Предисловие:
«Дистопия» в сотрудничестве с издательством No Kidding Press публикует «Современную любовь» в переводе Саши Мороз. Книгу о том Нью-Йорке, о котором поёт St.Vinsent, в котором, задыхаясь, умирала Валери Соланс, в котором появился и бесследно исчез Энди Уорхолл. Книги, написанной так хорошо, что это вызывает большую зависть.
Роман Констанс ДеЖонг «Современная любовь» — постмодернистская классика, образец новаторской прозы своего времени. Это детективная история и научная фантастика. Это история изгнания евреев-сефардов из Испании. Это любовная история, рассказанная из сердца нижнего Ист-Сайда. Это история Шарлотты, Родриго и Фифи Корде. Это форма, разъедающая время, голос и жанр, тщательно сконструированная и одновременно личная.
ДеЖонг, важная фигура нью-йоркской медиа-арт-сцены 70–80-х годов, отправляла «Современную любовь» частями по почте, издала ее в форме книги и превратила в часовую радиопьесу, музыку для которой написал Филип Гласс.
Содержание:
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Я стала объяснять.
Вот как я всё запомнила.
Я вижу комнату, в которой полно людей. Они сидят и что-то обсуждают, листают мои книги, звонят по телефону. Я поворачиваюсь к ним спиной. Они об этом не знают. Фифи спит в углу, а Родриго ушел, чтобы купить что-нибудь на ужин. Он ушел давно. На смену погасшей синеве дня пришел лиловый вечер. Я слоняюсь у окон. Красный огонек, зеленый огонек, блестящие точки переливаются в наступающих сумерках. Среди мерцающих огней я вижу мужчину восточной наружности, уже немолодого, с черными усами. Он сидит по-турецки на коврике за низким столиком. От его чашки с кофе поднимается пар. Подрагивает пламя разноцветных свечей. Он сидит в мерцающих огнях. Его имя — месье Лепренс. Я прекрасно помню эту встречу.
Я только что вернулась из Парижа, и никто не знал, что я в городе. Я приехала втайне, на то были причины. Каждый день я шла по Второй авеню через шесть кварталов на площадь Святого Марка и покупала мороженое в вафельном рожке в «Джем спа». Было лето. Дни таяли, как мороженое, которое я лизала в дальнем углу магазина, где продавались книги непристойного содержания. Джейн лизала Гарри, Гарри сосал у Джона, Джон присовывал Руби, Руби виляла задницей извивалась всем телом выкрикивала невероятные фразы вроде: «Трахни меня, детка, трахни меня. Я сочная помидорка. Выжми из меня сок». Погружаясь в эти описания, наполненные дешевым фарсом, я стала замечать, что в подсобное помещение часто заходит невысокий мужчина, брюнет. Я думала, что это подсобное помещение. Я решила, что он там работает. Я стала наблюдать за ним. У него были необыкновенные глаза. Глубокие глаза. И красивые руки. Однажды, уже держа красивую руку на дверной ручке и собираясь исчезнуть, он вдруг обернулся.
— Эй, блондиночка. Эй, ты! Девушка с круглым лицом, — сказал он.
— Я?
— Да, ты. Круглолицая.
Я ничего не сказала.
— Приходи сюда в пять тридцать. Постучи в эту дверь. Не опаздывай. Я сваливаю отсюда в пять тридцать. Честняк.
Он хотел сказать «точняк».
— Сегодня? — спросила я.
— А ты как думаешь?
Он захлопнул за собой дверь.
Я не испугалась. Что-то было в его глазах. Нечто такое… Я решила рассказать ему, чем я одержима. Потом я засомневалась: зачем такая спешка, надо ли изливать душу первому встречному… О чем я только думала? На часах было 2:00. Я попыталась продолжить чтение бульварных романов, но не смогла. Я была не в силах сосредоточить внимание на сочной Руби. Я видела только его глаза.
Многое я восприняла ошибочно. Оказалось, это не подсобное помещение. Он там жил. Я всё-таки испугалась. Он не предложил мне присесть. Он ничего не сказал. Что я здесь делаю: в темной каморке, полной странных запахов и пляшущих теней, где среди книг сидит на полу странный старичок и таращится на свою кофейную чашку?.. И тут я вспомнила о своем решении. Я расскажу ему, чем я одержима.
— Месье Лепренс, я одержима прошлым.
— Quel прошлы́м?
Его речь состояла наполовину из французских слов. Когда он вообще решал что-то сказать.
— Понимаете, это то, что прошло.
Он не поднимает глаза. Почему-то мне кажется, что я его отталкиваю.
— Ты слишком много думаешь. Возвращайся, когда наберешься опыта, круглолицая девушка. Пользуйся своей обманчивой внешностью.
Обманчивой внешностью? Он дает мне зеркало. Типичный прием из шоу-бизнеса; но я всё-таки смотрю.
Я вижу по-детски распахнутые голубые глаза. Тонкие светлые волосы. Нежно-розовый воротник, отделанный кружевом, касается моего подбородка. Розовый шелк ниспадает с плеч почти до самого пола. Мягкие складки струятся вниз, к фестонам на подоле, который касается остроносых розовых туфель.
Я вижу женщину постарше, она что-то пишет за столом. Ее волосы элегантно уложены и украшены лентами. Она встает, заложив руки за спину, медленно прохаживается по комнате. Подходит к книжному шкафу со стеклянными дверцами. Потом к камину. Потом к окну. В задумчивости потирает лоб двумя пальцами. Затем она снова что-то пишет. За столом. Колокольный звон отбивает час. У нее на пальце кольцо неизвестного происхождения.
Я вижу гигантскую лестницу из белого камня. Я без передышки карабкаюсь по ступеням. Все остальные уже спускаются мне навстречу. Почти что время ужина. Я поднимаюсь на широкую площадку. Здесь умерли люди. Это базилика Сакре-Кёр. Там внизу, в сумерках — Париж, город больших огней, так они мне и говорили. Я тороплюсь назад, как и все прочие. Мне предстоит долгий путь, вниз по бульвару, я стараюсь идти как можно быстрее. Ноги болят. Я точно опоздаю.
Я вижу жилой дом в конце бульвара. Я бегу на кухню. Все ужасно заняты и злы на меня. Кто-то держит поднос с бокалами, пока я повязываю себе милый передник. Я служанка. Опоздавшая служанка. Чьи ноги болят. Постараюсь не привлекать внимания. Если дверь салона будет открыта, я незаметно прошмыгну внутрь. Если мой хозяин, Жак Вашман, увидит, что я семеню внутрь, то он отведет меня в сторонку, с криком отчитает и может не заплатить. Дверь закрыта! Но сегодня это неважно. Молодая кудрявая женщина надменно прохаживается рядом, всплескивает руками, то и дело поправляя взметнувшееся кашне, посылая воздушные поцелуи. Она как полоумная суетится не могу уловить чем именно она занята но это неважно потому что все гости наблюдают за ней и я вижу, как Жак Вашман, этот высохший старый бумагомаратель, пялится на нее. Я уверена, он от нее без ума. Я довольна. Теперь я в безопасности. Он точно не обратит на меня внимания. Теперь у меня есть исключительная возможность. Со мной случится нечто важное. Я сама сделаю нечто важное. Я собираюсь бросить последний взгляд на всё, что происходит.
Я вижу, как всё путается со всем. Мне это нравится. Всё такое мягкое, романтичное, как сливки, очень соблазнительно. Всё вокруг в неясном свете. Шепоты сливаются в один шепот, запахи духов смешиваются в один запах. Тают цвета, меняются очертания. Во власти путаницы. Сладости слипаются. Варенье и сироп, сладкие пирожные с кремом, буше, лимонные дольки подушечки мармелад ирис жженая карамель. Тающее масло и стекающий мед много меда такой липкий и сладкий. Так сладко, что даже тошно. Это не так чудесно, как я думала. И теперь не так уж соблазнительно. Становится всё отвратительнее. Сладость тающих влюбленных взоров. Слов не хватает, чтобы выразить, насколько это гадко. Нужно отвести взгляд, закрыть глаза.
Я вижу еще больше путаницы. Мне нужно подумать. Могу ли я?.. Я чувствую, что мне лучше подумать; я осознаю, что должна; я решаю, что буду думать: разве не буду я четче ощущать вкус, улавливать запах, разве не стану я лучше чувствовать себя, когда смогу всё обдумать, осознать и принять решение? Разве нет? Разве это не нужно? Разве я не должна? Я чувствую, что должна, следовательно, я думаю, что должна. Я имею в виду, я думаю, я могу. Я
Мои мысли запутались.
Чем больше я вижу, тем меньше я знаю. Минутку. Какое озарение! Какое облегчение! Эта фраза — первый проблеск ясности за несколько часов. Я хочу серьезно отнестись к этим словам. Я приму их как знак. В самом деле. Одного маленького озарения недостаточно. Но это только начало. Эта фраза придаст мне уверенности. Я хочу, чтобы эта внезапная уверенность оставалась со мной. Чтобы она разрасталась, распространялась изменялась развивалась превращалась в прекрасное, сильное, ясное, вечное… что-то мне подсказывает: если я продолжу переделывать озарения в прилагательные, то превращусь в преступницу. Я украду великое мгновение и приговорю его к долгой и печальной грамматической конструкции. Я стану убивать людей и хоронить их в пышных метафорах. Я стану калечить события и предметы, резать их на куски и создавать из них прекрасные композиции. Эффектные, но пустые образы:
Сперва я медлю у входа в дом зеркал, потом вхожу. Со всех сторон мне открываются ярко освещенные разветвления коридоров. Цельности нет, повсюду лишь отдельные элементы. На каждом шагу зеркала, всё прыгает, двоится, сверкает, распадается на лучи, которые переплетаются и тают. Здесь лишь эхо звуков, но не сами звуки. Копии цвета и звука. Разрозненные осколки отражений. Здесь нет предметов. Нет людей. Я выбираю один из коридоров, потом другой, и всё, что я вижу перед собой — это новые коридоры. Некоторые коридоры заканчиваются лестницей. Я спускаюсь и поднимаюсь по ступеням. Некоторые коридоры внезапно заканчиваются тупиком. Время от времени я врезаюсь в стены, в зеркала. Я плетусь еле‑еле. Мне становится одиноко. Здесь нет событий, нет людей, нет вещей. У меня больше нет сил, нет желания продолжать. Я просто смотрю на это ослепительное зрелище, которое занимает всё мое внимание, все дни, как на очередное отражение, собранное из осколков. Очень скоро я убью себя, если продолжу погружаться в эти зеркала, эти образы, эти пустые знаки, эти переходы одного в другое, эти слова. Но это всё — мои проблемы. Лучше сменим тему и больше не будем об этом. Я принимаю всё так близко к сердцу, должно быть, я ненормальная. Я постараюсь стать нормальнее. Я попробую объяснить. Я вижу часы, дни, а может быть, годы запутанности. Время великой запутанности. Глубокой, странной и невыразимой запутанности…
Всё началось в Париже.
Мне стоит объяснить: пока Фифи спала в углу, а Родриго искал нам что-нибудь на ужин, я переживала странный опыт. Я всё больше и больше запутывалась. Гости ждали, что я еще немного расскажу о недавней поездке в Индию. Мигали цветные огни. Я стояла под потоками водопада. Я стояла в языках пламени. Я не промокала в воде, не горела в огне, я не понимала, что огонь и вода — это элементарные символы. Любовь выставляла меня полной дурой. Этого я тоже не понимала. Пока я стояла у окна, темный поток уносил текущее мгновение прочь от меня. Уносил меня прочь от него. Укрывал, защищал меня. Вода лилась вниз, языки пламени взвивались вверх. Это звучит нелепо, и это ощущалось как нечто нелепое — наверное, всё это и было нелепым. Но я была одержима и ослеплена, не замечала всей нелепости происходящего. Я следовала устаревшей схеме. Воспоминания направляли меня. На улицу. По улице. К моему давнему другу месье Лепренсу. К его старым уловкам. Я вновь попадалась на его старую приманку, позволяла завлечь себя. Через ворота. В подсобку, где хранятся воспоминания. Воспоминания ведут к невыразимой путанице…
Всё началось в легендарном городе.
Париж… Было время, когда от одного этого слова всё мое существо наполнялось восторгом и мечтами. Париж, Париж. Здесь мои желания осуществятся. Здесь мои литературные задатки разовьются, превратятся в талант, который достигнет небывалых высот и вспыхнет столь сильно и ясно, что сравнится с силой и ясностью книг, которые я читала. Я стану такой же, как и мои кумиры, которые живут во мне: я чувствую в себе их бессмертное дыхание. Я пойду по их следам. Я увижу улицы, по которым ходили они. Посижу в кафе, в которых сиживали они. Я увижу и узнаю всё то, что видели и знали они. Я впитаю всё, что только можно впитать в этом городе… Париж… я была так молода. Когда я уехала в Париж, я была молодой женщиной, ищущей жизни.
На углу бульвара, у фонаря, был пункт сбора дорожной пошлины: в стеклянной будке — двое служащих. Трамвай остановился. Самое время поговорить с ними о жизни. Мы немного поболтали. Глядя на небольшую котомку, которую я, стоя в темноте, держала под мышкой, они спросили, куда я собираюсь — на каникулы? Они пытались говорить со мной шутливо. «Вы совершенно правы», — ответила я, прекрасно осознавая, что не стоит выходить за рамки обыденности в разговоре с этими ребятами. У меня не было каникул. Я разыскивала миры Селина, Рембо, Стайн, Арто, Колетт, Аполлинера. Всё было всерьез, я пустилась в настоящее мистическое путешествие. Они ничем не могли быть мне полезны. Меня задел их шутливый вопрос, захотелось рассказать им что-нибудь интересное. Впечатлить их. Я заговорила о кампании 1816 года: когда казаки, преследуя Наполеона, дошли до того места, где мы стояли, — до самых крепостных стен Парижа… Когда я закончила, трамвай тронулся с места, и стало гораздо легче. Трамвай поехал по авеню к площади Клиши. Это очень длинная улица. В самом конце ее стоит памятник маршалу Монсею. С 1816 года он защищает площадь Клиши от памятования, от забвения, от абсолютного ничто, а его голову украшает корона, инкрустированная дешевым жемчугом. Я встретилась с ним, я поравнялась с ним, опоздав на сто пятьдесят лет. Пробегая по авеню. На площади не было никаких русских, не было сражений и казаков, не было солдат, ничего, только выступ на пьедестале, где можно присесть. Я немного посидела и пошла дальше. Я посидела в знаменитом кафе «Дё маго». И прошлась по Сен-Жермен-де-Пре. Я зашла в ресторан «Ля Куполь». И прогулялась по бульвару Монпарнас. Я посидела в кафе «Пти Лапен». И не спеша прошла по Монмартру. Я стала натыкаться на людей, которые шли к городским высотам, чтобы оттуда посмотреть на город: этим они хотели развлечься. Они спешили. Когда они достигают базилики Сакре-Кёр, они смотрят вниз, во тьму, в огромную черную яму, на дне которой нагромождены дома. Во всём абсолютная неподвижность. Никого нет дома. Там никого нет. Никакой магии, великолепия, героизма или веселья, ничего. Я оказалась на краю света. Я смотрю вниз, в огромную черную яму, на дне которой — кости, усыпанные прахом. Дальше начинаются земли мертвых. Косые лучи света. Узкие дорожки из гравия. И скамейки. Я села на кладбищенскую скамейку. Голуби вспорхнули и снова уселись на землю. Голуби взлетали и приземлялись на голову Селину, Рембо, Стайн, Арто Колетт Аполлинеру. Никакого уважения. Они перелетали с могилы на могилу, испражняясь на могильные плиты. Они тут всё загадили. Весь священный Париж…
Вот моя история.
В легендарном городе живет восемь миллионов историй.
Одна из них — Фифи.
Сцены, страдания, последние письма, роковые встречи — всё это тянулось месяцами.
«…Я так больше не могу. Я хотела, чтобы мы остались друзьями. Но это уже неважно. Всё уже неважно…»
Для Фифи всё уже было практически кончено.
Все знали ее под псевдонимом Рита. Газеты утверждали: «Рита — это настоящая радость, она всегда светится новой энергией. Она выходит на сцену в лохмотьях: на наших глазах тряпка превращается в шаль, балетную пачку, купальный халат, ночную сорочку и розовую фланелевую юбку с оборками. Она искусна, что особенно заметно на фоне ее искренности, почти доходящей до пугающего предела. Вы будете плакать, кричать, аплодировать. Не успеете опомниться, как она полностью завладеет вашим сердцем».
Газетчики были правы. Публика любила Риту. Люди приходили смотреть, как она воплощает их надежды, желания, страхи, веру, фантазии. Они уходили счастливыми. Тем вечером они пришли, предвкушая что-то поистине небывалое.
Вечером было запланировано особое выступление. Только по приглашениям: РИТА ДАЕТ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ НА БУЛЬВАРЕ РАСПАЙ, 49. 21:00. ПРОСЬБА ОТВЕТИТЬ. В комнате ярко горели свечи и камин. Веселье, улыбки, легкая болтовня; икра в серебряных вазочках, горы сэндвичей, нарезанных причудливым образом, звон бокалов с игристым вином и звучание тостов; все ждали, когда Рита спустится к гостям.
Фанни волновалась. Она знала всё, она была лучшей подругой Риты. Фанни сновала по комнате, улыбаясь и чокаясь со всеми, обменивалась приветствиями. Она старательно делала вид, что всё в порядке.
Жак развлекал старого друга, сидя у камина и разговаривая о политике. Куда катится мир? Не осталось ни вкуса, ни достоинства. Одна мышиная возня. «Да, — вздыхал старый профессор. — Ничего не изменится, и ничего не будет как прежде». Они оба погладили бороды… «Ты хочешь сказать, что ничего не изменить?» Оба закатили глаза… «Да, пожалуй…» Жак и профессор Миньон любили подолгу молчать.
Рита была почти готова. Она сидела наверху, на кровати, взбивая кудри. Его последнее письмо лежало на комоде: «Я не ревнивец и не сумасшедший — но дело в том, что я слишком тебя люблю, разве ты не видишь, Р.? Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне. Я не хочу ни с кем тебя делить. Я хочу поговорить о нашем будущем, о том, что происходящее между нами — это навсегда, о наших планах всё начать сначала — только ты и я. Ты понимаешь, правда? Скажи, что любишь меня сильно, Р. И что
ты понимаешь меня. Я обожаю тебя, Ж.».
«Остается только ждать, остается только ждать, остается только ждать». Фанни успокаивает себя. Потом она слышит, как звонит колокол. Все его слышат. Одиннадцать часов, а Риты всё нет. Может, она не придет. Жак ворошил угли в камине. Может, она всё еще зла. Может, она не получила моего письма.
Письмо она получила. И не разозлилась. Зол был только Жак. Рита это знала, это ее расстраивало. Десять лет любить друг друга и работать и жить вместе — и всё закончилось так горько. Оскорбительные сцены и мелочные придирки — месяцами. Это было не тем счастьем, на которое она надеялась.
Сначала он чувствовал только боль. Он просил дать ему время подумать, прийти в себя. Да, пусть она по-прежнему участвует в субботних вечеринках. Она согласилась поддерживать этот обман. Это было несложно. Но потом в нем пробудилась злость. Упреки. И наконец — всепоглощающая горечь. Что было дальше? Рита больше не могла поддерживать отношения. Жак был не в силах принять это как данность и продолжал мучительно жить прошлым. Он строил грандиозные планы на будущее, но все они были связаны с великим примирением с ней. Фрагменты прошлого и будущего слипались, как ингредиенты густого зелья. Он замышлял что-то каждый день, каждый час. «Вкруг котла начнем плясать, злую тварь в него бросать». И он состряпал внушительную заваруху.
Рите было очень грустно, она чувствовала себя виноватой. Десять лет всё было прекрасно. Всё было окей. Только бы всё поскорее закончилось. Пусть он больше не помышляет о том, чтобы прикоснуться ко мне или заговорить со мной. Он не сможет до меня добраться. Я уже слишком далеко. Я уже начала писать мемуары, я заработаю целое состояние и начну новую жизнь. Я просто хочу заняться своей жизнью. Решено: я ему покажу.
Как он мог так быстро всё забыть? Ночи, когда я возвращалась из театра. Мы сидели в кабинете, и он читал вслух записки за целый день. Движение человеческой мысли. Запутанные перемещения по всей земле. Его рассказы о Древней Греции и Египте. И страшные сказки о Темных веках. Я обожала такие моменты. Теперь он стал говорить, что я была унылой и тупой. Раньше я была прекрасным слушателем. Теперь я — невежда. А была ведь когда-то чуткой и понимающей.
Я больше так не могу. Я хотела, чтобы мы остались друзьями. Но это больше неважно. Теперь всё неважно. Ничего не выйдет. Я больше не хочу это обсуждать. Поэтому мне нужно показать ему, нужно это разыграть, оставить ему кое-что на память, чтобы избавить его от терзаний на долгое-долгое время. А меня избавить от чувства вины. Мы бы освободились от этих дурных эмоций. Может быть, сегодня вечером что-то изменится.
В нем кипела неистовая ярость. Тем вечером Жак чуть не потерял сознание, ожидая то особое выступление Риты. Он не мог дождаться финала. Но ему пришлось. А потом пришлось ждать, когда утихнут гости. В конце концов он с извинениями покинул зал, взлетел по ступенькам и стремительно вошел в ее комнату без стука. Рита была еще не одета. «Ну разумеется. Теперь я вижу, какая ты на самом деле. Ты сука. Ты шлюха, мразь, ты тварь. Ты предала меня. Ты выставила меня дураком перед всеми этими людьми. Давай, глумись над моей работой. Высмеивай меня. Обманывай. Возьми все приличные и возвышенные идеи, которые я когда-то вложил в твою пустую голову. Опусти их до своего уровня. До своих самых пошлых аляповатых низкопробных театральных фокусов. Ты осталась той, кем и была. Уличной девкой с Рю де ла Гайете. Мне следовало оставить тебя там — ты кусок дерьма в канаве. Ты подстилка. Ты грязь. Возвращайся туда, откуда пришла».
Все было кончено.
Рита оделась, больше она его не видела.
Жак злился, но всех остальных совершенно покорили ее талант и красота. Она вошла, одетая в белое шелковое платье с оборками в стиле американских 1890-х годов, и выглядела чопорно. Она закружилась по комнате в танце, медленно и грациозно. В этом кружении она словно путешествовала во времени. Ее одеяние меняло форму; свободное платье превратилось в платье эпохи Возрождения, потом — как по мановению волшебной палочки — в штаны и тунику. Она была Жанной д’Арк, она кружилась всё быстрее в мистическом трансе. Она перевоплотилась в скандинавскую деву, дикую и порывистую. Всякий раз, прерывая танец, она будто каменела. Она танцевала на руинах Парфенона. Белое одеяние соскользнуло с ее тела прямо на пол, когда она порхнула к пылающему камину. Плавно, едва уловимым движением она склонилась над грудой помятого шелка и стала бросать его в огонь. Ее голос звучал тихо, будто издалека, когда торжественным шепотом она начала декламировать:
«Женщина-великанша, которая охраняет Остров, — последняя из живущих. Ее голова покоится выше самых высоких облаков. Кроме нее, на Острове не осталось никого из живых. Высоко-высоко над миром облака едва золотятся от ее рыжих волос — и это всё, что осталось от солнца.
Она сейчас готовит себе чай, так они говорят.
Она может готовить чай сколько угодно — ведь у нее есть целая вечность. Ее чай никогда не заварится, потому что всепроникающий туман слишком сгустился. Чайником ей служит корабль; это самый большой и красивый корабль, какой только можно найти в доке Саутгемптона, и она готовит в нем чай. Целый океан, океан чая. Она помешивает его громадным веслом… Нужно же ей что-то делать.
Она не замечает ничего, она будет сидеть там вечно, серьезная, вечно занятая приготовлением чая.
Пальцами она ворошит угли, тлеющие среди пепла на границе между двумя мертвыми лесами. Этого ей хватает. Она хочет разжечь пламя, теперь всё принадлежит ей, но ее чайник никогда не нагреет воду.
В огне жизни нет.
Мир стал безжизненным, только в ней ещё теплится жизнь, но теперь почти всё кончено…»
Женщины подумали, что Рита воплощает дух женщин всех времён. И они остались довольны. Мужчины решили, что она даст фору любой стриптизерше, которую им когда-либо удавалось видеть. И они остались довольны. Жак подумал, что она наконец явила свою подлинную сущность. Он всегда знал, что в глубине души она развратная, примитивная, ничтожная женщина. Теперь даже Жак был доволен.
Теперь они стали просто именами, которые без конца повторял весь Париж. Целую вечность — Рита и Жак, Рита и Жак, Рита и Жак кружатся на одном месте, в длинной-длинной веренице коротких мгновений, выхваченных из жизни, скрепленных одной общей линией. Один лейтмотив объединил их со всеми любовными парами, предначертанными друг другу судьбой, обреченными парами, идеальными любовниками, идеальными парами, которых объединила мечта; которых захватило взаимное желание, оградив их от остального мира, эта красивая мечта, что сияет и ускользает, что звучит, как эхо, снова и снова, бесконечно повторяясь…
А теперь она может просто заняться своей новой жизнью.
— …она прямо светилась на сцене, мы никогда не видели ничего подобного. Это посильнее многих известных мюзиклов, — объяснял Филипп.
— Как ее зовут? — спросила я.
— Фифи Корде.
Фифи Корде. Фифи Корде. Фифи Корде. О боже, это невыносимо. Если я еще раз услышу это имя, то закричу. Меня стошнит. Я буду блевать без остановки. Безостановочно, пока не выблюю все внутренности и не останусь пустой, пока не стану как полая трубка, сквозь которую дует ветер. Я хочу быть пустой. Я хочу быть неподвижной. Я хочу, чтобы этот ветер сдул Фифи с лица земли. Нет. Я не могу быть серьезной. Я так не могу, я так больше не выдержу ни секунды. Я должна взять себя в руки. Но как? Как и когда, где и почему всё это могло произойти? Почему, почему, почему? Всё ведь начиналось так невинно.
Мы сидели и разговаривали. Вечеринка еще не началась. Фифи пришла рано. Она хотела знать всё о моем путешествии в Индию. Поговорить тет-а-тет, пока не пришли другие гости и вокруг не слишком много суеты. Какое-то время я говорила, может быть, несколько часов. Преодолевая странное чувство, что время и пространство бесконечно растягиваются, как часто бывало со мной в путешествиях. Так случалось в те дни, что тянулись медленно, как караван, бредущий по необозримой равнине. Много долгих часов пересекать внутренние районы страны. Постепенно, час за часом, карабкаться всё выше и выше по бесконечным горам, по горам со снежными вершинами, которые возвышаются над глубокими долинами, над терракотовыми равнинами, что простираются в тумане. Так бывало в пещерах и в храмах. В древних местах, атмосфера которых меня окутывала, в местах, где сама вечность открывалась мне. Сила тех мест была неодолимой. Оставалось только сдаться на ее милость. Это рождало отклик в моей душе и в теле. Это сильное чувственное переживание. Словно я могла без усилий стать частью потока, слиться с ритмом бытия, который был до меня, существует независимо от меня и останется после меня. Просто быть в нем. Я могла стать частью этого ритма, как идеальная синкопа, не имея своей воли, или… Это трудно объяснить. Но я всё-таки пыталась объяснить. Фифи сосредоточенно слушала. Гости начали прибывать, и я прервала рассказ. Но когда они заверили меня, что им тоже интересно послушать о моих переживаниях, я продолжила говорить.
День плавно перешел в вечер. После нескольких месяцев моих одиноких путешествий я была рада, что мы собрались все вместе. Я оглядела всех пришедших. Мои старые знакомые. Близкие и не слишком близкие друзья. Друзья друзей. И Родриго. Он был рядом, и это меня особенно радовало. Я продолжила рассказ. И словно пыталась пережить всё снова и разобраться в моих загадочных странствиях по экзотическим местам.
Вечер угасал, и его полумрак переходил в ночь. Фифи устроилась поудобнее на подушках, на ее милое и усталое лицо легли лиловые тени. Она выглядела сонной. В ее тихом голосе слышались торжественные нотки:
— Меня не интересуют люди, в которых, кроме эстетизма, ничего и нет, — заявила она.
Всё замерло.
Окруженная уютом подушек, она удовлетворенно вздохнула. Родриго склоняется над ней и что-то шепчет ей на ухо.
Всё вокруг мелькает и кружится.
Почему она так сказала? Почему Родриго так разволновался? Что он говорит ей? Почему он что-то шепчет ей на ухо? При каких обстоятельствах, где и когда они могли встречаться и как часто? Мне нужно отвернуться. Закрыть глаза…
Родриго склоняется над ней. Так мягко и изящно. Его ладонь лежит на ее небольшой голове. Он что-то шепчет ей на ухо. Теперь он нежно трогает губами ее ухо. Их лица слегка соприкасаются. Его ладонь нежно скользит по ее мягкому шелковистому телу. От плеча к груди — и ниже, к изгибам не вполне тонкой талии, к низу живота. Он поднялся, притянул ее к себе; она обвивает руками его шею; они двигаются в такт, так мягко, так грациозно. Эта сцена начинает кружиться и мелькать у меня перед глазами… Фифи и Родриго, Родриго и Фифи, Фифи…
Внезапно все проголодались. Мы заказали пиццу, и Родриго вышел, чтобы забрать ее из ресторана. Я смотрела, как он уходит. Я стояла у окна и смотрела, как он исчезает в ночи. Родриго! Родриго! Он исчез. Тьма сомкнулась за ним.
А теперь тьма поглощает меня. Я вижу, как что-то мрачное и липкое со всех сторон вздымает свои черные волны. Оно заполняет мое сердце, мою голову, мои глаза нос рот. Заполняет собой всю комнату, распространяется еще дальше, заполоняет всю Вселенную. Больше нет ни Солнца, ни Луны, вокруг темно, как в шахте. Вот теперь я в безопасности. В полной, беспросветной тьме всё принадлежит мне. Никто меня не увидит. Я могу сказать и сделать всё, что пожелаю.
Я начинаю обдумывать варианты. Их два: или остаться здесь, или идти дальше. Остаться — этот шаг потребует от меня очень многого. Остаться здесь — значит искать жилье, работу, друзей, устраивать какую-то собственную жизнь. Это не входит в мои планы. Я думаю, что я продолжу движение. Двигаться дальше — проще: за пределами этой комнаты начинаются воспоминания. Плевать, что никто не разделит мою дурацкую точку зрения. Начиная с этого момента я буду просто идти дальше. Без каких-либо сомнений, без разумного объяснения, без причин. Мне нравится так жить.
Вот как я это запомнила.
Было лето. Каждый день я шла по Второй авеню через шесть кварталов на площадь Святого Марка и покупала мороженое в вафельном рожке в «Джем спа». Дни таяли, как мороженое, которое я лизала в дальнем углу магазина, где продавались книги непристойного содержания. Джейн лизала Гарри, Гарри сосал у Джона, Джон присовывал Руби, Руби виляла задницей извивалась всем телом выкрикивала невероятные фразы вроде «Трахни меня, детка, трахни меня. Я сочная помидорка. Выжми из меня сок». Погружаясь в эти описания, наполненные дешевым фарсом, я стала замечать, что в подсобное помещение часто заходит красивый молодой мужчина. Я думала, что это подсобное помещение. Я решила, что он там работает. Я стала наблюдать за ним. У него были необычные глаза. Глубокие глаза. И красивые руки. Его звали Родриго. Однажды, уже держа красивую руку на дверной ручке и собираясь исчезнуть, он вдруг обернулся.
— Эй ты.
— Я?
Он зна́ком велел мне следовать за ним. Сперва я боязливо помедлила, затем вошла.
Родриго прислонился к стене. Его пальцы неустанно двигались. Вокруг его головы были цветные огоньки. Он прикоснулся не касаясь, я обернулась не оборачиваясь, мы сказали друг другу «да» без слов, потом дико и безудержно трахались. У меня нет визуальных образов, чтобы передать это. Родриго делал со мной всё. Он трогал меня везде. Мы делали всё: сзади, сбоку, сверху, снизу. Я кончила во всех положениях, мне было хорошо как никогда — он сказал, что ему тоже. Он сказал:
— Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне. Я не хочу ни с кем тебя делить. Я хочу поговорить о нашем будущем, о том, что происходящее между нами — это навсегда, о наших планах всё начать сначала — только ты и я. Скажи, что любишь меня сильно. И что ты понимаешь меня.
— Я люблю тебя. Очень люблю. И я всё понимаю. Больше мне нечего сказать. Давай просто сделаем это. Мы будем вместе, останемся вместе, будем всё делать вместе. Мы покажем всем, всему миру, как мы счастливы. Каждый миг станет праздником.
Сегодня — день моей вечеринки. Фифи пришла рано. Она хотела всё узнать о моем путешествии в Индию. Тет-а-тет, пока не пришли другие гости и не слишком много суеты, так она сказала. Какое-то время я говорила, может быть, несколько часов. Злясь на странное ощущение, что время и пространство бесконечно растягиваются, как часто бывало со мной во время путешествия. Это трудно объяснить. Но я всё-таки пыталась объяснить. Фифи слушала, сосредоточенно, или так мне казалось. Гости начали приходить. Я прервала рассказ. Но когда остальные заверили меня, что им тоже интересно послушать о моих приключениях, я продолжила говорить.
День плавно перешел в вечер. После нескольких месяцев моих одиноких путешествий я была рада, что мы собрались все вместе. Я оглядела всех пришедших. Мои старые знакомые. Близкие и не слишком близкие друзья. Друзья друзей. И Родриго. Он был рядом, и это меня особенно радовало. Я продолжила рассказ. И словно пыталась пережить всё снова и разобраться в моих загадочных странствиях по экзотическим местам.
Вечер угасал, и его полумрак переходил в ночь. Фифи устроилась поудобнее на подушках, на ее милое и усталое лицо легли лиловые тени. Она выглядела сонной. В ее тихом голосе слышались торжественные нотки:
— Меня не интересуют люди, в которых нет ничего, кроме эстетизма, — заявила она.
Всё замерло.
Окруженная уютом подушек, она удовлетворенно вздохнула. Родриго склоняется над ней и что-то шепчет ей на ухо.
Всё вокруг мелькает и кружится.
Мне нужно было отвернуться…
Родриго склоняется над ней. Так мягко и изящно. Его ладонь лежит на ее небольшой голове. Он что-то шепчет ей на ухо. Теперь он нежно трогает губами ее ухо. Их лица слегка соприкасаются. Его ладонь нежно скользит по ее мягкому шелковистому телу. От плеча к груди — и ниже, к изгибам не вполне тонкой талии, к низу живота. Он поднялся, он притянул ее к себе; она обвивает руками его шею; они двигаются в такт, так мягко, так грациозно. Эта сцена начинает кружиться и мелькать у меня перед глазами… Фифи и Родриго, Родриго и Фифи, Фифи…
Внезапно все проголодались. Мы заказали пиццу, и Родриго вышел, чтобы забрать ее из ресторана. Я смотрела, как он уходит. Я стояла у окна и смотрела, как он исчезает в ночи. Родриго! Родриго! Он исчез. Тьма сомкнулась за ним.
Родриго! Родриго!
Моему желанию нечего было противопоставить. Я была яблоком, падающим с ветки под властью земного притяжения. Я была железом, которое тянется к магниту. Я вижу, как что-то мрачное и липкое со всех сторон вздымает свои черные волны. Оно заполняет моё сердце, мою голову, мои глаза нос рот. Заполняет собой всю комнату, распространяется еще дальше, заполоняет всю Вселенную. Больше нет ни Солнца, ни Луны, вокруг темно, как в шахте. Я закрыла глаза, вытянула руки, погружаясь в необъятный, непознанный космос.
На мгновение я почувствовала леденящий холод.
Я открыла глаза: вокруг простирался фантастический пейзаж. Я знала, что я на Марсе. Не было ни малейших сомнений: это не было сном или сумасшествием. Я не спала. Мне не нужно было себя ущипнуть, чтобы в этом убедиться. Мое сознание просто сказало мне, что я на Марсе. Точно так же ваше сознание говорит вам, что вы на Земле. У вас же нет никаких сомнений на этот счет. У меня их тоже не было.