.

— Убивать меня? В чём здесь смысл? Мне кажется, мы с Нэр друзья, а то, что я влюбился в неё, по крайней мере гарантирует её безопасность. Её ровесники могут быть для неё более опасны, и вообще, какое тебе дело?

— Тогда не рассказывай мне о своих похождениях!

— Это не похождения. Просто я похвалился своим счастьем.

Моя мать была старше меня на тридцать лет, и это не мешало ей меня любить. Да и жена была младше меня на два года и тоже меня любила.

А что касается Нэр, то она сама разберётся, кого ей любить и что с кем делать.

Она безумно умна и выбор у неё огромен (и опыт, кажется, есть, чёрт побери!).

Однажды, возвращаясь с работы, я нахожу в двери записку:

 

«Сен, я приходила к вам, но вас не было дома. Я потеряла ваш телефон и что делать не знаю, поэтому и приехала к вам. Сейчас я в Мо, буду у тёти на проспекте Ку. В Мо буду два дня, надеюсь, вы получили моё письмо? Когда приедете, пожалуйста, позвоните мне. Сейчас я у тёти, буду по телефону 249-45-36, и мы договоримся о встрече. Мне нужен ваш совет. Я писала об этом в письме, по карте нашла вашу улицу, но сейчас должна ехать к тёте обратно. Позвоните, пока я доеду, будет уже, наверное, 7 или 8, звоните после 8 и до самой ночи. Буду ждать. Нэр».

 

Впервые я увидел её на чьей-то выставке, она была там с папой (что-то я его не заметил). Для меня это был уже второй вернисаж за вечер с фуршетом, я был уже тёплым, но моя привычка замечать красивые вещи не подвела. Так у Нэр оказался мой телефон, а у меня её два – домой и к бабушке.

Она позвонила мне не следующий день и уже готова была показать свои рисунки (хотела стать художником). Я предложил встретиться у обелиска на проспекте Ку, и с тех пор он стал местом наших встреч летом, зимой, весной. Я пришёл раньше и, немного потоптавшись, увидел приближающееся нечто крошечных размеров – это была она. Я спустился с круглого постамента и вспомнил её продолговатое детское лицо под шапкой тёмно-каштановых волос. Мы пошли в сторону Арбата и во дворе сели на скамейку.

Она показала мне свои простенькие рисунки-фантазии, которыми балуются дети на уроках. Я подарил ей набор акварели и дал посмотреть каталог венского художественного музея. Она даже нашла там своего любимого художника.

До сих пор удивляюсь, как в её маленькой голове укладывалось столько знаний и строилось столько планов.

Как жаль, что она жила в Ду, километрах в 150 от Мо, и наши встречи были нечастыми. Но мы переписывались.

 

«Здравствуйте, Сен!

Вот, решила написать вам письмо, не дожидаясь ответа на предыдущее, потому что скоро меня отправят в лагерь «Дружба». Это плохо, потому что в лагерях подобного типа обычно скукота, но ничего, переживу, буду там людей рисовать. Если вам будет скучно или вам дадут отпуск, то вы приезжайте ко мне в этот самый лагерь. В автобусе вам скажут, с какой стороны лагерь, и вы только ступите на тропинку, как среди ёлок заметите лагерь, он практически у дороги, только прячется. Я буду в первом отряде. Назовите мою фамилию, и вам скажут, где я, лагерь-то малюсенький.

Ну вот и всё, в общем, если будет время, то обязательно приезжайте, будет здорово. Расскажу вам вот что. Сшила я себе белое платье с огромным желтым подсолнухом, и все оно украшено черными заплатами. Оно мне нравится, но вот беда: оно грязноватое, а стирать нельзя – подсолнух-то акварелью нарисован, краска размажется и всё испортится. Но оно классное, я буду в нём в лагере ходить…»

 

Я приехал в лагерь в воскресенье, в родительский (!) день. О, счастливое детство! Для меня оно таким и было. Сытые детские сады летом и зимой за городом или в школьные годы детский санаторий ВМФ. Никаких забот с едой и одеждой. Хвойные ванны, прогулки по лугам и лесам. Кино в разрушенной церкви без крыши, ларёк с конфетами, огромные костры из ёлок, карнавалы. На воротах часовые – матросы с автоматами; сзади, правда, нет. И забора не было, но тогда не было ни Фишера, ни Чикатило.

Возможно, мои претензии к внешнему миру всегда соответствовали его размерам? Впрочем, я и сейчас счастлив – правда, не вылезая из долгов.

Я ехал в лагерь и пытался представить нашу встречу. Что говорить вожатым, кто я? Как всё будет выглядеть? Поцеловать её или нет? Я ехал на перекладных электричках и вышел на промежуточной станции. Я так быстро сорвался из дома, что не побрился (а щетина-то седая). И теперь, купив вставное лезвие и смочив щёки слюной, брился перед зеркалом прямо в универмаге.

Для Нэр я купил сок, шоколад и апельсин.

В лагере всё по написанному в письме. Никакой охраны, спокойно прохожу в корпус, говорят – в соседней палате, стучу туда, мы бросаемся навстречу друг другу и целуемся. Только что она находилась в центре внимания группы девчонок, совсем ещё детей, что-то им рассказывала. Мы вышли на улицу. Такое же запустение, как и в Ду. Было видно, что когда-то здесь всё было крепче и дороже. Я фотографирую её с подругой, на баскетбольной площадке, на рыбе среди пруда. Она говорит о каких-то несчастных детях, после какой-то беды приютившихся в лагере, и уже бежит за ними, чтобы и их сфотографировать, но их уже увезли – смена и так скоро кончится. Она ведёт меня в мрачную столовую – скоро ужин. Нэр просит меня остаться на ночь и завтра ещё будем гулять, но у меня нет денег на водку для вожатых. И я уезжаю. У ворот мы пропускаем каких-то детей с родителями, и я целую ей руку, как поэту, и она несётся вскачь к себе в корпус, подпрыгивая как ребёнок.

А вот и стихи:

Впусти меня в свой светлый сад –
Я там цветов нарву,
Росы с твоих цветов напьюсь
И на траве засну.
Ты посмотри – твой дом горит,
Мне принеси углей.
У ног моих всё разложи,
Теплом меня согрей.
Я имя потерял своё –
Твоё мне подари.
Ещё хочу купить любви –
Мне цену назови.
Какое платье у тебя,
Его и я хочу.
Ты дай такое для меня –
Я радость получу.
Ты плачешь, милая моя –
Налей мне слёз в ладошки.
Сплету браслетик для тебя,
А для себя серёжки.

Вернёмся к той же самой записке, что я нашёл в двери.

О, ужас! Злой папа настаивает, чтобы Нэр не валяла дурака с искусством, а поступала на медицинский, чтобы продолжить стоматологическую династию и передать ей со временем из рук в руки семейное дело.

Он записал её в биологический класс гимназии. Нэр в смятении, чуть ли не готова бежать из дома…

Мне быстро удалось её успокоить. Хочешь быть художником – будь. Но для этого вовсе не обязательно получать специальное образование. Вот я же художник, и никуда от этого не деться. В любой стране я смогу подтвердить свой талант, просто нарисую что-нибудь. Каков я художник, сколько стою – другой вопрос. А гимназию всё равно надо закончить. Минимум образования и аттестат зрелости на пороге взрослой самостоятельной жизни не помешает. То, что тебя записали в биологический класс, тоже ерунда. Всегда старайся извлечь для себя максимум пользы из того, что имеешь, а потом – тебя насильно заставляют сдавать экзамены в медицинский, но ты можешь все их завалить, и никакой папиной смазки не хватит, чтобы такую дуру приняли в вуз.

Кажется, она успокоилась, и следующие два года спокойно училась – то в биологическом, то в гуманитарном классе.

 

«О-о-о, как я скучаю. Приезжайте в гости, поболтаем о чём-нибудь (вообще многое хотелось бы рассказать). Я встречу вас на станции «Ду», вы только позвоните, когда сможете приехать. Я могу в любой день, кроме выходных, и в этот самый день, когда вы приедете, я отменю занятия в гимназии, короче, в любое время».

 

И вот снова и снова я еду и еду к Нэр в её дурацкий молчаливый Ду. Сиденья хоть и мягкие, но к концу дороги сидеть невозможно.

А вот и она – моё сокровище. Что-то маленькое в шутовской детской шапочке промелькнуло на перроне (она говорила  – кошу под гнома).

Но это же не та станция!!!

Хоть и спросонья (она звонила вчера вечером, и я мог напутать), всё же сдерживаюсь, выглядываю из дверей, вглядываюсь в «гнома» и – еду до своей станции. Вот и она, моя, настоящая Нэр! А тогда кто же был там? Она смеётся и показывает мне свой город. Вот наш Биг Бен, почётные люди (на стенде нет ни одного портрета), памятник Глинке у детской музыкальной школы (кажется, я здесь даже училась), набережная реки Во.

Мы гуляем, пьём пиво из одной банки, я балдею, я счастлив, мы едем в её гимназию, и в автобусе контролёр не просит меня предъявить билет, принимая за пенсионера, а у Нэр оказывается детский проездной.

— Вам что, десять лет?

И я плачу за неё штраф.

Иногда в Мо я плачу за неё в туалете, или она убегает на какую-нибудь помойку.

В гимназии (снаружи здание совсем убогое) она спрашивает у меня, как моё отчество, говорит учительнице, что я родственник, и – свободна. Смеётся – сейчас получила четвёрку (когда только успела).

Как-то мы заходим с ней в кафе при магазине. У меня болит подбитый на улице глаз. Белок весь красный, и в глазах двоится. «Как у Дэвида Боуи», – говорит она с восхищением (это её бывший кумир).

Мы пьём вермут и кофе, я читаю её сочинение о её любви с режиссёром местной телестудии и удивляюсь. Она говорит, что это выдумка.

— Буду мучить Кузю, – кричит дочка моего сына, когда я прихожу к ней домой из больницы, где лежит её отец со сломанной ногой.

Кузя – наш с сыном кот, который живёт у нас уже восемь лет. Внучка моложе кота на два года, а Нэр моложе сына на четырнадцать лет. И вот проходит год, когда внучка идёт в школу, а Нэр оканчивает свою гимназию. Ну а я – вдовец с десятилетним стажем. Задачка для школьников… «Когда вы женитесь на своей подружке?» – это опять внучка, её мама выходит замуж каждые полгода.

О, Нэр. Не знаю как, но я попал в патологическую зависимость от тебя.

Если нет звонка – читаю письмо, нет письма – пучу глаза на фотографии или разглядываю негативы. Или думаю, где ты сейчас, что делаешь, чем занята. Вспоминаю прошлое, думаю о нашем будущем.

Я готов отдать тебе всё, что имею: Кузю, квартиру, свой знаменитый шкаф прошлого века.

А тебе безразлично и не нужно.

Ты пишешь, а я читаю:

 

«Меня кто-то сильно обидел и причём уже восьмой раз. Я думала, что умираю, если ещё жива. Я не люблю умирать и к тому же в восьмой раз. В моём присутствии нельзя читать газеты, даже если они очень интересны, хотя вдруг я мертва, и тогда газеты начинают приобретать вселенское значение».

 

Кто-то ей дороже и интересней меня просто потому, что всегда рядом и под рукой. Глупая Нэр! Я люблю тебя, как чайка – рыбку, бабочка – нектар, ящерица – горячий песок, кувшинка – воду, шнурки – ботинки; как ребёнок – маму, как девочка – шоколад, как шахтёр – шахту, огонь – дерево, дождь – грибы, луна – звёзды, романы – книжные полки, негр – белую, китаец – индианку, как спички – огонь, как вода – камни; люблю тебя, как африканец – танцы, как беременная – селёдку, как молоток – гвозди, как банан – свою шкурку!

Без тебя я умру – и даже чуть раньше, чем тебя не будет на свете! Почему я не женщина, а ты не мужчина? Я бы родила тебе сто детей – пятьдесят мальчиков и пятьдесят девочек. Чёрного, красного, жёлтого и белого цвета. Двух-трёх в полоску, как зебры, трёх-четырёх пятнистых, как леопарды, двух похожих на стрекоз, трёх – на стрижей. Пятнадцать-шестнадцать даунов, парочку близнецов с болезнью Паркинсона. И всем бы меняла пелёнки, кормила бы грудью, укладывала бы спать и рассказывала, какой у нас самый красивый и умный папа – Нэр!

Но ты всего лишь девчонка, и я знаю, что после встреч со мной ты едешь куда-то ещё и кого-то встречаешь.

Ты сама говорила, что тебя учила мама: сейчас с одним, тут же с другим, а там уже звонишь третьему и встречаешься с ним. И после этого ты говоришь: мама – овечка, папа – монстр. И я тебе тут же верю и только жду не дождусь, когда придёт моя очередь и ты, позвонив, скажешь: «Пошли гулять!»

На службе я говорю вахтёру – это племянница! Так точно, только у племянниц могут быть такие красивые глазки, ушки, носик и пальчики ног с детскими мягкими ноготками, так вкусно пахнущие ногами и такие сладкие, когда я каждый в отдельности целую и облизываю, посасывая до идеальной белизны.

Мы идём по мосту Бо, пьём портвейн из бутылки, и я читаю свои детские стихи:

 

Я иду по весенней грязи,
И, глядя быстрым «МАЗам» вслед,
Я хочу, чтобы нам с тобою
По семнадцати было лет.
Я хочу целовать тебя в губы,
В глубину твоих глаз заглянуть.
Я хочу гнуть железные трубы,
На плече твоём тёплом уснуть.

 

И… целую её в губы, первый раз на Савском вокзале, как-то – на эскалаторе магазина «Стокманн» на площади Смо, как-то – недалеко на «Мосту поцелуев» (см. «Известия» №39 от 03.03.99), как-то – недалеко от дома тёти.

Короче, везде, пока ты не сказала: «Я в губы не целуюсь», и остались только щёки, уши, нос, подбородок, плечи, шея, пупок, ручки, ножки, локти, подмышки (бритые и колючие).

Тем летом мы с сыном особенно много пили. То по случаю сломанной ноги, то из-за изнуряющей жары. Иногда за вечер и ночь я ещё дважды ходил за пивом и водкой, чтобы наконец утомиться и уснуть там, где застигнет сон. Но вот наконец и допились. Оба – одинаково глупые.

Я прожил с сыном больше, чем с кем-либо на свете. С отцом – восемнадцать лет, пока тот не ушёл от матери. С матерью до двадцати четырёх, пока не женился. С женой – двадцать один, пока её не убили врачи. А с сыном вот уже тридцать.

И вот за столом и рюмкой мы горячимся, спорим, и на меня уже наставлено заряженное ружьё, и из моей морды сейчас будет кровавое решето. Но проворно – сын не успевает и глазом моргнуть – я у себя в комнате и забаррикадировался матрасом и старым шкафом. Выскочил на балкон, ну не прыгать же, всё же седьмой этаж, и стыдно перед соседями – они ещё помнят нашу семью как приличную.

Немного придя в себя и успокоясь, прислушиваюсь. Кажется, охотничий азарт сына потух, а вот и послышался из его комнаты храп. Убедившись в собственной недосягаемости, я тоже заснул. Утром следующего дня я должен был встретиться с Нэр и вышел из дома часов в шесть. Я оказался на площади О. Было раннее душное июльское утро девяносто девятого года, и я проходил вдоль ларьков в поисках дешёвого пива. Заглянув в один из них, я удивился. За прилавком мирно спали продавец и его новый помощник. Жужжал вентилятор. Было тепло и спокойно. Я оглядел стеллажи с выпивкой, выбрал джин-тоник для Нэр и вышел.

За это в случае чего я бы смог заплатить, а вот Нэр сказала, что взяла бы самое дорогое вино. Видно, у женщин всегда найдётся, чем заплатить за воровство. Как-то я поменял ей пять немецких марок на рубли, а потом стал думать, откуда они у неё…

 

МОИ МАСКИ

Жила-была маленькая девочка, и ей подарили маску разбойника. Девочка надела её и не снимала целый день. Вечером она нечаянно разбила дорогую фарфоровую вазу. «Что ты наделала, дочка?» – попрекнула её мама. «Я не твоя дочка, я – разбойник. Разве не видишь?» Так девочка сделала первый вывод  – за маской можно уйти от ответственности.

Девочка подросла. Однажды на школьном балу мальчик, который ей нравился, весь вечер танцевал с другой. На девушке была белая маска Арлекина. Девушка плакала, но её слёз никто не видел. Так девушка сделала второй вывод – маска помогает скрывать свои чувства.

Чуть позже девушка перешла в весёлую компанию, и её попросили что-нибудь изобразить. «Но у меня же нет маски», – возразила девушка. Но компания настаивала, и девушка сочинила небольшую пантомиму и под восторженные аплодисменты сделала третий вывод – воображаемая маска смотрится убедительнее. В компании был режиссёр, и он предложил ей сняться в его фильме. Девушка согласилась и блестяще сыграла свою роль. Её заметили другие режиссёры, появились новые роли, и она сделала четвёртый вывод – меняя маски, можно зарабатывать деньги. Но, заболев, девушка потеряла работу в кино. Однако по инерции продолжала играть. Новый день – новая роль. Окружающие посчитали её сумасшедшей, и она решила – хватит, я буду сама собой. И тут же поняла, что это уже невозможно, маска не снималась. Так девушка сделала пятый вывод – постоянно скрываясь за маской, можно потерять себя. И она придумала себе маленький уютный уголок, где её поймут. Страну эльфов.

Вы бы хотели в ней жить, Сен?

Сен, я – это ты. Ты – моё имя, я знаю что-то о себе только глядя на тебя, ты – моё другое лицо. Зависимость от тебя проникает во все мои любимые игрушки.

Ты – знание и страх жизни.

Так случилось, что я работаю в Доме пулемётчика (я и не знал, что такой есть в Мо). Меня рекомендовал мой знакомый художник-некрофил. И вот уже два года, как я здесь работаю, и однажды наступает торжественный день. К нам приезжает патриарх с подарком – свеженаписанной иконой Ильи Муромца, который в своё время пулял камнями в Соловья Разбойника и спас Родину.

Всё обставили торжественно.

По гранитному полу проложили кремлёвскую ковровую дорожку, по сторонам которой стояли курсантки пулемётного училища – умытые, хорошенькие и взволнованные. На церемонию пригласили много народу.

Сначала патриарх наградил офицеров церковными орденами и медалями, затем передал икону. Любопытные, а их было немало, собрались на лестничной площадке перед входом в актовый зал.

Наконец официальная часть закончилась. Все стали расходиться. Мы, зрители, всё ещё стояли на нашей галёрке и пучили глаза. Вот наконец в дверях появился патриарх. Его вместе с нашим начальством ждала закуска в местной трапезной.

Патриарх в зелёном облачении, похожем на чеченский флаг, величественно в неё прошествовал, но, как человек, знающий себе цену, бросил взгляд на публику на галёрке, благословлять здесь явно некого, и я поймал на себе его суровый и строгий взгляд.

Публика расходится, и я поднимаюсь к себе на чердак, в мастерскую. В двери записка, на этот раз от Ба, которая снимает кино и приглашает на очередную съёмку. Мне как-то неохота. Прошлые съёмки прошли пошло и как-то по-детски.

Один герой какает другому в тарелку и преподносит это как подарок от всей души. Кончается всё избиением и бессмысленной руганью.

Тут я краем уха услышал, что и моему герою грозит смерть, и мне стало совсем противно.

В тот день я ещё успел заехать в Музей частных коллекций на открытие выставки какого-то наивного художника – впрочем, достаточно профессионального. Короче, после скудного фуршета с шампанским и шоколадными конфетами моё настроение улучшилось, и я поехал на заброшенную макаронную фабрику, где самый фильм снимался.

По сегодняшнему сценарию смерть настигала То. Для правдоподобия Ба купила на мясокомбинате два литра крови, кишки и телячьи потроха. «Мотор, начали…» Во сбивает То с ног, молотит его, срывая одежду, «насилует», вспарывает у ещё живого живот и вырывает кишки.

На голом бетонном полу возятся два голых мужика, с ног до головы перемаранные кровью, но со стороны всё выглядит смешно.

Я держу свет.

Ба – сценарист, режиссёр и оператор. Я же сегодня осветитель. Она шипит на меня: «Засмеёшься – ударю!» То кричит: «Кишки тухлые, с говном…» Нам приходится посыпать их стиральным порошком и пить «Зверобой». Наконец всё кончено. То мёртв, а Во, тот, который какал в тарелку, тупо бормоча, набрасывается на кишки в органистических конвульсиях. Я сбился со счёта, считая нэркиных знакомых.

Тут и голубой режиссёр с телевидения, и педофил из районной газеты, и художник, сидящий на чемоданах, готовый уехать в Польшу, если позовут, уговаривающий её позировать ему обнажённой, и писатель без паспорта, покинувший свою кавказскую родину, и мальчик-полисекс из порно-компьютерного кино.

Для своего ангелочка (или чёртика) в брючках мне всегда приходилось что-то выдумывать.

И вот однажды, проведя нехитрые расчёты, я предложил Нэр отметить наш общий день рождения – день рож, как она говорит. Я родился в апреле, она – в сентябре, поэтому наш день рож приходится на июнь.

Когда мы встретились, я пригласил её к себе домой.

Мы едем в метро.

Ей нравится большая скорость на длинных перегонах в мою глушь.

Прежде, чем открыть дверь, я предлагаю ей, чтобы она вошла одна, там будет только Кузя.

Нас троих объединяло чувство голода: голодный Кузя подпрыгивал и кусал мне руки, требуя его покормить. Нэр от голода нервничала, во рту у неё набегала слюна, она очень злилась, когда хотела есть, а денег у меня не было. Я же после наших встреч вообще оставался без денег и питался лишь хлебом и водкой.

Случалось, и с земли подбирал оброненный кем-то помидор или свёклу. А однажды, проходя по Ботанической улице и увидев на яблонях вьетнамцев, раскачивающих ветки, подобрал и у них несколько яблок.

Нэр рассказала, что, когда её случайный знакомый отмечал получение диплома, она так напилась водки, что её вырвало (уверен, что от голода).

Я говорю: «Добро пожаловать!»

Целую в щёку, пропускаю в дом и, заперев дверь снаружи, выхожу на улицу.

Ура!

Свершилось!

Нэр у меня дома.

Я усмехаюсь и решаю дать ей время освоиться, обойти дом и только потом вернуться в квартиру.

Она не смогла увидеть без меня только детскую комнату, которая была закрыта от Кузи.

Нэр сказала, что, увидев её, Кузя дал понять, кто в доме хозяин.

Мы болтали, дарили куриные лапки, пили кагор и закусывали наспех приготовленным салатом. Мы хорошо выпили, и Нэр почувствовала себя совершенно свободно. Я показал ей кассеты со своими выставками и поцеловал её ножки.

Потом, ласкаясь и обнимаясь, мы перебрались на тахту. Постепенно, раздеваясь и раздевая, целуя ручки, пальчики, щиколотки, облизывая икры, коленки, подмышки, закрывая и открывая глаза, вспоминая старые обиды, ревнуя, видя её опытность, набухая и чувствуя в висках удары сердца, облизывая её пыльные бёдра, я добрался до её пушистых волос, и, облизав узкое отверстие между детских пухлых губ, я погрузил свой хамелеонский язык в её тёплую вспотевшую вагину.

 

В тот же момент я отстранённо
почувствовал, что её голова между моих
ног повернулась, её руки приняли мой
член, его головка оказалась во
влажном плену её рта,
и нежные покусывания её
молодых зубов вырвали
из меня стон
зверя.

Утро, замолчи, не моргай, умоляю.
Я в своём измерении после каторг и ссылок.
Свернувшись клубочком, он рядом, я знаю,
Лежит и глядит в мой лохматый затылок.
Он так беспощадно материален,
Что обернусь – и не выдержит сердце
Среди перин и подушек развалин…
Нет, мне не снится его соседство.
Что с моею душой?
Ведь ждала его целую вечность,
А вот теперь шелохнуться боится…
О, признаю себя сумасшедшей –
Только пускай это длится.