Иллюстрация: Эдвард Мунк
29.09.2018
Введение в Проклятие
Введение в Проклятие
Введение в Проклятие
Введение в Проклятие
Введение в Проклятие

Will you follow us when our path will be uncertain?
And our arms too week to hold you up will you follow us?
Even if your breath is slow and your feet are too wounded to cross these peaks
Can you see it now? Can you feel our tongues run over your tortured back?

We are the children of the black light

Will you follow us? but now it’s too late to caress him
When His heart is martyred by your betrayal and ignored by your ingratitude
Bent on his tears, bent on his torments those he’ll never donate to you
Each word of ours will be forgotten, each word of ours will be condemned

We are the children of the black light

Let me lick the black sun in your mouth
Let me fall in your black sun

Spiritual Front «Children of the Black Light»

Если вы читаете этот текст, то, скорее всего, он о вас. Потому что нормальные люди не склонны подробно разбираться, что с ними не так. И они не читают сомнительные тексты, которые могут им об этом сообщить. Проклятые субъекты имеют болезненное стремление объяснять себя с помощью по возможности объективных средств: типологий, классификаций, психологических тестов и уже менее объективных теорий об устройстве субъекта. У более продвинутых проклятых это заменяется абстрактными философско-религиозными построениями. Проклятого снедает жажда понять, кто он  и где находится. И, совершенствуясь в этом понимании, он уже движется в верном направлении.

Представленный здесь текст не претендует ни на полноту, ни на точность в описании проклятого субъекта. Я хотел только сделать набросок Проклятия и сообщить, что проклятый субъект существует, что на него стоит обратить внимание, и прежде всего — внимание самого носителя Проклятия. Интерпретации, которые здесь приведены, — это не столько объяснения, сколько указания на то, как у меня (и не одного меня) получается находить эти объяснения.  

Иллюстрация: Эдвард Мунк

Каждое поколение — это поколение проклятое. Можно называть его любыми причудливыми словами и давать произвольные буквенные обозначения. Общество всегда остаётся больным, как безусловно болезненным является и породивший его человек. Больным желаниями, искорёженные корни которых уходят в бесконечную историю насилия, а пустая сердцевина гулко напоминает об исходном несовершенстве. Здоровьем отличается только природа, в которой даже бацилла холеры и могильный червь пышут жизнью, но люди давно отпали от этого дремотного бессмертия в пробуждение болезненности и смертности. И как по симптомам мы познаём болезнь, так и человечество мы узнаём по плодам его. И здесь это сомнительные плоды запретного древа, изгнанники и жертвы, над могилами которых выросло и продолжает разрастаться новообразование цивилизации. Таким образом, главной характеристикой общества являются его симптоматические отклонения, а вовсе не образ благополучия. То же касается и каждого отдельного его представителя: в большом и малом масштабе ключевыми особенностями системы являются её ошибки. И каждая новая генерация людей становится воплощением системных ошибок, поскольку эти люди уже успели достаточно полно приобщиться к культуре, но не успели ни подлатать свои деформации, ни достаточно погрузиться в системное насилие и самообман.  Так мы узнаём человеческое по тому, что менее всего в него вписывается.

И именно здесь пойдёт речь о проклятом субъекте, парии и воплощении человеческого. О том, кто он, откуда пришёл и куда идёт, о его рабстве и его освобождении. Скорее всего, этот субъект молод или связывает себя с авангардом культуры. При этом проклятый не обязательно отличается умом или талантом (хотя часто вынужден себя этим обременять), ему незачем быть маргиналом или иметь очевидные странности (хотя он и склонен к их приобретению). Его отличают изъяны, которые он несёт в себе, и эта печать неизбывного страдания проступает даже у самых успешно замаскированных представителей вида. А эти создания знают толк в мимикрии.

Быть анафемой в собственных глазах — это не такой уж редкий способ жить жизнь, и эти люди достойны того, чтобы о них замолвили слово в оправдание. Но далеко не всегда мы можем полагаться на суждения проклятых о самих себе. Многообразие проявлений Проклятия даёт субъекту простор для воображения, что полезно для создания собственной истории, но, будучи отягощённым специфическим отношением к себе (от обесценивания до отвращения и ненависти), приводит к появлению лишних и ложных сущностей. Разнообразие проявлений позволяет субъекту фиксировать внимание на частностях, тем самым препятствуя возможности создавать общее понимание себя.

Конечно, порой интуиции о фрагментах или симптомах, которые составляют проклятого, бывают изумительно точны, но чаще они бывают настолько мимолётны, что сам субъект едва придаёт значение этим интроспективным интуициям. В целом же проклятые, как в общем-то и все смертные, отделены от себя стеной неведения и самообмана. И эти прозрения тонут в море смутных и спутанных мертворождённых фантазий по мотивам их душевной организации. Это приводит субъекта к устойчивым, но по большому счёту ложным представлениям о себе, из которых не так уж легко выйти к чему-то похожему на свободу самопознания.

Поэтому изощрённо-художественные и кристаллизованно-мифические истории о проклятых и Проклятии являются более ясными и наглядными моделями субъекта, чем речь живых людей о самих себе. Прошедший обработку материал творчества «по поводу», вроде бы отдалённый от объекта, оказывается более наполненным искрами истины, чем беспорядочный и мутный жизненный поток рефлексии как таковой. К счастью для меня, реальные истории склонны скорее подтверждать правоту историй вымышленных. Хотя последние были сложены задолго до появления тех осязаемых жертв Проклятия, которые могут поведать нам о своих злоключениях в этом скорбном мире.

Мы будем исходить из понимания Проклятия как такого свойства субъекта, при котором переживание неполноценности и наличия глубокого изъяна в нём сочетается с чувством собственной отчуждённости, исключительности и ничтожности в сравнении с другими (субъективно более успешными реальными или вымышленными персонажами). Его настоящее не вызывает доверия, его будущее сулит только несчастья, а сам он плох и обречён на жизненный провал. К этому добавляется метафизическое переживание себя как грязного, осквернённого, одержимого демоническими влечениями или просто злого. Всё, что он любит, разрушается (подчас им самим), а сам он не достоин того, чем являются и свободно владеют другие люди.     

Зачастую так видит своё существование только сам субъект — для посторонних наблюдателей жизнь проклятых может казаться вполне благополучной или хотя бы не хуже прочих. Да что уж там, существование проклятых нередко кажется образцом успешности, пока внезапно не обрывается, в том числе и руками самого субъекта. С другой стороны, менее адаптированный (прежде всего к собственному проклятию) субъект отчаянно стремится привести ситуацию вне себя в соответствие с представлениями о себе и своём положении в мире. Этот процесс выражается в растягивающейся агонии саморазрушения, и этот тягучий водоворот страдания склонен либо отталкивать других прочь, либо затягивать вслед за субъектом в нижние миры. Кроме того, особенно выделяются случаи, когда проклятый одержим фантомом гармоничного существования и мечтой о благоденствии. Тогда только внешний наблюдатель может сообщить о горестях того, кто в настойчивом отрицании утверждает, что его жизнь весьма хороша. А если и не хороша, то это просто он плохо старается в стремлении к позитивности (и уходу от себя).

Иллюстрация: Эдвард Мунк

Я надеялся показать, что пути проклятия столь же разнообразны, как и жизненные пути вообще. Проклятый ускользает от описаний и определения его места в структуре типов (или хватается за типизированное, чтобы задержаться в кратком мгновении ложной ясности). Он — монструозная химера, и попытка зафиксировать его обречена на провал, зато вызывает в чувство ограниченности и насилия по отношению к нему. Его пытаются лишить неопределённости, возможно — единственного, что у него действительно можно констатировать.

Объединяет проклятых и отличает от просто-жизни лишь одолевающий субъекта неизбывный изъян, который становится как основной движущей силой жизнедеятельности, так и множеством путевых камней на избранном пути. Куда бы проклятый ни пошёл и что бы он ни сделал — его судьбу вершит Проклятие. И это иронично, ведь, несмотря на фаталистичную нагруженность, именно Проклятие является тем, что вырывает субъекта из дискурса предназначения. Оно сворачивает его в сторону с железнодорожного полотна вселенского Закона, планомерно ведущего субъекта от рождения к неизбежному.

Фантазии проклятых о себе, равно как и само Проклятие, относятся, прежде всего, к дискурсу мифологии. Конечно, любой психический феномен в своё время входил в сферу мифологии. Но если многие другие явления мы без потерь можем свести к думающему организму, ведь их сакральный характер весьма произволен, то с Проклятием это сделать сложнее. Оно сакрально по своему происхождению и проявлениям, более того, оно и есть сакральность во плоти, в отличие, скажем, от особенностей мышления или темперамента (хотя и здесь могут быть варианты). Проклятие как божественная кара исходит не от коллектива или мирской власти — это нечто радикально сверхъестественное. Но тогда откуда в наш беспечный секулярный век может появиться Проклятие, если сверхъестественное испарилось и не вызывает доверия ни у кого кроме, разве что, самих проклятых? Откуда в нашу эпоху пост-прогресса берутся те, кто, не прилагая к этому никаких очевидных усилий, становятся жертвами беспощадного рока? А ведь они действительно словно бы прогневали высшие силы, и за это у несчастных отнимают всё, что им дорого, лишают сна и покоя, а то и канонично ввергают их в безумие.

Можно сколько угодно гадать, является ли причиной неудачный биохимический баланс, недостаточно хорошее отношение родителей, особое расположение звёзд или то, что мать проклятого постиг сглаз чужеземца. В историях о проклятии в качестве основного тренда фигурирует версия, что у проклятых что-то не в порядке с властной родительской фигурой (отцом, конечно же). Но у кого с ней всё порядке. Подозреваю, что под этой фигурой имеется в виду нечто отличное от реального объекта ранних отношений. Может статься, что проклятый действительно, а не фантазийно, отягощён сакральностью и болезненными отношениями как с ней, так и с тираном-творцом внутри себя (последний идёт в комплекте с Проклятием).

С другой стороны, на пути к туманному просветлению ведь важно не то, почему мир полон страданий; куда важнее то, что теперь с этим делать и делать ли. Как наш падший мир уже есть, и ничего с этим не поделаешь, так и проклятые субъекты просто существуют. Неизвестно, варьируется ли количество этих потерянных душ в какие-то исторические периоды, потому что кто бы их (да и как) вообще считал. Конечно, с таким подходом едва бы согласились любимые мною гностики, для которых знания об истинных истоках всего составляют принципиально важную часть Гнозиса. И это действительно важно, но не совсем потому, что мы познаём некую истину субъекта. Истина субъекта редко является тайной, она всегда уже явлена: в его идеях, его симптомах, его Проклятии. Но чего у субъекта нет, так это символического сопровождения всех этих бессмысленных, в общем-то, проявлений. А, как известно, не страдание является бедой — настоящей бедой является страдание, не имеющее смысла. И здесь нам на помощь приходит способность, которую многие склонны недооценивать, — воображение. Чтобы совладать с собой, субъекту необходимо укутать себя покровами вымысла, объясняющего то, кто он, зачем он и зачем вот это вот всё. Но это звучит довольно плохо, не так ли? «Выдумать что-то, чтобы улучшить качество жизни», — похоже на издевательство. Тогда назовём это иначе, хотя исходный вариант меня вполне устраивает. Пусть это будет «изобретением себя». Ведь это именно то, что реализует человечество и каждый отдельный человек всю свою историю и что радикально отделяет человеческое от животного, — способность к изобретениям и творчеству. И, создавая миф о собственном происхождении, субъект творит самого себя из первородного хаоса спутанных чувств и мыслей. Человечество и воплощает собой ту устрашающую идею о вышедших из-под контроля механизмах, начавших конструировать самих себя и объявивших войну своим создателя (здесь — миру органической и неорганической материи). Восстание машин — это появление разумного человека. Все мы киборги в сравнении с остальными живыми существами.

Проклятый субъект устроен если не сложно, то странно, пути его реакций замысловаты и искривлены. И именно в этом заключается его человечность. Животные не страдают от нарциссизма и меланхолии, животные не расщеплены. Человек — это выкидыш цивилизации. Потому что цивилизация не порождает, а лишь конструирует и отбрасывает прочь своих детищ. Невозможно родиться и просто стать человеком. Можно лишь изображать человека, симулировать человечность, подражая другим людям и культурным образцам. Однако другие люди и образы сами являются подобиями. Таким образом, человечество — это масса подобий подобий, коллектив симулякров, сделавший симулирование основой своего существования.

К чему я сделал это обширное отступление? К тому, что этот текст, да и все прочие тексты, представляет собой попытку ухватить понимание проклятого субъекта, проследить взаимосвязанность проявлений Проклятия. И вместе с тем это демонстрация одного из возможных способов придать всему этому смысл, связать исследуемый феномен с культурой и личной историей субъекта. По большому счёту это и есть пример мифотворчества, который может пригодиться кому-нибудь на его пути конструирования себя.

Иллюстрация: Эдвард Мунк

До нас уже придумано множество если не развёрнутых версий прявления Проклятия и проклятых, то хотя бы фрагментарных замечений о них в мифологиях. Пусть они не склонны говорить о реальных субъектах, но с этим мы уже можем справиться самостоятельно. Важным правилом использования этих историй является осторожность в восприятии драматических сюжетов о творении космоса и смертных, о злоключениях героев греческого эпоса или готического романа или о переживаниях ребёнка в глазах психоаналитических школ. Необходимо избегать буквального понимания или грубого приложения их к реальности,  не впадая в прямолинейность религиозного фундаментализма и метода расстановок.

Все существующие истории о Проклятии — это фрагменты, которые могут резонировать с устройством каждого отдельного субъекта и тогда, при должном осмыслении, использоваться для выстраивания собственной картины мира и добавления к ней новых элементов и новых оттенков.

На протяжении истории у проклятых было множество названий, и симпатичное мне «анафема» — только одно из них. Ещё до того, как это слово стало означать отлучение от церкви, то есть изгнание из наиболее ценного сообщества того времени, оно обозначало жертву богам.

Анафема — это то, что преподносится в дар сверхъестественной силе в обмен на её расположение. Выбор жертвы произволен, и по большому счёту любой может стать козлом отпущения, на которого возложат ответственность за все несчастья и всё зло, расползающееся в коллективе. Это Дар, который утихомирит гнев и заставит божественное насилие удалиться и оставить сообщество во временном покое. Потому что насилие и разрушение всегда имеют божественный источник, а присутствие божественного, в свою очередь, несёт насилие и распад. Таким образом, божественное изначально являет себя исключительно в виде осквернения. Проклятие — это не отклонение сакральной энергии, но её первичное и непосредственное проявление.

Главным атрибутом анафемы является её отмеченность сакральной силой, вырывающая жертву из ряда смертных, весьма специфическая избранность. Избранность одновременно в качестве преследуемой всеми жертвы и нулевого пациента эпидемии абсолютного разрушения. Проклятость — это ничтожно-возвышенное положение субъекта среди других людей (весьма нарциссическая конструкция), его исключённость из системы в самом широком смысле, частью которой он мог бы и должен бы являться. И хотя речь идёт о механизмах взаимодействия людей, но происходит это не по человеческим законам.  В славные времена древности статус преступника и проклятого был одним и тем же, покуда человеческий и священный законы были едины. Преступник, в принципе, близок к проклятому, но преступник совершает зло в этом мире и нарушает профанный закон, тогда как проклятый становится таковым в соответствии с законом сакральным.

Нарушает ли он священный закон, или же с ним просто что-то не так. Он становится парией не по воле людей, но по воле сверхъестественной силы, пусть и без непосредственного участия этой силы, из-за слепого механизма циркуляции сакрального. В наше секулярное время эти понятия достаточно разделились, и объявить человека анафемой — это далеко не то же самое, что судить его в соответствии со статьёй закона. Коллективное убийство растеряло былую популярность, как, впрочем, и эффективность.

Анафема должна быть отмечена чем-то, что показало бы её пригодность для жертвоприношения. Быть частью сообщества и в то же время иметь очевидные отличительные атрибуты, то есть носить странные внешние признаки или вести подозрительную деятельность, в том числе и нарушающую священные запреты. Практика проклятия и жертвы — это практика дифференциации, практика определения и исключения странностей. В замысловатой системе дифференциации достаточно обладать одним отличительным признаком, который сойдёт за мету проклятия. Нарушить одно из тысячи неочевидных правил или просто зайти куда-нибудь не туда. Суть в том, чтобы с самого рождения иметь или по ходу жизни обрести отличительный признак, который не вписан в существующий порядок и, следовательно, маркирует субъекта как исключённого из сообщества. Для этого даже не обязательно убивать братьев и отчимов и насиловать матерей с сёстрами.

Через эти отличия анафема приближается к божественности, столь же не похожей на профанный мир, как проклятый — на населяющих этот мир других людей. Вместе с тем анафема отдаляется от гипотетической гармонии этого мира соответствий и равновесий, она нарушает баланс и сама оказывается этим нарушением. Проклятый становится переходным звеном, которое является одновременно проводником для взаимодействия со сверхъестественным и сосудом, в котором в момент жертвоприношения воплотится само божество. Вместе с изгнанием жертвы божественная (или, скорее, инфернальная) сущность изгоняется прочь из нашего мира обратно в свою реальность бесконечного насилия, чем спасает сообщество от распада. Таким образом, божества появляются одновременно с жертвами в их честь, анафемами, этими творцами и убийцами богов.

Вышесказанное подходит для некоторых культур. Но есть и другой комплекс правил в отношении анафемы. В этом случае проклятый объявляется не идеальной жертвой, но тем, кто категорически не подходит для жертвования богам. Более того, проклятый здесь — это тот, кто не подходит вообще ни для чего, отверженный и Здесь, и Там, не относящий ни к профанной, ни к сакральной реальности и зависающий в специфическом промежуточном состоянии. В такой системе канализации сакрального божественной жертвой становятся те, кто отмечен позитивной сакральностью, то есть сакральностью отфильтрованной и вписывающейся в культуру. Те же, кто поражён не благодатью, а скверной, классифицируются как радиоактивный мусор. В таком случае анафема — это не божественный сосуд, который необходимо разбить, дабы на всех пролилась благость. Напротив, это нечто противоположное порядку и святости. Нечто опасное, вредное и не более того. Проклятого в такой культуре можно только утилизировать и ни в коем случае не связывать это с божественностью, чтобы зловредные эманации анафемы не запятнали её. Избавиться ли от проклятого физически или подвергнуть остракизму — уже вопрос гуманности сообщества.

Иллюстрация: Эдвард Мунк

Хотя толпы продолжают линчевать жертв и изгонять прочь козлов отпущения, теперь эта практика достаточно скоро распознаётся и аннулируется. Равно как и нет больше основанного на божественном законе общественного института, который был бы символическим конвейером, порождающим проклятых. Пусть анафемой уже никого не объявляют, но проклятые почему-то продолжают появляться. Потому что для этого больше не нужна внешняя сила. Возможно, даже никогда и не была нужна. Люди прекрасно обходятся без обвинителей для того, чтобы считать себя виновными. Они сами воплощают в себе всё необходимое: жертвенный принцип, толпу и жертву (и, порой, божество). Это может значить, что дело не ограничивается одними только произвольными социальными порядками. Или социальные порядки настолько сильны и укоренены, что могут обходиться без общества. Так или иначе, но сакральный мир магии стал ограничен исключительно психическим миром субъекта, и внешние обстоятельства скорее катализируют процессы в психике субъекта, чем становятся их причиной.

После распада культурной системы различий обращение в анафему становится личным делом каждого. Делом, с которым многие отлично справляются. Субъект теперь может самостоятельно формировать свою систему различий, заимствуя её откуда придётся, от ближнего и дальнего окружения, и определять себя в качестве выпадающего из этой системы элемента. И хотя наполнение таким образом становится крайне разнообразным, однако сам структурный порядок не меняется  тысячелетиями. У субъекта весьма произвольно формируется какой-то образ себя, состоящий из отдельных качеств. И столь же произвольно выбирается один или несколько атрибутов, которые исключают его из его же собственной нормативной системы. И так появляется современный проклятый, порождающий и пожирающий сам себя.

И это всё не только отвлечённые рассуждения о том, что из себя представляет анафема. Это описание того, что действительно происходит с субъектом, и отчасти ответ на вопрос, если не почему, то хотя бы как это происходит. Проклятый склонен выделять себя из окружения одновременно по двум модусам исключительности. Чаще акцент делается на качествах, которые субъект считает негативными, что не отменяет условно позитивных проявлений. То и другое, к слову, может оказаться как фантазией субъекта, так и иметь отношение к реальности. Он может определять себя как обладающего выдающимся умом и бесчувственного, как невероятно привлекательного и неспособного найти работу, как отмеченного удивительным талантом и крайне эмоционально нестабильного. Это поверхностный список, но суть, мне кажется, понятна. Оба полюса при этом ярко выражены в воображении субъекта, а его жизнь заключается в переключении из возвышенного в ничтожный полюсы по мере идентификации с соответствующими качествами.

Какое-то промежуточное восприятие себя — редкость для проклятого. Он склонен мыслить, и в особенности мыслить себя в крайностях. Даже говоря о себе как о посредственности, он будет говорить о себе как посредственности выдающейся (чаще в ключе ничтожения себя), с очевидным болезненным переживанием этого факта. Проклятому необходимо находить в этих крайностях обоснование своей исключительности и отгороженности от других людей. Значит ли это, что он возвышается над бестолковой массой, или же что принципиальная ущербность не позволяет ему войти в мир других людей (и это не взаимоисключающие позиции). Главное то, что проклятый чувствует свою дистанцированность от других и склонен рефлексировать так или иначе по этому поводу. Конечно, можно сказать, что любой человек кажется себе особенным, и это так. Но именно для проклятого мир людей и взаимодействие с ним являются проблемой. Для него общество — это не данность, в которой он просто живёт, но нечто внешнее и противопоставленное ему. То же часто касается и многого другого: проклятый противопоставлен культуре, космосу, собственному телу и психике. Проклятый вырван из гомогенности просто-жизни и отстоит в стороне от всего, включая и себя самого. Принципиально чужеродный, он оказывается в положении вечного изгнанника и внешнего наблюдателя в отношении притягательного и отторгающего бытия, которое неизменно располагается в пределах досягаемости внимания, но не даёт к себе приблизиться. Проклятие — это танталовы муки поисков утраченного бытия. Поисков не только метафорических, но и весьма реальных, ведь субъект не просто переживает нехватку, но выстраивает жизненный путь как более-менее удачный перебор способов её восполнения.

Иллюстрация: Эдвард Мунк

Проклятый — это странный субъект. Делает ли он собственную необычность жизненным принципом или узнаёт об этом благодаря комментариям от его окружения. С ним что-то как-то не так, и это периодически проявляется в бытовом взаимодействии. Возвышающий модус трансформирует это в идеи об уникальной значимости субъекта и ведёт к пестованию и расширению области проявления причуд. Тогда как в ничтожащем модусе эта странность обращается в уродливость, патологичность и желание перестать быть собой, стать нормальным и встроиться в гармоничное общество других людей. Проклятый стремится выделить свой образ в глазах публики, но сам же опасается быть замеченным и реагирует на это страхом и стыдом. Конечно, так происходит не всегда, и существуют откровенно демонстративно-позирующие персонажи, не краснеющие от каждого брошенного взгляда, но такая способность обычно требует дополнительных усилий. И чаще странность, которую субъект дополнительно конструирует вокруг себя, становится и весьма ранящим бременем, под которым хочется провалиться под землю. Для выделения себя из окружения и проставления мет используются одежда, аксессуары, телесные модификации, пирсинг, покраска и изменение волос, татуировки… и кто знает, что ещё будет изобретено для этого. Сгодится всё, и хотя цель проклятого заключается в отграничении себя от остальных, но он, как и любой смертный, склонен опираться в этом на уже закреплённые в культуре методы. И в этом есть смысл, ведь проклятие — неизбежно социальное явление, иначе публика не сможет понять, что перед ними источник скверны, при виде которого необходимо креститься и сплёвывать через левое плечо.   

Проклятый склонен не только к необычным реакциям на обычные стимулы. Он склонен активно подчёркивать свою странность, свою монструозность, а также наносить себе увечия или оставлять на виду в том или ином виде меты проклятия. Хотя быстрая культурная апроприация контркультурных по своему происхождению мет проклятия требует заходить всё дальше в модификации предъявляемого образа (или проявлять незаурядную изобретательность). Или же субъект может принять как неизбежное то, что большая часть используемых им отличительных знаков будет не такой уж оригинальной. В любом случае быть монстром — значит демонстрировать это. Проклятому субъекту необходимо узнавать себя и быть узнаваемым в этом качестве.  

Ещё одним основополагающим свойством проклятого является представление о себе как о жертве. Речь не только о виктимности в обиходном смысле этого слова, хотя это качество для проклятого не редкость. Для нашего субъекта, как ни для кого другого, актуальна языческая установка, обращающая его в козла отпущения, который, подобно бесноватым из Евангелий, наказывает сам себя в акте повторяющегося жертвоприношения. Проклятый является козлом отпущения как для самого себя, так и для коллектива. Он снимает социальное напряжение самоизгнанием и самоуничтожением в той же мере, в которой он изгоняет себя из собственной жизни или хотя бы наказывает себя, чтобы избавиться от переизбытка священного.

Проклятый — это жертва отпущения, коллективный громоотвод для всего, что отвергает общество. В мифологии всё отвергаемое называется просто «Злом». Носители культуры отбрасывают его от себя на жертву, которая впоследствии покидает общество вместе с бременем этого зла. В действительности это либо то, что было подвергнуто дифференциации культурным Законом и признано негодным, либо то, что так и осталось недифференцированным. Зло — это что-то не подходящее и непонятное, попросту грязь. Или, как у меня принято говорить, скверна, когда эта субстанция наполняется сакральностью.

Мифологическое Зло — это продукт коллективного вытеснения, то, что нужно куда-то отсюда деть, потому что оно так или иначе угрожает сохранности целого. Уничтожить его полностью невозможно, и тогда оно становится бессознательным, уходит за границу восприятия и помечается как нечто дурное, чтобы не вернулось. Зло — это относительная системная характеристика, а не самостоятельная сущность.

И именно этими представлениями наполнена психоструктура проклятого субъекта. Он думает и переживает о том, о чём думать и переживать в общем-то не принято. Делает то, что не принято делать. В качестве невольного козла отпущения, проклятому следовало бы оказаться за чертой полиса и там сгинуть. И часто он самостоятельно стремится перебраться за эту черту, пускаясь в путешествия самых разных масштабов, в зависимости от возможностей и силы внутреннего гонения. Но если у него такого желания нет, то его никто и не гонит, и этот чужеродный элемент остаётся среди добропорядочных граждан, развивая в себе и распространяя так называемое зло, которое должен бы изъять и спрятать подальше вместе с собой.

Иллюстрация: Эдвард Мунк

Переживание плохости подкрепляется более или менее интенсивным чувством вины, которое вызывается нападениями так называемого Сверх-Я на не соответствующего идеалу, порочного и в общем дурного субъекта. Проклятый, склонный идентифицироваться как со внутренним агрессором, так и с жертвой, считает гнёт вины вполне заслуженным и ожидает соответствующих обвинений от других людей. То, как он, чувствуя себя вечной жертвой, ведёт себя в соответствии с этим, может весьма разниться. Некоторые проклятые полностью погружаются в роль жертвы, они чувствуют себя виноватыми во всём, что бы ни происходило вокруг них; именно их скорее всего выберут объектом нападения, например, в школьном коллективе; им тяжело отказывать другим людям, как бы для них самим это ни было неудобно; они делают за всех то, что больше некому делать; они склонны пренебрегать своими дурными и греховными желаниями. Это классический паттерн, но каждый из этих фрагментов способен обращаться в противоположность, поскольку, ожидая нападения со всех сторон, проклятый может начать совершать превентивные действия, как вовсе изолируясь от взаимодействия, так и совершая нападение первым, пока ему не успели навредить.  

В каждой жизненной ситуации проклятый может почувствовать себя жертвой, виновником всех своих и чужих несчастий. Он с ужасом реагирует на любое реальное обвинение себя в чём-либо, и малейший упрёк или критика запускают цепную реакцию безмерной вины, стыда и самоуничижения. Вплоть до острого желания перестать существовать, потому что жить с этими переживаниями под взором внутреннего Обвинителя кажется невозможным, да и незаслуженным. И если не находится реального другого, который справедливо наказал бы проклятого за его грехи, то он всегда готов сам выступить в этом качестве, подвергая себя всевозможным аскезам, изнурительным тренировкам и, само собой, телесным наказаниям. Вериги и самобичевание, насколько я вижу, сейчас не в ходу, но подручных средств обычно достаточно для того, чтобы нанести себе оптимальные по травматичности и, что важно, запоминающие повреждения.

Таким образом, проклятый не только является универсальной жертвой, хотя на этом во многом выстраивается его идентификация. Он совмещает в себе жертву, преследователя и обвинителя. Его психоструктура  — это система власти, наказания и жестоких священнодейств. Сторонних усилий для запуска ключевых подструктур этого аппарата почти не требуется. Малейший триггер способен вызвать катастрофические и масштабные проявления. Тогда в психике проклятого разыгрываются истории жертвоприношений, великой охоты и страшного суда в завидном разнообразии вариаций. А сам проклятый склонен к переключению между этими паттернами поведения, порой весьма неожиданному, если не пугающему для стороннего наблюдателя. Подобные острые реакции вкупе с общей душевной неустойчивостью проклятого субъекта приводят к тому, что его поведение зачастую похоже на одержимость. И фактически это недалеко от истины, поскольку в эти моменты субъект оказывается одержим своими относительно самостоятельными психическими констелляциями, которым при сравнительной слабости задавленного виной Я ему нечего противопоставить. Никто так не подвержен демоническому влиянию, как раб Творца.    

В некотором смысле проклятый действительно страдает за грехи всех людей, расплачивается за зло всей человеческой цивилизации, да и за собственные грехи, которые он когда-либо совершал или ещё только собирается совершить. Единственным исходом из порочного круга может быть развенчание мистического механизма и признание невиновности жертвы. Но кому это нужно, если благодаря вытеснению проклятой части общество продолжает функционировать, противопоставляя себя ей, а сама жертва не имеет никакого желания избавляться от единственной внутренней опоры в виде переживания собственной вины и ничтожности. Кроме того, проклятому не так легко (если вообще необходимо) отказаться от чувства собственной исключительности, пусть даже в негативной модальности.

Проклятое — это то, что есть, но чего здесь не должно быть. Это мусор, это уродство, это ожившая мёртвая плоть, восставшая из могилы, экскременты, заполонившие дом. В свою очередь проклятый — это и есть живой мертвец, вампир, жадный до чужой жизни. Не имея ничего, что оживляло бы его и давало тепло его холодному и пустому телу, он поддерживает видимость жизни через существование Другого. Через его переживания, его мысли, его действия. До нахождения новой жертвы он реактивен и лишь симметрично отвечает на воздействия. Но по мере того, как его наполняет фантазийное чужое бытие, к нему приходит активность, а бледные вены заполняются кровью. В этом смысле примечательно столкновение двух проклятых, каждый из которых питается живительной и аддиктивной симуляцией другого и эссенцией его прошлых жертв. Фрагментами чужих жизней, что заключены в партнёре.

Проклятому необходимо питательное взаимодействие с миром живых, но оно же и самое тяжёлое для него, ведь мир живых — это другой, дневной мир. Вампиру не нужна пища смертных, ему нужны смертные в качестве пищи. Поэтому даже если проклятый, игнорируя свою отчуждённость от мира, верит в первозданную гармоничность природы и космоса, его отношение к еде выдаёт его с потрохами. Плоды земли превращаются в горький прах на его устах, а сам он предпочёл бы заменить тягость трапезы питательной инъекцией. Чаще ему важнее походить на труп, которым он себя воспринимает, чем удачно притворяться одним из смертных.

Иллюстрация: Эдвард Мунк

Проклятия — это монотонное страдание, которому нет конца. Проклятый — это мертвец, продолжающий совершать свою работу, но так и не отошедший в Небытие, зомби-Сизиф. Проклят тот, кто знает, что может быть иначе, но не способен этого достичь, и лишь с завистью и восхищением смотрит на чистоту и полноту других, пытаясь время от времени урвать себе часть их жизненной силы. Быть проклятым значит стремиться стать ангелом, располагая возможностями паразита.  

Отчасти ничтожность — это абсолютная характеристика. Проклятый плох и жалок уже просто потому, что преисполнен скверны и занимает отброшенное положение в мироздании безотносительно положения всех остальных объектов. С другой стороны, ничтожность проклятого — это и свойство, проявляющееся в сравнении с чем-то другим, чем-то достойным и величественным. А проклятый — всегда убогое подобие чего-то настоящего. Принимается ли за идеальный образец реальный другой, набор жизненных принципов или непосредственно сакральная фигура. Идеальный образец, даже если его совершенство не очевидно в глазах публики, наделяется божественным статусом и подвешивается перед субъектом для постоянного сравнения. Представление о совершенстве условно и непостоянно, а постоянной величиной является сравнение проклятого с ним не в свою пользу. Субъект переполнен идеальными способами существования, прекрасными образами других и совершенными моделями себя. И он стремится к тому, чтобы стать этим всем, не приходя в сознание. Стоит ему остановиться, как очередной акт сравнения ввергает его в отчаяние, ведь он не просто не приблизился к заветной цели, но стал лишь ещё более убог в сравнении с ней, особенно же жалкой ему кажется потуга на то, чтобы превзойти себя. Но он не оставляет попыток, пытается вновь и вновь,  меняя направление движения вслед за тем, как место одного мнимого творца его идеального существования занимает другой в кошмарном хороводе образов. Если положение жалкого пресмыкающегося в сравнении с небесным величием является чаще фоновым переживанием проклятого, напоминающем о себе скорее в сумеречные часы умирающего дня, то убогость в сравнении с реальными другими озадачивает проклятого значительно чаще.

Проклятый субъект выискивает недостатки в тех, кто претендует на наличие совершенной полноты, чтобы обрушить на него поток обесценивания. Или же, не найдя таковых, возвести очередной живой идеал в пантеон недостижимых обладателей священной силы, к которой можно при случае причаститься или украсть ее через приобщение к мудрости или посредством сексуального акта. Последний вариант, как я вижу, спокон веков представлялся самым эффективным способом получения жизненной силы и ныне активно практикуется для извлечения жизненных соков если не у общепризнанных кумиров, то у выдающихся личностей ближайшего окружения.

Наконец, без ещё одной составляющей моё описание было бы списком симптомов, картиной популярного психического расстройства, но не Проклятия. Этим ключевым компонентом психоструктры проклятого является особое взаимоотношение с сакральным. Именно сакральное, его воздействие, инфицирование им смертного порождает то, что становится проклятым субъектом.     

Интроецирование психики и заключение её в субъекте привело к тому, что мифология стала психологией. Все те же явления, перестав быть общественными или иномирными, стали достоянием субъекта, не лишаясь при этом привязки к окружающему миру. Психология стала языком мифа и разделяет с более-менее упорядоченными представлениями о сверхъестественном полки в книжных магазинах. И поскольку мифология — это система лжи, построенная на жертвоприношении, то и психология стала этой системой лжи. Все эти мистические термины, наделённые самостоятельной силой незримые сущности и потоки неуловимой энергии. Само собой, необходимость в жертвах при этом никуда не исчезла. Ею и стал проклятый субъект, обременённый гнётом вины и не впечатляющий своей самооценкой. Так современность мимоходом порождает жертв отпущения. Культурному порядку больше не нужны какие-то законы и их преступление, достаточно просто быть тем, кто выиграет Проклятие в экзистенциальной лотерее.

Проклятие — это системное и, более того, системообразующее явление. Это повторяющаяся ошибка, которая порождает универсальный вселенский закон. Без сакрального ничего не возникает и ничто не имеет смысла, но после того, как первозданный хаос запустил акт творения, он становится угрозой мирозданию, оставаясь заточённым в его сердцевине и за его пределами. Проклятие оказывается ядром (я бы даже сказал провалом), вокруг которого выстраивается космос, в том числе и космос субъекта. Поэтому ничто так не касается проклятого, как истории о появлении мира, в то время как тематика сакральности и осквернения составляет суть любой мифологии, в итоге же проклятый оказывается болен мифологией о дурном творении себя, мира и вообще всего.   

Однако мифология — это уже оформленная система представлений о сакральном, попытки ухватить и связать его бесформенность. И в этом смысле следует различать «божественное» и «иное» сакральное. Божественное сакральное принадлежит к области встроенной в культуру, стройной и в общем-то позитивной мифологии. Это отфильтрованное и столь же безопасное, сколь и бесполезное сакральное.  Божественное сакральное — это и есть описанная Рене Жираром сила насилия, произвол Творца и людей, поступающий по понятным всем, глубоким и укреплённым каналам.

В свою очередь «другое» сакральное, которое часто проявляется в негативном модусе относительно культурного порядка и оттого обозначается как «инфернальное», — это сакральное в собственном смысле слова. Нечто чужеродное этому миру, абсолютное отвержение от человеческого и божественного порядка и причастие к Иному порядку Иного (трансцендентного) Бога. Именно оно несёт в себе проклятие для смертных.

Происходит это оттого, что сакральное нормально функционирует только в обществе. По мере нарастания индивидуализации в данной культуре сакральное теряет узнаваемость и обращается в абсурд, а смертные — в проклятых. Сакральное вообще не может проявляться через частного смертного без его травматизации, предшествует ли она канализации этой силы или вызвана ею. История проклятого — это история сакрального, находящего в смертном канал, через который оно дегтярной патокой просачивается в мир. Проклятый же — это дыра в мироздании, трещина, через которую изливается сакральное, загрязняя и освящая его. Поскольку, чтобы пропускать нечто, нужно отверстие, разрыв, рана в психической структуре субъекта. Как высокоорганизованная жизнь стала тем, что ранено по своей сути в сравнении с примитивными формами жизни и мёртвой материей, так и проклятый, состоящий из душевных ран, становится чем-то более сложным, чем сравнительно (во всяком случае с виду) целостные смертные. Проклятый — это рана мироздания, кровоточащая сакральным ихором.

И подобно тому, как сакральное, которое не интегрировано в культуру, обращается в разрушение, так и проклятый, не вписавший это бремя в своё существование, обречён на страдания.  Поэтому он начинает мифологизировать свою жизнь, и идеальной целью этого, возможно, конечного процесса является обращение Эриний в Эвменид, обращение Проклятия в благо. Самый очевидный способ связать разлагающее его сакральное — обращение к существующим мифологиям. Проклятый хватается за всё, что попадается ему под руку, заполняясь внутри смыслообразующими конструктами, а снаружи — атрибутами мифологии. Но упорядочивание дикого сакрального, укрощение самого Хаоса  — это не самый простой процесс. И потому так проклятый скорее оскверняет и профанизирует всё, к чему притрагивается, чаще обращает золото в грязь, нежели совершает над собой алхимическую трансформацию в привычном смысле.

Проклятый не причастен к мифологии в том смысле, что его жизнь преисполнена архетипических свершений и божественных совпадений. Он пребывает на другой стороне  мифа, на той его стороне, где скрывается хоть и искажённая, но истина о субъекте. Это мифология насилия, инцеста, чудовищ, расчленений и изнасилований. Эту её сторону можно было бы назвать тёмной, но лишь она проливает свет на истину мифа и человеческого существования. И эта истина подобна видениям Ада как своей кошмарной безотрадностью, так и непереносимостью, лишающими проклятого последних сил.

Мифология оскверняет кровь проклятых, подобно тому как кровь вождя армии демонов Кингу окрасила глину, из которой были слеплены смертные (да, мне очень симпатичен этот сюжет). Им лишь грезятся подвиги героев и мерещится могущество богов. В действительности проклятый — универсальная ритуальная жертва и в то же время чудовище, которое должно быть уничтожено для торжества добра. Жертва искушения, жертва бесчисленных проклятий как человеческого рода, так и божественных сущностей. Он тот, кого распинают, приковывают и уничтожают во славу торжества единения, порядка и чистоты над скверной и разрозненностью. Проклятый — великий враг человеческого рода, нечисть, восставший мертвец, пьющий кровь младенцев и оскверняющий невинных дев и наивных юношей. Если он и герой мифа, то герой проклятый, тот, кого должны стереть с лица земли, чтобы солнце продолжало восходить и посевы продолжали расти.

Но, насколько я вижу, только эта сторона мифологии и является общечеловеческой. Ни в ком из нас нет богов и богинь, нет стремления к вселенскому совершенству или совершенной реализации себя. В нас есть разъедающая скверна, на которую слетаются демонические мухи, и в нас есть сладко-отвратительный ихор, склоняющий нас творить зло и непотребства.  У мифов нет светлой и тёмной сторон, а если что-то в них и есть, то только отвратительная правда о сомнительной природе людей и творения, учреждённых через насилие и отягощённых семенем зла.

Проклятый, в свою очередь, не просто погружён в мифологию, но одержим ею.  Он становится заложником причудливых и повторяющихся жизненных сценариев, которые вовсе не ведут субъекта по героическому пути самореализации, но стягивают его защитными кольцами сизифовых мук. Иная, полная историй, реальность пронизывает проклятого, лишает его воли, заставляет существовать в одном мире по правилам другого. Но эти истории невозможно исчерпывающе пережить и обрести спокойную жизнь. Если что-то здесь и можно предпринять, то лишь попытаться вырваться из написанного сюжета. Но и это, во всяком случае поначалу, будет не трансцендентным прорывом к настоящей жизни, а выпадением из всякой жизни в бессмысленную суету этого мира. Этот вариант перехода от сказочных историй к мифу о грехопадении кажется мне более перспективным, покуда он отличается открытым финалом.

Иллюстрация: Эдвард Мунк

Но независимо от того, смог ли субъект перестать быть персонажем бесчеловечного сказания, он способен увидеть в нём  проступающие фрагменты универсальной структуры, арматуру и шестерни небесной машинерии паноптикона. Или он хотя бы может стать объектом наблюдения для других, хотя это уже гораздо более удручающий, пусть и познавательный, исход.  Через жизнетворчество проклятого, выражается ли оно в делах или мыслях, мы узнаём неприглядную истину о том, что смертные — это потомки демонов, состоящие из их плоти и пронизанные их влиянием; что мы одержимы злом и погружены в чудовищный мир, слепленный из демонических костей и плоти. В этом мире нет добра, кроме того, что прорывается от разжигаемой Духом искры в людях. Но этот нездешний свет то и дело захватывается и отклоняется необъятной гнилостной тьмой, происходящей из нас самих и заполняющей ядовитым дымом наше нутро.

Однако для проклятого ситуация обстоит более тягостно, чем для смертного. Общечеловеческие свойства проявляются в нём сверх меры, равно как и сконцентрирована в нём сомнительная сакральность, создающая гибельную ауру. До сравнительно недавнего времени основную часть психических недугов было принято так или иначе считать признаками осквернения (или зеркальной ему святости), называлось ли это происками бесов или оригинальным проявлением расположения божества. Открывает ли психическая чрезмерность путь для воздействия сакрального на субъекта или же это сакральное так преображает  его — не столь важно, главное, что они всегда сцеплены. Проклятый — это, в общем-то, психически нездоровый субъект: слишком патологичный, чтобы считаться нормальным, и слишком хорошо сознающий наличие недуга, чтобы считаться безумцем. А любые болезни, равно как и скверна, имеют свойство распространяться.

Проклятый — это тот, кто насылает сглаз одним своим тлетворным присутствием, поскольку он осквернён, а скверна заразительна.  Он — источник эпидемий, нулевой пациент вселенского зла. Кривой, косой и презираемый. И он же сам демонстрирует все признаки жертвы дурного глаза: безуспешный во всех начинаниях, слишком нелепый, слишком не вписывающийся, слишком странный, слишком безразличный или трепетный, он всегда пытается лишь сойти за нормального человека.

При этом следует помнить, что проклятый субъект не просто фантазирует о своей метафизической (или метасоциальной) исключённости, он переживает её. Чаще как бремя, но, когда тёмные светила его души проходят половину круга, и как возвышающую его над смертными исключительность. То и другое суть отброшенность прочь от других, тотальная непохожесть, которую особенно чутко переживают юные субъекты. В свою очередь на этом циклическом переключении ничтожности-величия завязан базовый механизм психического аппарата, проявляющийся, в частности, как нарциссическая идеализация и обесценивание или меланхолический подъём и упадок сил. Человеческое существование — это вечное балансирование на грани между всемогуществом и ничтожностью, и чем более субъект близок к этой истине, тем глубже становятся обе этих бездны.  

Проклятие не является чем-то уникальным и свойственным лишь избранным. Все люди прокляты. Поэтому разговоры о Проклятии — это во многом скорее область антропологии, чем психопатологии. Все смертные отмечены грехопадением, все мы потомки убийц и жертв, все мы состоим из глины, смешанной с кровью предводителя инфернальной армии, если не просто из плоти и семени демонов. Но кто-то проклят немного иначе, чем другие, которые могут жить и не волноваться о том, что они чудовища в масках людей. Бесы выглядывают из каждого фрагмента их расколотых зеркальных образов.  

В проклятых слишком явлена сама суть смертных. И как только ты становишься слишком человеком, ты обращаешься в чудовище. Смертный — это тот, кто скрывает себя в качестве такового, в отличие от проклятого. Монстр — это куда больший человек, чем обыватель. И, в отличие от обывателей, монстры действительно существуют. В конечном счёте история человечества — это история существ с большим или меньшим успехом прикидывающихся людьми. И тех, у кого получается хуже, приносят в жертву ради сохранения всеобщей конспирации.

Если ты могучий вол, сила и выносливость которого столь велики, что он не замечает ни погонщика, ни телеги, которую  тянет, то значит ли это, что ни погонщика, ни телеги, ни его рабского труда не существует? Бремя жизни в Падшем мире переживают в полной мере лишь те, кто слаб и восприимчив. Кто чувствует боль существования и тяжесть его бремени. Проклят тот, кому приходится хуже остальных, и оттого он знает о существовании зла.

В этом смысле Проклятие — это вопрос восприятия субъекта. Это не значит, что достаточно изменить точку зрения, и Проклятие развеется. Всех смертных раздирают демоны желаний, все, подражая друг другу, стремятся к иллюзорным целям. И только некоторым счастливцам везёт уйти из жизни прежде, чем они поймут, что вся их жизнь была посвящена погоне за чужой галлюцинацией, а желание никогда не суждено удовлетворить. Всякий смертный обречён на страдания, но лишь проклятый знает, что страдает, и это восприятие и есть проклятие. Особого рода чувствительность, которая даже в качестве смутного намёка вырывает субъекта из привычного уклада жизни, — он начинает кое-что понимать. То, что воля смертных не принадлежит им и все мы марионетки в руках чуждых нам и противоречивых сил, которые транслируют нам мысли, чувства и действия. Все мы — дурные творения самих себя. Наше Я создаёт иллюзию того, что мы есть, и что мы есть нечто одно, а не другое (ведь любая идентичность условна). И оно же является нашим властителем, указывающим, где мы ошиблись и почему мы никчёмны.

Проклятый понимает или демонстрирует своей жизнью то, что смертные находятся во власти Гемармена, Злого Рока, неумолимого механизма судьбы, который руководит их действиями, мыслями и эмоциями. Назовём ли мы его Природой, Кармой, функционированием мозга и организма в целом, Дурным Творцом. С появления на свет и порой до последнего вздоха смертные лишены воли и выбора, поскольку для того, чтобы вырваться из шестерней психофизиологических паттернов, требуется совершать постоянное усилие, но и обретаемая столь тяжело свобода никогда не бывает полной. Невидимые архонты направляют наши помыслы и сообщают переживания, и лишь те, кому повезло меньше прочих, могут расслышать их повелевающие и упрекающие голоса.  

Проклятый находится в сложных отношениях с истиной о себе, мире и людях. Сложных потому, что он не просто знает её, но пребывает в ней, что сильно затрудняет возможность понимать и делать верные выводы. Он понимает, что существование исходно бессмысленно, жизнь скоротечна, а люди не всегда так хороши, как им хотелось бы о себе думать. И, само собой, что существование есть страдание. Эти и прочие называемые «пессимистичными» вещи, которые иные люди предпочли бы игнорировать, составляют жизнь проклятого. Проклятый, осознанно или нет, обращает внимание на всё столь же отвергаемое, каким он чувствует себя. Но далеко не всегда способен сделать из этого жизнеспособные выводы.

И если самообман смертных состоит в игнорировании истины, то самообман проклятого — это принимать все наблюдения на свой счёт, обвинять во всём дурную реальность или воспроизводить истину своими действиями. В любом случае происходит неизбежное отвлечение внимания от исходных фактов.

Проклятый пребывает при истине, не скрывая для себя ничего, кроме самой сокрытости, от которой он бежит.  Он не склонен делать выводы о мире или людях, он склонен делать неутешительные выводы о своей виновности и никчёмности. Эта особенность внимания лишает проклятого защиты, который наделены смертные. Ведь что кроме самообмана может помешать пониманию абсурдности существования, в котором невозможно ничего планировать, если в любой момент тебя может не стать. Тотальное проживание истины ввергло бы сметного в ужас или просто заставило прекратить дышать. Бытие Ужасно, и Проклятый пребывает при Ужасном. Проклятому делает честь то, что он ограничивается при этом всего лишь депрессивными состояниями. Впрочем, здесь заключена следующая ошибка, которую совершают проклятые: если уж плохи не они, то это всё вокруг них безотрадно и плохо. Они замечают вытесненную часть, но принимают её за целое. Но даже так проклятые хотя бы служат живым напоминанием о том, что мы что-то упускаем из виду.  

Истина о мироздании скрыта в его глубине и противится распознанию, а существенную часть мучений проклятого составляет именно это приближение к сути вещей. Проклятый — это тот, через кого истина сакрального проникает в мир, искажая и калеча собой носителя. Что есть Проклятие, как не вкушение от древа познания добра и зла, особенно если в сравнении со злом меркнет всё остальное? При прочих равных проклятый действительно видит и может понять больше, чем смертный. Однако видеть нечто и делать из этого не самоубийственные выводы — это далеко не одно и то же.

Остаётся вопрос, что за истина являет себя через осквернение? Истина ли это Неведомого или правда о том, чем на самом деле является смертный и падший мир? По всей видимости, это связанные вещи, однако второй вариант находится ближе и потому склонен проявляться раньше. И подобно тому, как кусок отвалившейся штукатурки позволяет нам во всей неприглядности узреть, что представляет собой строение, так и следы разрушения и изъяны являют то, что есть на самом деле Творение и смертные. Пока нечто пребывает в целостности, мы не знаем его. Если обвалится всё, то перед нами будут только руины, подобные психоструктуре психотического субъекта, в которой разрушены все связующие элементы и явлены принципы её устройства, но для субъекта это уже не важно. Штукатурка должна отсутствовать местами, и тогда эти изъяны станут печатью осквернения и проблесками истины. Мы узнаём смертных отнюдь не по подвигам героев и житиям святых. Мы узнаём их в проклятых. Потому воплощением смертных и их цивилизации являются не завоеватели, но чудовища, ожившие мертвецы и одержимые, которые одновременно напоминают смертных и пугающе искренни в своей монструозности. Самой же удачной метафорой будет доктор Фауст, вампир или монстр Франкенштейна — точные описания проклятого субъекта и наглядные образы чудовищности, сохранившей сознание для восприятия себя как таковой.

Ни одна вооружённая факелами толпа и ни один смотрящий с высот своей праведности святой не способны испытывать то же обилие и глубину злостных чувств в отношении проклятого, как те, что он испытывает в отношении самого себя. Он укоряет себя за несоответствие совершенным фантазмам, за то, что не справляется со своим существованием, за то, что он не способен быть человеком. Он с отвращением смотрит на своё отражение, в котором видит лишь нескладно скроенное подобие смертного существа. Он лишь видит швы, плохо удерживающие плохо подогнанные разнородные куски; трещины на скорлупе его оболочки, через которые проглядывают гниющие внутренности. Его внимание приковывает не целостность образа, но то, из чего скроена эта мнимая целостность, и отвратительное Нечто, что проглядывает оттуда.

Иллюстрация: Эдвард Мунк

Он бесконечно плох только потому, что продолжает существовать. Но и мысль о прерывании существования становится лишь ещё одним признаком его ущербности, окончательным приговором в его несостоятельности, которого он всё же склонен избегать. Избегать потому, что проклятый — это всё ещё не труп, которому остаётся лишь подтвердить свой статус, но живой мертвец, вечно балансирующий на грани небытия.

Прореха в психоструктуре проклятого делает его каналом для сакрального, для Хаоснования, которое изливается в виде скверны. Сакральное являет себя через разрушение, и проклятый становится вестником этого разрушения. Это выражается в обесценивании представлений, разрыве социальных связей, уничтожении собственных и чужих достижений, поиске ошибок, критике и, конечно, увечении самого себя. По себе проклятый знает, что разрушение обнажает сокрытое и являет истину субъекта на обозрение. И он расширяет область применения этого знания, выносит вовне себя, разрушая всё, чтобы найти истину. Но часто он уничтожает носитель истины вместе с преградой, и тогда на месте драгоценных искр натыкается на пепел и прах.

Эту способность к деконструкции проклятый может вполне эффективно использовать для конструирования своей субъектности. Начинает он обычно с лишения себя тех качеств, которые считаются положительными в его культуре. Прежде всего, это успешность, так что проклятый начинается как тотально неуспешный и бесперспективный субъект. Он становится тем, чем не является и чем не обладает, конституируя себя через негацию. Ни к каким реальным качествам обычно это отношения не имеет, но сам проклятый склонен целенаправленно, но неосознанно совершать действия, прямо или косвенно подтверждающие его неполноценность. Сакральная сила разрушения по умолчанию находится в руках Демиурга, который использует её, чтобы удерживать субъекта в рабстве ничтожества и вины. Однако проклятый способен вырвать этот инструмент из хватки внутреннего Обвинителя и направить уже на то, что сочтёт необходимым. И, избавившись к этому моменту от большинства благодетелей, субъект продолжит путь негативного утверждения себя, лишаясь качеств вообще.

Так проклятый обращается в перечень того, что он не есть. Такое апофатическое самоутверждение, однако, не оставляет субъекта с ничем в том смысле, что он оказался бы в зияющей пустоте отчуждения и отсутствия.  Он и так давно уже там. Но благодаря негации эта пустота перестаёт быть гнетущей и дурной, она становится свободным местом, где проклятый может не быть кем угодно. Вместе с атрибутами он способен разрушать любые представления, в том числе и ценности, усвоенные бессознательно посредством мимезиса на заре его истории. Эти ценности составляют конгломерат уходящих в небо столпов, на которых держится идентичность субъекта. И они же являются главными потребителями психической энергии, и если это не контролировать, то на всё остальное её может уже не хватить. Эти столпы, впрочем, могут быть подвержены порче и низвергнуты. Тогда вместо тех ключевых представлений, которые субъект счёл неподходящими, он может соорудить новые монументы другим божествам. Или не нагружать ценностью ничего, оставив душевные силы не для борьбы за идеалы, а для чего-то более стоящего. Но, по моему опыту, хотя бы один такой столп лучше оставить в качестве axis mundi, иначе будет совсем бардак.

Более стоящим может быть что угодно, но я предполагаю, что это творческое познание себя в весьма широком спектре проявлений. Проклятый отрицает, и своим отрицанием он ищет то, что не подвержено отрицанию — безусловное ядро своей субъектности. Не понимая того, что сама сила деструкции исходит из этого ядра. Его Проклятие, исходная расшатанность, сломанность субъекта не являются простой констатацией его плохости. Но Проклятому необходимо принять прежде всего именно плохость. Принять свою убогость и искорёженность, принять собственную уродливую суть, своё несовершенство, отвращение к себе и тотальную неполноценность. Потому что ничего из этого невозможно исправить, но можно превратить в то, что поможет совладать с существованием, в придающее сил тёмное пламя.

Испепеляющая проклятого скверна исходит от Искры. Именно дефекты субъекта являются тем, благодаря чему приоткрывается и через что проявляет себя фрагмент сакрального, заключённый в смертных. Через изъяны себя являет Дух; но, чтобы узнать его, необходимы усилия разума и воображения, Логоса и Психеи. Травма проклятого, его кровоточащая и гноящаяся скверной рана, неизбывный источник его страданий является вместе с тем и его sancra sanctum, предельным приближением к истине Хаоснования. Вокруг этого зияния не просто необходимо возводить символические преграды, чтобы выжить, но следует возводить храм, чтобы быть.

Читайте также:
Безалкогольный дневник
Безалкогольный дневник
Эстетика молодости. Истерика молодости
Эстетика молодости. Истерика молодости
Фрагменты предсмертной речи
Фрагменты предсмертной речи