Ольга Брейнингер – родилась в Казахстане в 1987 году, живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию о Северном Кавказе и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в «Новом мире», «Дружбе народов», «Октябре», «Лиterraтуре», «Новом литературном обозрении», Russian Journal of Communicaton, Forbes, Russia Direct, Open Democracy и др. Ведет подкаст Russian and Eurasian Studies в New Books Network. Ее роман «В Советском Союзе не было аддерола» (Редакция Елены Шубиной, 2017) вошел в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга» и в шорт-лист премии «НОС».
Слово литературного куратора Артема Новиченкова:
Ольга Брейнингер, как и героиня рассказа, живет в США, и отсюда, изнутри русского литературного контекста, ее тексты кажутся иноземными, однако всё-таки «нашими». Что-то общее в этом ощущении узнавания «своего» тексты Брейнингер имеют с романами Михаила Шишкина, где Россия предстает в ностальгическом образе рябины под снегом. Для живущих здесь эти детали кажутся обыденными и редко смакуются, тем более, подчеркиваются стилистически. Возможно, поэтому оптику Шишкина часто сравнивают с Набоковской. Оптика же Ольги Брейнингер – направлена внутрь а не вовне, и, на мой взгляд, здесь где-то рядом должна стоять Довлатовская фигура, кстати, возможно, именно его тень прошмыгнула в образе Долатова на вечеринке, где героиня рассказа доходит свой внутренний тупик исканий до конца. Но от этих аналогий нужно избавляться.
От рассказа с названием «Тиндер и кроме» ждешь истории знакомства, может быть, драматичную, а может, просто с неудачным сексом. И Брейнингер обманывает ожидания. Тиндер здесь – это метафора механики отношений героини с мужчинами. Секс без обязательств, или с какими-то обязательствами, но зачем они нужны от человека, с которым только занимаешься сексом? Нестабильность романтических чувств, когда тебе вот сейчас с ним хорошо, а через пять минут уже нет, а потом опять хорошо, а завтра думаешь, зачем вообще это нужно? Но и лучших вариантов тоже нет. Брейнингер описывает ситуацию, когда в руках нежеланная синица, а аиста что-то даже не видно. И не оставаться же совсем без всего? Это бесконечное сомнение – в своих чувствах, в своей фантомной болезни, да, в общем, в своей жизни – подчеркивается композиционно: автор бросает читателя в процесс жизни, а потом из него вытаскивает: здесь нет начала и конца, а драматургия скрыта и проявляется в брошенных на случай фразах, где жизнь вроде бы предлагает тебе выбор, но без чуда: «Как и все, я пользовалась тиндером в основном для того, чтобы не отвечать на сообщения».
Тиндер и кроме
На часах было без пятнадцати пять. В соседней комнате Смирнова стучала по клавиатуре, выстукивая свое заявление на продление стипендии. Она пропустила дедлайн, дважды, и это был ее последний шанс продолжить обучение в Колумбийском университете. В противном случае ее ждал родительский дом в Канзасе и, при лучшем сценарии, second-tier колледж при перепоступлении в следующем году. В последний раз я видела, чтобы она спала или ела, приблизительно тридцать часов назад.
По сравнению со Смирновой у меня все было отлично.
Я натянула поверх домашнего платья толстовку Adidas Originals (в этом сезоне их продавали в Urban Outfitters, и пол-Нью-Йорка ходили как никогда не виденная мною Россия в девяностыe), надела кеды, взяла очки и на цыпочках прошла в соседнюю комнату.
— Тебе что-нибудь принести?
Ксения отодвинула в сторону клавиатуру и положила голову на стол. Глаза у нее были красными от слез и недосыпа. По всей комнате были разбросаны скомканные салфетки, пустые картонные коробки от китайской лапши и обертки от сэндвичей из кафе Али на углу, перемежающиеся пустыми кружками из-под кофе.
— Лемецкая, — медленно произнесла Ксения, — я умираю. Я так хочу спать.
— Много еще? — Почти все. Три страницы осталось. — Через сколько будем читать? Я схожу погуляю пока. — Давай часа через два. Ты к Али? Возьмешь мне багет с пастрами? И еще, Лемурчик, у меня там стирка должна закончиться, переложишь в сушилку?
Я хотела было собрать чашки, но подумала, что смысла в этом нет — все равно к концу вечера все будет выглядеть точно так же, лучше уберем все потом. Из банки, в которой мы держали двадцатипятицентовые монетки для стиральных машин, я взяла восемь штук и вышла из квартиры.
Прачечная была в соседнем здании. В подвале всегда стояла тяжелая, липкая духота, и пока я перекладывала вещи Ксении в сушилку, у меня закружилась голова. Автомат, как обычно, заглатывал монеты и не работал, и я все стояла и стояла там, стуча по крышке счетчика, пока, наконец, не раздался глухой щелчок и на табло не появилась надпись «press start». Вернуться нужно было через сорок пять минут, и я решила пока пройтись вниз по Амстердам-авеню. В воскресный вечер было пустынно; странная вещь: стоит пройти один квартал на запад, и на Бродвее сразу вольешься в толпу и обязательно встретишь кого-то из знакомых, но на Амстердам-авеню в выходной вечер — всегда гарантирована прогулка в постапокалиптическом стиле. Можно было позвонить кому-нибудь и предложить пройтись, почти все наши со Смирновой друзья жили здесь же, в кампусе Коламбии, — но, с другой стороны, в это время дня, в этот день недели почти все занимались тем же, что и мы, — писали эссе, подчеркивали карандашами ключевые строчки в книгах или серфили в интернете.
Когда я зашла в квартиру, балансируя, чтобы не уронить пакет с двумя сэндвичами, ерзавший по крышке корзины для белья, шторы в комнате были опущены, а Смирнова лежала на полу в маске для сна, держа в одной руке телефон. Так мы обычно делали, если сил писать больше не оставалось и надо было сделать двадцатиминутный перерыв на сон. На кровать в таком случае ложиться нельзя, потому что потом уже не встанешь.
— Я не сплю, — оповестила меня Смирнова, — просто лежу.
— Тогда держи, просто поешь. Она развернула свой сэндвич. — Почти все. Еще полчаса, и я справилась. Остаток вечера мы провели за правкой и чтением ее документов. Без десяти двенадцать Ксения захлопнула крышку компьютера. Она шмыгала носом, потому что в очередной раз успела поплакать в панике от того, что ничего не успеет и что ее светлое будущее закончилось.
— Спасибо, Лемур. Я думала, что всё. Я протянула руку и похлопала ее по плечу. — Я же тебе говорила: просто доведи себя до паники, и все получится. Пока я чистила зубы, пришло сообщение от
Макса: «Привет, еда завтра в 6:30? “Ориэлс”?» Я ответила: «Звучит неплохо! До встречи». Макс напомнил мне про тиндер, и я открыла сообщения, прокрутила — так, так, это неинтересно, это уже тоже неинтересно, сообщения из одной фразы я не читаю… а вот это что-то новенькое. Впрочем, тоже неинтересно. Просмотрев входящие, я закрыла приложение. Как и все, я пользовалась тиндером в основном для того, чтобы не отвечать на сообщения.
***
Я проснулась от страха. Смирнова напевала в соседней комнате, размазывая авокадо по тосту, свежая и счастливая оттого, что, наверное, все-таки останется в Коламбии. Перед тем как ложиться спать, мы еще долго прибирались в квартире, и теперь я рассматривала выровненные ряды наших книжных полок, пытаясь заставить себя успокоиться. Я помнила, что говорили терапевты, — что нужно дышать на счет и следить за тем, чтобы вдох и выдох были равномерными, на один… два… три… Перевалило за полчаса, а я все еще не могла заставить себя встать, перебирая в уме всё, что может меня беспокоить утром этого понедельника. У меня не было хвостов, следующий дедлайн был только через две недели, и за это время можно было написать при желании три таких эссе, что я еще не написала, а нужно было одно. Я ни с кем не ссорилась, меня никто не ненавидел, и у родителей все было в порядке.
Макс? Но меня с ним ничего не связывало, я могла легко и спокойно перестать общаться с ним в любой момент, и это бы меня ничуть не огорчило. И у меня не было рака. Что же это было тогда? Вставать не хотелось, потому как — что меня ждало на этой неделе, кроме одинаковых дней, проведенных в библиотеке или дома за компьютером, — а даже если и нет, то…
— Сделать тебе тоже тост? — спросила Ксения из соседней комнаты.
Одновременно звякнул на компьютере сигнал, оповестивший о новом имейле, я подтянула ноутбук по одеялу, прочитала имейл и соскочила с кровати.
— Да! Спасибо! — крикнула я, подключая зарядку к компьютеру и разгребая завалы на письменном столе.
— Утренние новости? — поинтересовалась подруга, заходя в комнату с двумя тарелками. Кухни у нас не было, просто плита, раковина и маленькая барная стойка около входной двери, поэтому готовили мы там, где снимали обувь, а ели на полу в спальне или в зале.
— Стайнберг, — ответила я, — срочный факт-чекинг.
Джонатан Стайнберг был журналистом из Los Angeles Review, и сейчас он стажировался в Коламбии по какой-то суперпрестижной двухгодичной журналистской программе. Для его нового проекта о военной промышленности в Израиле ему понадобился научный ассистент, и выполняла эту работу я. В основном она заключалась в том, что я читала и конспектировала для него книги, собирала информацию в интернете, делала презентации и вычитывала и проверяла его статьи. Не самая интересная, если честно, работа, но зато со Стайнбергом, а он сам по себе был фееричным человеком. Он был похож на охотничьего пса — постоянно наготове и с цепкими челюстями, поджарого и вечно пьющего диетическую колу; Джонатан разговаривал короткими предложениями, а его любимым словом было «история». «Это интересная история», — говорил он, расхаживая по аудитории, резкими движениями отмеряя большие шаги. «Из этого получится история». «Журналисты должны находить истории», — и откидывал со лба слишком длинную седую челку. Мне все время хотелось предложить погладить ему рубашку, но я отгоняла это странное чувство.
Мы встречались дважды в неделю, чтобы обсуждать прочитанные мною книги и то, как они могут встроиться в его проект, и он чаще всего бегал туда-сюда вокруг стола с маркерами в руках, покрывая доску примечаниями, точками, сносками, стрелочками, то и дело спрашивая: «Ты это видишь? Ты это видишь? Вот она, наша история!» На маркерной доске все выглядело логично и правильно, и война действительно казалась продуктом деятельности групп особых интересов. Обычно мне хватало запала для того, чтобы дойти домой и начать перерисовывать и описывать все по памяти с объяснениями, а потом цельность картины начинала размываться, и я уже не могла вспомнить, почему объяснения Джонатана казались такими убедительными.
Отличительной особенностью работы на Стайнберга было то, что все его задания должны были выполняться здесь и сейчас. Обычно он присылал письма с пометками «2 часа», «2 дня» или «30 минут». Сегодняшнее гласило: «час, полтора максимум». В одной руке я держала тост, а другой стучала по клавиатуре. Через час десять, когда я отправила Стайнбергу назад его статью с пометками, до моих собственных занятий оставалось сорок минут. Я успела принять душ, одеться, позвонить родителям в Бостон и, пробежав по Амстердам-авеню с мокрой головой, заскочить в аудиторию за две минуты до начала. Мы разбирали ооновские методики для анализа затяжных территориальных конфликтов. После семинара я пошла на лекцию по лагерной прозе, потом перехватила в коридоре сэндвич с тунцом и вместе со Смирновой отправилась слушать приглашенного спикера из Принстона, который должен был рассказать о мотивах революции в современной русскоязычной прозе. Презентация заканчивалась в шесть часов, и я как раз успевала неспешно дойти до «Ориэлc» и там встретиться с Максом, показывая всем своим занятым видом и рюкзаком с книгами через плечо, и вообще общей небрежностью, что это totally casual встреча, — хотя, конечно, до totally casual нам было столько же, сколько и до полноценного свидания. Наше общение и каждая наша встреча выглядели как попытки геополитических переговоров под прикрытием ни к чему не обязывающей болтовни. Каждый ждал, что другой сдастся и уступит, и ни один не собирался ни сдаваться, ни уступать. Может, именно поэтому на полпути я засомневалась и остановилась посреди Бродвея. Нет, все-таки вся эта история с Максом начинала меня нервировать. Или не эта история? И история ли это вообще — или так, эпизод? Я чувствовала себя нервной, встревоженной, несобранной, и мне хотелось поскорее попасть домой, уткнуться в подушку и так лежать в темноте, открыв окно, чтобы слышен был шум проезжающих внизу машин.
«Слушай, извини за позднее предупреждение, я сегодня не в настроении», — написала я.
Это было не очень хорошо с моей стороны, потому что я знала, что Макс живет на другом конце Манхеттена, на Нижнем Ист-сайде. Я продолжала машинально шагать по Бродвею, ожидая его ответа, и уже дошла до «Ориэлс», маленького семейного кафе из разряда тех заведений в кампусе, где все сидят с ноутбуками с утра до вечера, а случайные посетители в раздражении ходят между студентами и пытаются найти свободное место. Пришлось сесть на скамейку напротив ресторана в тени: я все не могла решить, что делать дальше. Макс стоял у входа, и мне видно было, как он достает из кармана куртки телефон и читает сообщение.
«Без проблем, увидимся в другой раз», — пришел мне его ответ.
«В среду?» «Да, наверное, подойдет». Наверное, он был страшно раздражен. Я была
бы страшно раздражена. Макс повернулся и пошел в сторону метро, а я наблюдала за тем, как он уходит пружинистой, уверенной спортивной походкой, в кожаной куртке и потертых серых джинсах, и мне хотелось бы, чтобы все было как-то иначе, потому что все было просто странно, и с Максом, и всё вокруг, и не для того мы общаемся с другими людьми, чтобы мир вокруг становился еще менее понятным, но я знала, что была не права, что это невежливо, что так не делают и что нельзя оттягивать никакие решения в жизни, и в среду мне все равно придется это сделать. Да, но хотя бы — в среду.
***
В последний раз мы с Максом пытались увидеться в тот день, когда я узнала, что у меня рак. Утром того дня я прислала ему сообщение о том, что, на мой взгляд, все это довольно бессмысленно и мы явно хотим разных вещей, друг от друга и вообще по жизни.
«Я только что выкурил косяк и не знаю, то ли от этого у меня бьется так быстро сердце, то ли от твоих сообщений, — ответил он. — Что случилось?»
«Не знаю, — напечатала я, — мне не нравится динамика наших отношений».
Макс надолго ушел в офлайн, а я колебалась, пытаясь решить, добавлять ли его уже в игнор-лист или пока нет. Потом он предложил встретиться и спокойно все обсудить. Если мы так и не придем ни к чему, то мы можем спокойно разойтись. Но, может быть, мы найдем компромисс?
Да, без проблем, ответила я два часа спустя, и мы условились встретиться в «Татте» в восемь вечера. В пять я пошла к врачу, чтобы мне выписали что-нибудь от простуды, — я уже две недели не могла выздороветь, и мне надоело все время ходить в полубессознательном состоянии, рассчитывая энергию, чтобы не перетрудиться с каждым лишним шагом. На парах я сидела сонная и думала вполсилы, и это меня не устраивало, это просто не работало. Как и большинство студентов, я ходила к врачу только тогда, когда болезнь нарушала режим жизни автомата, мешая каждый день выполнять определенное количество работы за определенное количество часов, давая понять, что тело — это не механизм, пусть даже хорошо отлаженный, и что оно может подводить и сдавать. Жаль, что нельзя было просто сказать по всей правде: доктор, превратите меня назад в работающую машину. Доктора говорили про стресс и про то, что нужно взять день-два отдыха и дать себе время на восстановление. Come on, вы же знаете, где и когда вы живете. Кто сегодня берет день-два отдыха? Люди, которые не проверяют имейл каждые десять минут? Люди, которые ездят на Гоа заниматься йогой? Или люди, которые сидят на фейсбуке в разных группах на тему «духовных практик»? Спасибо, пропишите мне, пожалуйста, антибиотики.
— А вас не беспокоит ничего вот здесь? — нажала врач. — Нет ощущения напряжения? — До этого она долго водила пальцами, как будто рисовала круги, и я не могла понять, зачем она это делает. — Я назначу вам ультразвук. Вы можете записаться на осмотр на первом этаже, в отделении радиологии. Постарайтесь сделать это поскорее. Потом результаты придут ко мне, и я вам сообщу.
— Простите, что вы мне сообщите? — спросила я, пытаясь понять, стоит ли вообще тратить время на еще один поход к врачу, или я потом просто скажу, что «забыла, потому что была занята».
— Пока сложно сказать, но давайте сначала сделаем ультразвук, а потом, если результат будет положительный, я направлю вас на биопсию.
Мы все еще немного не понимали друг друга. — Биопсия? — Давайте пока не будем торопиться, — сказала она подчеркнуто успокаивающим тоном, — такое бывает, и не беспокойтесь…
Нет, она не поняла меня, я не волновалась. — …если рак на ранней стадии, то… — Вы имеете в виду рак? — ошарашенно спросила я. — В смысле рак? Рак груди? И она заговорила еще спокойнее. Мы в этом смысле оказывается, как собаки
Павлова. Мне еще даже не было страшно, а вот это все уже началось. Слезы, конечно, и никчемное и провинциальное «что теперь делать» в голове, хотя я все еще продолжала вежливо улыбаться.
Ровно пять минут назад мне было все равно, будет ли у меня рак или нет, да что там говорить, мне и сейчас было все равно, но я услышала «рак» и вспомнила сразу всё — от сцены в «Сексе в большом городе», где Саманта снимает с себя парик, до рекламы акций Avon в поддержку женщин с раком груди; двоюродную бабушку Фиму, которую я никогда не знала; и ту девушку из Коламбии, которой, говорили, было всего двадцать четыре. Одно слово. Потом я шла по коридору в радиологию и слышала свой голос:
— Мне сказали, что у меня может быть рак и что мне нужно сделать ультразвук. Когда я могу прийти?
И пожилая женщина сочувственно смотрела на меня:
— Милочка, не расстраивайтесь, такое иногда бывает и с молодыми женщинами, это не так страшно, поверьте, это можно вылечить, давайте я вас запишу на понедельник.
Всю дорогу до дома ревела и захлебывалась слезами, как будто со мной что-то случилось. А со мной еще ничего не случилось. И не случится, думала я, засовывая в холодильник коробку с салатом из киноа, который теперь не хотела есть. И не случится.
«Извини, я наверное, не смогу сегодня вечером. Я знаю, что ты хотел бы поговорить как можно скорее, но давай лучше в другой день».
«Что-то случилось?» — написал Макс.
«Я пока не знаю, — ответила я, — может быть, у меня рак. Это долгая история. Но мне не очень хочется серьезно разговаривать сегодня вечером».
«Fuck, — написал Макс, — это ужасно».
«Всё окей, — ответила я. — У меня ничего нет. Увидимся через пару дней».
***
Я все еще сидела на скамейке и опять открыла тиндер, просматривая фотографии незнакомых людей и пытаясь представить, с кем из них я бы чувствовала себя не так тревожно, если бы этот человек сейчас сидел напротив меня за столом, если бы мы были, не знаю, в китайском ресторанчике, куда бы мы ходили не первый год в те вечера, когда лень готовить, ели рис или лапшу с овощами, делая заказ, даже не заглядывая в меню. Чтобы это было… Чтобы это было не так, как все остальное в жизни. Просто вдруг захотелось, хотя я бы никому не призналась в этом, чтобы над столом был какой-нибудь тусклый фонарик, чтобы мы держались за руки под столом, а над столом — улыбались друг другу и не обращали внимания ни на кого вокруг. С кем бы мне было не страшно? С кем бы я смеялась и улыбалась? С кем бы я радовалась жизни? Кому бы была нужна и кого могла сделать счастливым? Прокручивая фото направо, налево, налево, налево, направо, я убивала время, пока Макс не ушел достаточно далеко для того, чтобы не увидеть меня, если он вдруг обернется. Потом я зашла в «Ориэлс», заказала кофе и втиснулась в промежуток между двумя скучающими хипстерами лет сорока.
— Ну и что делать дальше? — спросила я по-русски у парня справа, который смотрел в наушниках клип, разоблачавший Бейонсе и иллюминатов. Теперь у этого вопроса было гораздо больше вариантов ответа, чем в те дни, когда я думала, что, может быть, их осталось уже не так и много и есть ли смысл продолжать бороться каждый день ради тех планов и желаний и смутных представлений о будущем, которые уже все равно никогда не осуществятся.
На ультразвук со мной к врачу ходила Смирнова.
— Брось ты, — уверяла она по дороге, — ну какие шансы, что у тебя действительно будет рак? Один к ста? Один к тысяче? Нет у тебя ничего.
Действительно, не было. Все было очень буднично, и самой длинной частью процедуры оказались попытки стереть с себя липкий гель, которым меня намазала медсестра перед осмотром. Я была здорова. Мы с Ксенией пошли на лекцию, а потом я зашла к Стивену, своему научному руководителю.
— Я хотела посоветоваться с вами насчет холодной войны, — сказала я, — то есть насчет своей диссертации. У вас не найдется свободного времени?
— А, да, я видел твое письмо, заходи, — сказал Стивен, — мне показалось, что план, который ты мне прислала в имейле, имеет смысл переделать, твой аргумент про… не вполне убедителен… Я предлагаю… Есть еще другой вариант… Конечно, он более сложный и уводит твою тему в несколько иную плоскость… может быть, это будет тебе интересным…
Я не очень отчетливо видела и слышала Стивена, потому что его голос перебивал стук сердца, прямо за ухом, слева. Я покивала и записала, как под диктовку, все, что сказал Стивен, надеясь, что потом разберусь.
Над этим я и работала в воскресенье, пока Смирнова заполняла заявку на стипендию; и в понедельник, пока сидела в «Ориэлc» вместо отмененного свидания с Максом; и во вторник, когда казалось, что еще полно времени; и в среду, и надо опять было принимать какое-то решение.
***
Вообще, все так хорошо начиналось. На протяжении полутора часов мы обсуждали его работу спорткорреспондента-фрилансера; то, как ему однажды пришлось делать телеинтервью с синяком на пол-лица, полученным в клубной драке накануне, и то, как, оказывается, сложно замаскировать синяк и как все зрители в комментариях писали про «почему интервью ведет избитый парень»; потом про мою учебу в Коламбии и про то, что я могу потом выбрать много разных сфер работы; про историю моей семьи и нашей еврейской эмиграции; и про Советский Союз, о котором я до начала учебы в Коламбии знала не намного больше Макса; в общем, неважно, про что мы разговаривали, на самом деле мы просто все это время смотрели друг другу прямо в глаза, заполняя наэлектризованное пространство между нами словами. Я знала эту штучку, я всегда так делала, когда мне кто-то нравился, и мне было смешно оттого, что и Макс знал; мы говорили про что угодно и продолжали сдержанно улыбаться, не отводя глаза и пристально смотря друг на друга в совсем другом разговоре.
Потом он напросился ко мне домой; Смирновой не было, он вышел на балкон покурить, и я спросила — можно? — и взяла у него сигарету, осторожно дотронувшись до его пальцев, и потом он поцеловал меня. Это было вроде как ожидаемо, но все равно неожиданно — не то, как я запланировала, но я вовремя натянула I-don’t-care look.
— Это было неожиданно, — сказала я, затянувшись, и вернула Максу сигарету.
— Только не в моей голове, — ответил он. — Тебе не понравилось?
— Мне очень понравилось.
Мы поцеловались еще. Потом молча стояли на балконе, Макс обнял меня и вдруг намотал мои волосы себе на руку, запрокинув лицо. «I was, like, what the hell, now?» — и убрала его руки. Потому что это я уже тоже выучила: борьба за контроль начинается с первой минуты. И поэтому с первой же минуты надо делать вид, что тебе все равно.
— Так, давай я сразу все проясню, — предложила я. — Секса не будет. Это по поводу ожиданий.
— Никогда или сегодня? — уточнил Макс. — Сегодня и еще долго. Он пожал плечами. — Я не против.
Я улыбнулась.
—Кстати, можешь выгнать меня когда захочешь, — добавил Макс.
— Я собираюсь лечь спать через сорок минут, — сказала я и, не выдержав, засмеялась, с облегчением видя, что у Макса вокруг губ тоже проступили полукруги и в глазах мелькнула и погасла искорка смеха. Он тоже знал, что мы это делаем.
— Отлично, тогда я пока останусь? — стараясь не улыбаться, спросил он.
— Конечно.
Через полчаса я вышла проводить его в прихожую.
— Отличная куртка.
— Спасибо. Кстати, — он положил мне руку на плечо, — когда это все-таки случится, это будет… вау. Ты мне очень нравишься. Вообще дикая химия.
— True. — Затусим в выходные? — Давай. Черт. Он мне нравился. Очень нравился. Приблизительно так проходили и все наши остальные встречи. Я всегда оставляла это ему — поддерживать связь и предлагать встречи, — и он писал, регулярно, не давая повода для разочарований или для того, чтобы перестать отвечать. Когда мы сидели в кино, держась за руки, я чувствовала, как у него дрожат пальцы, да и у меня самой где-то в груди, а может, где-то у основания шеи, по ощущению — где я дышу, было такое чувство — как разряженный воздух, и на секунду сложно дышать, потом нет, и снова сложно.
Но была одна проблема.
Макс предложил: friеnds with benefits. Неплохая модель отношений — на любителя. Никаких обязательств, никаких совместных планов, здесь и сейчас, исключая слова «завтра» и «потом». I wasn’t quite sure. Не то чтобы я в принципе была против отношений без обязательств, но конкретно сейчас и конкретно себя я в них не видела. С другой стороны, я плохо знала Макса, и от него мне тоже особенно ничего не было нужно, и я совершенно точно не хотела строить грандиозных планов и делать вид, что мы друг с другом навсегда. Exclusive relationship — это потом, когда будет тридцать. А не когда тебе двадцать. Так я считала, но всё же… Мне хотелось бы знать, что если он заболеет, будет само собой разумеющимся, что я приеду к нему и приготовлю ему на его тесной кухне в квартире, которую он делил с тремя соседями, суп. Или более реалистично — куплю суп в Whole Foods и разогрею в микроволновке. Я также была не против знать, что если буду умирать я, он не поленится приехать и подержать меня за руку, что-нибудь в этом роде. Это то, что я могла придумать в качестве будущих обязательств. И в этой части у меня были сильные сомнения.
В связи с моим возможным раком они неожиданно стали актуальными. Макс, похоже, был на дзене, ни разу не упомянул отмененной в последний момент встречи в понедельник и через два дня предложил поужинать вместе в Мидтауне. Я согласилась. Мои ежедневные приступы паники так и продолжались, и я вспомнила услышанную в одном из русских сериалов фразу — «на измене»: это было какое-то ленивое и дерзкое сочетание слов, на мой взгляд, слегка отдававшее дурновкусием, и поэтому я с удовольствием его повторяла. Я была вся «на измене», нервная, напряженная и испуганная, но, конечно, когда я увидела Макса — I was, like, poker face.
— Послушай, — сказал Макс, — прежде чем мы вообще начнем про все это говорить, я хочу сказать, что самое главное — это ты. Твое здоровье, как ты себя чувствуешь, и вообще твое состояние. Я хочу, чтобы ты знала, что это самое важное в нашем разговоре сейчас.
Это снова было неожиданно. Может быть, я даже не знала, что он умеет так говорить. Может быть, я даже не знала, что он — хороший человек.
— Это очень мило.
Макс сел не напротив за столом, как обычно, а рядом и обнял меня. Я положила голову ему на плечо. Мы встретились, чтобы расстаться, но, возможно, этот момент, прямо сейчас, и был лучшим, что у нас двоих было, и мне казалось, что мы оба это понимаем. Во всяком случае, у него оттаял взгляд, и впервые за все прошедшее время сейчас было неважно — кто контролирует ситуацию, кто из нас круче, кто начнет и закончит разговор. Может быть, так бывает, когда у людей настоящие отношения?
— На самом деле, ты знаешь, не стоит обо мне беспокоиться. Со мной всё в порядке. Я здорова. Да и я была уверена, что у меня нет рака. Даже и не думала особо об этом. Но в любом случае спасибо, Макс. Я не ожидала это услышать, — много предложений, много неловкости. Я подумала, что, оказывается, почти не умею говорить о серьезном.
— Это хорошие новости, — улыбнулся он, — и я правда так думаю.
Мы отвлеклись, чтобы сделать заказ; искренность момента ушла, снова стало не по себе.
— Ну что, обсудим то, о чем мы собирались поговорить? — спросила я.
— Конечно, — ответил Макс.
Это был нелепый разговор. Мы оба были пунцовые от его неловкости, уступали фразу друг другу, извинялись через слово и, по большому счету, не знали, что сказать. Макс хотел встречаться без обязательств, меня это не то чтобы не устраивало, но мне хотелось бы, чтобы все было не так. Уступать было нечего, и мы грустно смотрели друг на друга, понимая, что, похоже, это всё. Через полчаса мы попросили счет, и Макс гладил мои пальцы, пока мы молча ждали официанта. Нужно было идти, но никто из нас не хотел уходить.
— Кстати, мой знакомый из Коламбии устраивает сегодня вечеринку, — сказал Макс, — может быть, ты его знаешь, его зовут Игорь Долатов.
— А, Игорь, — я знала его. — Немного. Отличный парень.
— Хочешь пойти? — Давай. Мы целовались всю дорогу в такси от Таймс
сквер до Гарлема и держались за руки, отпустив только у самой двери в квартиру Игоря. Потом оказалось, что у каждого из нас на этой вечеринке были свои знакомые, и скоро я потеряла Макса из виду. Я зависла с веснушчатой Люси, с которой мы вместе брали курс по фотомонтажу, потом перебросилась парой слов с Игорем, и он познакомил меня с ребятами из Москвы. Мы обменялись контактами. Моей давней мечтой было поехать в родной город своих родителей.
Потом я увидела Ксению, она сидела в окружении нескольких человек, которые смеялись над чем-то, что она рассказывала. Я пробралась к ним и тронула ее за локоть, Ксения обернулась и заулыбалась. Я почувствовала, что внутри все потеплело.
— Народ, это Мона, моя лучшая подруга и соседка. Мона, это Алекс, Джошуа, Таня и Валери.
— Класс, — ответила я, — очень приятно познакомиться.
Джошуа что-то спросил меня, и я ответила. Потом я спросила Таню, откуда она, и Таня сказала, что выросла в Киеве. Потом, конечно, все стали спрашивать про политику, и, улучив момент, я помахала Ксении. Она наклонилась ко мне.
— Слушай, я не пойду завтра на пары. Скажешь, что я болею?
— А в чем дело? — оценивающе посмотрела на меня Ксения.
— Не хочу идти. Не знаю, не могу, — нерешительно ответила я. — Я не знаю.
— Мона, ты опять? — с намеком спросила она. Я знала, что имеет в виду подруга.
— Я не знаю, — я стала тереть кулаками глаза, размазывая по лицу тушь и подводку для глаз, — я… Я не могу сказать.
Подошел Макс и положил мне руку на плечо.
— Поговорим завтра? — полувопросительно сказала я. Ксения покачала головой и взяла со стола еще одну бутылку пива.
— Я слежу за тобой. Ладно, ты, красавчик, — обратилась она к Максу, — я так понимаю, что ты больше не будешь дымить на моем балконе. Жаль.
— Это твоя соседка? — спросил Макс, когда Ксения ушла.
— Это моя лучшая подруга.
—Она странная. Кажется, очень крутая, но странная.
— Не для меня, — твердо сказала я. — У тебя черные круги под глазами. — Плевать.
***
Мы потанцевали немного, но настроения все равно не было.
— Меня всё бесит, — сказала я. — Выводит из себя. Зачем мы сюда приехали?
— Хочешь, пойдем в комнату Игоря? Там никого нет.
Мы прошли по длинному коридору, заглядывая во все комнаты, там разговаривали другие гости — где парочки, где группы. Дверь в комнату Игоря была плотно закрыта — знак того, что она не входит в зону тусовки. Мы зашли, не включая свет, и сели на диван.
И опять казалось, будто не мы сорок минут целовались на заднем сиденье такси, держась за руки и то и дело смотря друг другу в глаза в поисках ответов на очевидные вопросы. Мы неуверенно начали говорить об общих знакомых, но из-за фальшивости тона и темы разговор быстро угас, а если наши пальцы случайно касались друг друга, оба вздрагивали и отдергивали руки. Макс откинулся на подушку и закрыл глаза. Я придвинулась к нему и крепко обняла за шею.
— Мне очень жаль, что так получается, — спокойно сказал он.
— Мне тоже.
Кто-то открыл дверь в комнату и включил свет. Я приподнялась, щурясь и пытаясь разглядеть, кто это. Донован. Мы с ним вместе брали курс по советской истории в прошлом семестре.
— А, голубки, хорошо проводите время? — с трудом выговорил он, помахав нам бутылкой пива.
— Исчезни, Донован, — сказала я.
Он, ухмыльнувшись, щелкнул выключателем и послушно закрыл дверь.
Говорить было не о чем. Мы продолжали лежать, обнявшись, и Макс целовал мое плечо, и шею, и гладил по волосам.
***
— Сколько я спала? — спросила я, и голос прозвучал хрипло и странно, как будто кто-то говорил за меня. — Минут сорок, — ответил Макс, голос у него был тоже сонный. Он продолжал меня обнимать, и я сильнее прижалась к нему. Это чувство опять нахлынуло. Как будто я стою в темноте и не знаю, как сделать следующий шаг, чтобы не провалиться в пропасть. Всё, что я знала, и всё, что я помнила в жизни, казалось далеким и ненадежным, расплывчатым, а в центре всего этого хаоса была я одна и дикий, необъяснимый, парализующий страх.
— Может быть, мы всё неправильно сделали? — спросила я.
— Что ты говоришь? — Может, мы должны были попробовать? —Ну, я говорил тебе, — удивленно ответил
Макс, и, наверное, он не понимал, почему я снова начинаю, — если ты готова…
— Я не готова, — перебила его я, и он разозлился.
— Конечно, ты не готова. Тебе, like, twenty ты хочешь всё и сразу — и отношения, и диплом из Коламбии, и чтобы все получалось само по себе, раз — и пожалуйста, сделано. Ты как ребенок.
— Я как ребенок? — Ну не я же. Я на секунду задумалась: не может ли быть так, что он прав. Сложно было сосредоточиться на этой мысли, потому что у меня дрожали губы и прямо сейчас все опять было мутно и расфокусированно, а вдалеке стоял образ той жизни, которой я должна была жить, но у меня словно не хватало сил. Как будто я хотела сделать гениальный кадр — и забыла протереть объектив.
— Ты, может, спутал? — переспросила я. — Человек, который хочет отношения без обязательств. Человек, который не хочет никому ничего обещать, потому что он не знает, сможет ли свои обещания выполнить. У которого не хватает силы воли даже на то, чтобы попытаться. Это ты мне говоришь, что я ребенок?
С шепота мы перешли почти на крик.
— Да ты посмотри на себя, — продолжал Макс, — ты даже не умеешь справляться с эмоциями. Ты по три раза отменяешь встречи, потому что не можешь понять, что ты чувствуешь и чего ты хочешь. Да даже эта ситуация с раком, ты очень странно с этим всем справлялась, я такого никогда не видел.
— А как я, по-твоему, должна была с этим справляться? Я имею в виду, а ты знаешь, что обычно люди делают в таких ситуациях? Ты много такого видел? Дашь мне совет? Я нарушила твои правила о том, как нужно узнавать о том, что у тебя, возможно, рак?
— Конечно, нарушила, — ответил Макс. Просто out of spite. — Да пошел ты. Я включила свет и, постояв немножко с закрытыми глазами, повернулась к Максу. Он лежал, закинув руки за голову, стараясь выглядеть иронично, а выглядел растерянно.
***
Когда таксист поворачивал на Бродвей, я открыла тиндер и проверила новые сообщения. Пощелкала немного, убрала телефон и откинулась на спинку сиденья. Перед глазами все еще стоял Макс, а в глазах и губах, в пальцах, в венах, везде, где могла бы быть кровь и жизнь, и особенно там, где должно было быть дыхание, — вздымалась, исчезала и снова проявлялась, как плохо стертая пунктирная линия, паника.
