Беда не по лесу ходит, а по людям.
Русская пословица
«Образ леса в романе “Доктор Живаго”», «Образ леса в русской философской поэзии», «Лес как мифопоэтический символ», – все это темы школьных сочинений по литературе. Через сказки, легенды и предания, поговорки, частушки и песни, через ткань магического мышления мы с детства познаем лесной ландшафт. Лес – ключевой элемент народной психологии, он занимает особое место в культурном бессознательном, до сих пор привлекая маньяков и хоррор режиссеров. Почему художественный знак не исчерпал себя за столько лет?
Если верить Говарду Лавкрафту, самый древний и самый сильный страх – страх неведомого. Но, если когда-то лес и представлял собой мир, свободный от всякого контроля и воздействия, живущий по неведомым человеку законам, то сегодня это достаточно хорошо изученный биоценоз. Это уже не тропинка в загробный мир и не преграда для потустороннего, но экосистема, занимающая почти треть всей суши. Однако, даже современные знания не способны искоренить наше представление о сакральной сущности леса. Оно настолько глубинно в каждом из носителей культурного кода, что при «благоприятных» обстоятельствах часто становится поведенческой доминантой. Как, например, у героя постмодернистского романа Пепперштейна и Ануфриева «Мифогенная любовь каст», парторга Дунаева, когда на глазах у читателя фантазийное мышление побеждает логическое. Пережив контузию и нервное потрясение, простой советский человек с поля боя уходит в лес, откуда вместе со сказочными (порой нетрадиционными) персонажами продолжает борьбу с фашизмом. Нечто подобное происходит и с нами, когда, оказавшись ночью возле лесополосы, мы стараемся не поворачиваться «к лесу задом».
Лесная чаща – место темное и непроницаемое, – вместилище всего таинственного. Карл Густав Юнг утверждает, что лесные страхи, живущие в детских сказках, символизируют опасные аспекты бессознательного, а именно – тенденцию к пожиранию или сокрытию разума. Подобное утаивание отражается и в древних сказаниях, где лес никогда не описывается. Он всегда дремучий, темный, таинственный, несколько условный и не вполне правдоподобный. Эти характерные атрибуты кочуют из века в век, находя место и в современном искусстве. Достаточно вспомнить мрачное Лихолесье, «Великую Пущу» Толкина, скрытую тенью Саурона и кишащую агрессивными тварями – призраками, орками, троллями, гигантскими пауками.
Концепция мифологического леса во многих культурах тесно связана с испытаниями. Во всех родоплеменных общинах присутствовала антитеза «селение-лес», согласно которой выход за пределы своей территории был равен смерти. Востоковед Генрих Циммер подчеркивает, что в противоположность городу, дому и обрабатываемой земле как безопасным местам, лес считался пристанищем всевозможных демонов, врагов и болезней. Именно поэтому обряды, связанные с «временной смертью» проводились в лесу или хотя бы в кустарнике, находиться в которых было подобно пребыванию на том свете. К одному из таких обрядов, например, относится инициация, практиковавшаяся во всем мире.
Согласно схеме мировых систем инициации юноши на право называться мужчиной Люсьена Леви-Брюля, люди пришли к единому, наиболее эффективному алгоритму посвящения, по которому мальчики, достигая возраста 12-13 лет, внезапно «отделялись от женщин и детей», с которыми жили, «определенно взрослым мужчиной», с которым они находились в родственной связи. Мужчины уводили сыновей, братьев и племянников в лес, где подвергали их долгим и мучительным испытаниям, которые доходили порой до настоящих пыток (лишение сна, пищи, бичевание и сечение палками, удары дубиной по голове, выщипывание волос, соскабливание кожи, вырывание зубов, обрезание, кровопускание, укусы ядовитых муравьев, удушение дымом, подвешивание при помощи крючков, вонзаемых в тело, и других). В процессе ритуального умирания, у молодых людей происходила коренная перестройка психики, снимались глубинные страхи, вырабатывались и закреплялись на бессознательном уровне навыки взаимодействия в обществе. Воскресшие получали новое имя, на кожу наносились клейма и другие знаки пройденного обряда. Юноши проходили школу охотника и члена общества, школу плясок, песен, и всего, что казалось тогда необходимым.
Похожим образом были устроены масонские обряды инициаций. Религиовед Мирча Элиаде отмечает, что повсеместно церемония начиналась с отделения посвящаемого от его семьи и увода его в уединенное место. «Лес, роща, джунгли, сумерки пещеры – вот символы потустороннего мира, царства мертвых,» – пишет он. Единая инициационная схема – страдание, смерть и воскресение – неизменно встречалась во всех мистериях. Смерть считалась началом нового духовного существования.
Испытание, умирание, ученичество. Обучение – ничуть не менее важный субстрат образной системы леса. В древней Галлии и Ирландии каста жрецов-друидов испытывала новообращенных одиночеством в священном лесу или роще. Желающий стать друидом должен был обуздать свои пороки, чтобы отыскать в лесной чаще выход, свет. Только после успешного прохождения мужчины продолжали обучение и могли оставаться с другими мудрецами в лесу. Если верить легендам, друиды занимались симпатической магией, изменяли погоду, перевоплощались в животных, предвидели будущее и умели становиться невидимыми.
У бога леса древнее индоевропейское происхождение. Этим объясняется сходство кельтского рогатого Кернунна, которому поклонялись друиды, с древнегреческим богом Паном (в римской традиции именовавшегося Фавном или Сильваном), похожим на козла, и становится очевидным подражание служителей леса сверхъестественным личностям. Пан – вещий бог: при шуме леса или во сне он давал предсказания, сложенные сатурнийским стихом. Ясновидящим друидам тоже была присуща поэтическая форма: все героические и мифологические предания они передавали изустно и (на раннем этапе) стихотворно. Но не только чудесные навыки отличали касту жрецов. Наравне с богами они внушали местному населению истинно панический страх своими обрядами, жертвоприношениями и каннибализмом. Раннее христианство причисляло Пана к бесовскому миру, именуя его «бесом полуденным», соблазняющим и пугающим людей; в римской мифологии Сильван тоже демон, а не бог леса, и друиды не стали исключением среди жестоких обитателей фауны. Наиболее известен кельтский обряд «умерщвления бога» путем сожжения, главная цель которого – доставить деревьям и посевам приток солнечной энергии.
Согласно Д. Д. Фрэзеру, кельты, как и славяне в Иванов день, плели огромные чучела из веток и травы, но в отличие от русских крестьян, они еще помещали внутрь живых людей и животных. Обычно галльские жрецы приносили в жертву богам преступников, осужденных на смерть, но если их не хватало, использовали пленных. Считалось, что, чем больше будет жертв, тем плодороднее будет земля.
Среди пережитков этого обряда и многочисленные аграрные ритуалы народов Европы, и обычай сожжения женщин-ведьм, подозреваемых в колдовстве, и даже современное жертвоприношение-очищение у каменного филина в Богемской роще, которая фигурирует во множестве конспирологических теорий. Но, если в случае с «Богемским клубом» теория заговора – это теория элит, то не менее известные лесные карбонарии или форестеры, для которых ритуал выжигания древесного огня также был символом духовного очищения человека, – пример общенародного, демократического заговора.
Тайные общества угольщиков-карбонариев (от латинского carbo – уголь) появились в конце восемнадцатого века в Сицилии, Неаполе и Болонье, но быстро распространились по всей Италии. В состав обществ входили все участники рисорджименто (национально-освободительного движения итальянского народа за объединение Италии, против иноземного господства): молодые дворяне, офицеры, городские предприниматели и купцы, духовенство, широкие слои крестьянства и городских жителей.
Форестеры, как и масоны, использовали множество мистических обрядов и достигли виртуозной конспиративности, разработав целую систему знаков, прикосновений и паролей. Карбонарии нарекли Италию «лесом, населенным хищными зверями» – иностранными захватчиками и провозгласили своим девизом «Очищение леса от волков», которые по Данте, к слову, символизируют алчность. Перевёрнутое корнями вверх дерево стало символом уничтожения королей, поскольку человеческая самость укоренена в теле как корни в земле. Неудивительно, что «европейские рыцари», так похожие на легендарного Робина Гуда, обратились именно к этой метафоре.
Уильям Фолкнер приходит к тому, что «Лес – воплощение многотрудных путей человеческого познания». Лес – это место посвящения плотников и совершения подвигов у рыцарей, место, где блуждают принцессы, прежде чем, выйдя к замку, обретают спасение. На прогулку по древнему лесу похож путь к самому себе, недаром, путешествуя мысленно в царстве смерти – «сумрачном лесу», лирический герой Данте теряет «правый путь».
Смысловое поле символического образа леса не ограничено одним лишь объектом, но заключает в себе целый ряд обстоятельств. Иными словами, лес никогда не бывает просто лесом. Лесной массив неделим с мистическим многовековым контекстом, который делает образ неизмеримо шире и глубже. «Лесная» стихия, с которой часто связывают медитативные практики, присутствует и в лесу, и вне его, присутствует прежде всего в человеческой жизни. Лес – одно из тех явлений окружающей среды, через которое проступает вечность процесса смены поколений, в котором видна краткость индивидуального существования. Лес величествен своим масштабом и разнородностью, он схож длительным и сложным развитием с бытием всего человеческого рода. Наряду с тем, как лес порождает древние инстинкты и страхи, он также способствует зарождению возвышенных чувств, которые носят философский характер. Лес может хранить в себе как разбойника, так и карбонария, как маньяка, так и монаха, лес – это духовный абсолют, который может как заострить, так и разрешить трагедию несовершенства человека.
