Почему Вши на бумаге – это не недостаток, а перифраза деловитости вашего слога? И ведь зачастую эту самую необыкновенность слова вышаркивают в пустую комнату, где даже и на стене не висит вбитый когда-то гвоздь, не то что и толковый, быть может, с одной красной пуговицей пиджак – нет. Здесь отчетливо пусто. Но зато в воздухе висит некое подсматривающее негодование. Эту тонкую грань между лаконичностью и природной чувственностью зачастую вырисовывают с полной праздностью, а точнее, личностью, задающей лишь эти праздные, беглые вопросы, но стремящейся вырисовать что-то такое равнодушное внешне, и обязательно подходящее и пристально глядящее сверху, с витиеватой лестницы, на эти другие — пустые комнаты, которые даже порой позволительно наблюдать в бинокль из окна своего номера в гостинице и сравнивать. Почему номер в гостинице? Так ведь жизнь – это одна сплошная гостиница. Мы орудуем ей две минуты, а репутация остается в дверях на другой день, и уборка предстоит отпертому ключу.
Горький говорил, что шипящие звукосочетания: — вши, — вша, — вшу, — ща, — щей – это недостатки русского языка, мол, русский язык и так слишком богат на слова – зачем же делать здесь, посреди первого листа вашего рассказа, рассадник насекомых? Но ведь трогающие клавиши пианисты не морщатся от звуков озорства, так может и в Горьком нет той теперешней веселости, с которой каждый печатный полуночник может сумрачно издать гул подвала, и при этом испытать блаженство? И ведь знаете, непонятность с миловидной бледной добротой всегда оказывалась немым возвращением. За такими беспокоились и волновались, за такими болезненными ходили и подавали лошадей, и чаще всего таких авторов приводили на скамью подсудимых, а затем наступал полосатый вечер, — «- То есть как за мошенничество?»
И ведь почему нельзя рассадить всех этих авторов, которые пишут за воротами города громко и последовательно, но выстрагивая неправильность, на прекрасную мебель в стиле empire? Почему каждый графоман и случайный читатель так глубоко пророс бурьяном? Первого бы осудили за повторение «щавеля» в крапивном супе, другого за прошедшие «дощатые» мосты, третьему по шее за господов «ейных», можно еще осудить, что болван, если вдруг два (не дай бог три!) слова со «– вши» стоят похожим рядом шапок, и затем каждого в острог за не лаконичность, за простодушие на писательском поприще, за псевдовылазки под клокотание повторений поэтической гласности.
Да ведь и поэзию приписывают к точности, и это ведь люди образованные! Как же поэзия может быть точной, когда она вдруг из груди вырывается, чему же еще своей неправильностью и несостоятельностью удивлять, как же нельзя подать «борща и леща с кашей» — только потому, что незначимо звучит или режет это слух, когда каждый только и должен что кричать «Дай мне чего-нибудь! Дай мне что-то такое отличающееся, отпивающее голову, отбивающее наследие это удручающее!»
Бесспорно, Горький — громадина. И, быть может, он оставил эту мысль не со злобы, или не с глубоких бдений невменяемого рассуждения. Скорее, он лишь на глазах у всех обманул пару тройку посредственностей, а те, прошмыгнув к его писательскому столу – приписали слова автору. Хотя, если бы было можно, хотелось бы ему забыть эти самые слова, словно дым, который рассеется, ведь и до сих пор многие твердят это свое безнадежное: «Оставьте!». Но нет-с. Не оставим. Дальше будет еще чуточку горче.
Когда же было выдумано слово, и зачем его, это самое слово, кому-то нужно было выдумать? Сначала была – мысль. Затем появилось – выражение. Дальше – появился жест. После жеста – слово. И следующим было – убеждение.
Убеждение, как и прочая снедающая лошадь червь, всегда есть упадок остроты разума – каждому убеждению, и даже нашему, можно найти особое замещение. Каждое убеждение – есть привычка или наследственность. И если говорить о наследственности, то убеждение, появившись в конце своего пути — «Ваше превосходительство, ставьте точку!», замечает выражение, как эмоцию, как плевок профессору, как калачом по уху твердолобой громадине слова, гораздо раньше, еще до своего появления. И ведь несдобровать каждому, кто замещает убеждение на выражение. А что есть поэзия или новое слово, как не выражение чего-то духовного? Как незнакомый карандаш можно уличить в некорректности, когда все вокруг только и твердят –«Пусть все будет по-старому», и затем — «Куда бы я не ступил – нет оригинальности», хотя даже и эти глаза затем бубнят о неправильности и о не красоте речи, видя какие-то незнакомые манжеты языка.
После убеждения, самому молодому из составляющих нашу нелепую конструкцию (Профессор, бросьте ваше негодование!), заглянем к слову.
Слово – есть избыток отсутствующего выражения, способ назидания потомству, способ вноса трактата, или еще чего – «Позвольте мне… поцеловать вас…на прощанье»; способ выражения, замкнувший жест, оставив лишь его некоторые черты. Каково было бы замечание о проводах у большого пруда без слова, мол, как-то молча (можно с криком) сообщаешь купающимся об оголенном проводе, с такой явно слезшей кожицей, протянувшей свои медные лапки к воде, только вот выражение находишь в жестах – разве кому-то это поможет? Нет. Поэтому-то выражение словесное так ценится. Но вот когда это самое слово превращается в нечто нелицеприятное, хоть и могло умилять и смешить когда-то в некой повести детства, но вот остригся воспитанник ученическим знанием и видит теперь гений лишь в простоте или утомленно перелистывая сытые книжки классика, то будет лежать он с утра до вечеру в горячке, приговаривая: «Какой же ужасный слогЪ».
Разве мысль – это наше отличие от иного животного? Или все же это глубина мысли, а затем и выражение этой самой мысли? Выражение мысли в жесте, а затем и в слове. Только вот приписывают теперь свою чудесную науку языку, ищут какие-то соприкосновения с невыразимым гонором заросшего плесенью учителя, когда только и нужно, что забираться на балкон и нежной скрипкой женских голосов (пусть даже и с оглядкой на прошлое), искать гений и дальше – в чем-то новом. Нужно же дать дорогу голосу, а не клеймить его направо и налево в несостоятельности ширм души. Конечно, яркий костюм часто жмет выскочкам, даже и мы своего рода выскочки, что и хулить нас лишь нужно, но ведь гласность души – есть искусство, ведь даже и заноза рисует под кожей изгибы, только вот мы не всегда это замечаем, а слышим лишь этот самый колкий момент, так же, как те графоманы и профессура слышат очередную набитую некрасивым и неправильным языком портретуру авторства.
И почему бы не приписать всем этим Вшам – некоторое величие духа, что и до сих пор не вывелись, как некогда прошел дезинфекцию твердый знак. А ведь что говорил Бунин о нем когда-то?
«Никакое слово без твердого знака не стоит на обеих ногах!»
И ведь до сих пор, зная душу этого самого слова, даже и человек читающий, студент, даже и профессура, почитают за честь привесить этому самому слову ярлык, что, мол, ты веси здесь, укрывшись багряной золотой парчой, но отблеска не давай – никому он не нужен в начинаниях и уж тем более в каких-то завершениях.
Дек, разбудите же Слова!
