19.01.2020
Современная любовь
Современная любовь
Современная любовь
Современная любовь
Современная любовь
Предисловие:

«Дистопия» в сотрудничестве с издательством No Kidding Press публикует «Современную любовь» в переводе Саши Мороз. Книгу о том Нью-Йорке, о котором поёт St.Vinsent, в котором, задыхаясь, умирала Валери Соланс, в котором появился и бесследно исчез Энди Уорхолл. Книги, написанной так хорошо, что это вызывает большую зависть.

Роман Констанс ДеЖонг «Современная любовь» — постмодернистская классика, образец новаторской про­­зы своего времени. Это детективная история и научная фантастика. Это история изгнания евреев-сефардов из Испании. Это любовная история, рассказан­ная из сердца нижнего Ист-Сайда. Это история Шарлотты,­ Родриго и Фифи Корде. Это форма, разъедаю­щая время, голос и жанр, тщательно сконструированная и одновременно личная.

ДеЖонг, важная фигура нью-йоркской медиа-­арт-сцены 70–80-х годов, отправляла «Современную любовь» частями по почте, издала ее в форме книги и превратила в часовую радиопьесу, музыку для которой на­­писал Филип Гласс.


Содержание:

Книга первая

Книга вторая

Книга третья

Книга четвертая

Книга пятая


ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Я стала объяснять.

Вот как я всё запомнила.

Я вижу комнату, в которой полно людей. Они сидят и что-то обсуждают, листают мои книги, звонят по телефону. Я поворачиваюсь к ним спиной. Они об этом не знают. Фифи спит в углу, а Родриго ушел, чтобы купить что-ни­будь на ужин. Он ушел давно. На смену погас­шей синеве дня пришел лиловый вечер. Я слоня­юсь у окон. Красный огонек, зеленый огонек, блес­тящие точки переливаются в наступающих сумерках. Среди мерцающих огней я вижу муж­чину восточной наружности, уже немолодого, с черными усами. Он сидит по-турецки на коврике за низким столиком. От его чашки с кофе поднимается пар. Подрагивает пламя разноцветных свечей. Он сидит в мерцающих огнях. Его имя — месье Лепренс. Я прекрасно помню эту встречу.

Я только что вернулась из Парижа, и никто не знал, что я в городе. Я приехала втайне, на то были причины. Каждый день я шла по Второй авеню через шесть кварталов на площадь Святого Марка и покупала мороженое в вафельном рожке в «Джем спа». Было лето. Дни таяли, как мороженое, которое я лизала в дальнем углу ма­­­газина, где продавались книги непристойно­го содержания. Джейн лизала Гарри, Гар­ри со­сал у Джона, Джон присовывал Руби, Руби ви­ляла задницей извивалась всем телом выкрикивала невероятные фразы вроде: «Трах­ни ме­ня, детка, трахни меня. Я сочная помидор­ка. Выжми из меня сок». Погружаясь в эти описания, наполненные дешевым фарсом, я стала за­мечать, что в подсобное помещение часто за­ходит невысокий мужчина, брюнет. Я думала, что это под­соб­ное помещение. Я решила, что он там ра­бо­тает. Я стала наблюдать за ним. У не­го были не­обыкновенные глаза. Глубокие гла­за. И красивые руки. Однажды, уже держа кра­сивую руку на дверной ручке и собираясь исчезнуть, он вдруг обернулся.

— Эй, блондиночка. Эй, ты! Девушка с круг­лым лицом, — сказал он. 

— Я?

— Да, ты. Круглолицая. 

Я ничего не сказала. 

— Приходи сюда в пять тридцать. Постучи в эту дверь. Не опаздывай. Я сваливаю отсю­да в пять тридцать. Честняк.

Он хотел сказать «точняк».  

— Сегодня? — спросила я.
— А ты как думаешь?

Он захлопнул за собой дверь.

Я не испугалась. Что-то было в его глазах. Не­что такое… Я решила рассказать ему, чем я одер­жима. Потом я засомневалась: зачем та­кая спешка, надо ли изливать душу перво­му встречному… О чем я только думала? На часах бы­ло 2:00. Я попыталась продолжить чтение буль­варных романов, но не смогла. Я была не в силах сосредоточить внимание на сочной Ру­би. Я видела только его глаза. 

Многое я восприняла ошибочно. Оказалось, это не подсобное помещение. Он там жил. Я всё-таки испугалась. Он не предложил мне присесть. Он ничего не сказал. Что я здесь делаю: в темной каморке, полной странных запахов и пляшущих теней, где среди книг сидит на полу странный старичок и таращится на свою кофейную чашку?.. И тут я вспомнила о своем решении. Я расскажу ему, чем я одержима.

— Месье Лепренс, я одержима прошлым. 

— Quel прошлы́м?

Его речь состояла наполовину из француз­ских слов. Когда он вообще решал что-то сказать.

— Понимаете, это то, что прошло.

Он не поднимает глаза. Почему-то мне кажет­ся, что я его отталкиваю. 

— Ты слишком много думаешь. Возвращайся, когда наберешься опыта, круглолицая девушка. Пользуйся своей обманчивой внеш­ностью. 

Обманчивой внешностью? Он дает мне зер­кало. Типичный прием из шоу-бизнеса; но я всё-таки смотрю.

Я вижу по-детски распахнутые голубые глаза. Тонкие светлые волосы. Нежно-розовый воротник, отделанный кружевом, касается моего под­бородка. Розовый шелк ниспадает с плеч по­чти до самого пола. Мягкие складки струятся вниз, к фестонам на подоле, который касается остроносых розовых туфель.

Я вижу женщину постарше, она что-то пишет за столом. Ее волосы элегантно уложены и ук­рашены лентами. Она встает, заложив руки за спину, медленно прохаживается по комнате. Подходит к книжному шкафу со стеклянными дверцами. Потом к камину. Потом к окну. В задумчивости потирает лоб двумя пальцами. Затем она снова что-то пишет. За столом. Колокольный звон отбивает час. У нее на пальце кольцо неизвестного происхождения. 

Я вижу гигантскую лестницу из белого камня. Я без передышки карабкаюсь по ступе­­ням. Все остальные уже спускаются мне навст­ре­чу. Поч­ти что время ужина. Я поднимаюсь на широкую площадку. Здесь умерли лю­ди. Это базилика Сак­ре-Кёр. Там внизу, в сумерках — Париж, го­род больших огней, так они мне и говорили. Я тороплюсь назад, как и все про­чие. Мне предстоит долгий путь, вниз по буль­вару, я стараюсь идти как можно быстрее. Но­ги болят. Я точно опоздаю.

Я вижу жилой дом в конце бульвара. Я бегу на кухню. Все ужасно заняты и злы на меня. Кто-то держит поднос с бокалами, пока я повязываю себе милый передник. Я служан­ка. Опоздавшая служанка. Чьи ноги болят. По­ста­раюсь не привлекать внимания. Если дверь са­лона будет открыта, я незаметно прошмыг­ну внутрь. Если мой хозяин, Жак Вашман, уви­дит, что я семеню внутрь, то он отведет меня в сторонку, с криком отчитает и может не за­платить. Дверь закрыта! Но сегодня это неважно. Молодая кудрявая женщина надменно прохаживается рядом, всплескивает ру­ка­ми, то и дело поправляя взметнувшееся кашне, по­сылая воздушные поцелуи. Она как полоумная суетится не могу уловить чем именно она занята но это неважно потому что все гости наб­людают за ней и я вижу, как Жак Вашман, этот высохший старый бумагомаратель, пялится на нее. Я уверена, он от нее без ума. Я довольна. Те­перь я в безопасности. Он точ­но не обратит на меня внимания. Теперь у меня есть исключительная возможность. Со мной случится не­­что важное. Я сама сделаю не­что важное. Я со­бираюсь бросить последний взгляд на всё, что происходит. 

Я вижу, как всё путается со всем. Мне это нра­вится. Всё такое мягкое, романтичное, как слив­ки, очень соблазнительно. Всё вокруг в неяс­ном свете. Шепоты сливаются в один шепот, запа­­хи духов смешиваются в один запах. Та­ют цвета, меняются очертания. Во власти пута­ни­цы. Сладости слипаются. Варенье и сироп, сладкие пирожные с кремом, буше, лимонные дольки подушечки мармелад ирис жженая карамель. Тающее масло и стекающий мед много меда такой липкий и сладкий. Так сладко, что даже тошно. Это не так чудесно, как я думала. И теперь не так уж соблазнительно. Становится всё отвратительнее. Сладость тающих влюбленных взоров. Слов не хватает, чтобы выразить, насколько это гадко. Нужно отвести взгляд, закрыть глаза. 

Я вижу еще больше путаницы. Мне нужно подумать. Могу ли я?.. Я чувствую, что мне лучше подумать; я осознаю, что должна; я решаю, что буду думать: разве не буду я четче ощущать вкус, улавливать запах, разве не стану я лучше чувствовать себя, когда смогу всё обдумать, осо­знать и принять решение? Разве нет? Раз­ве это не нужно? Разве я не должна? Я чувствую, что должна, следовательно, я думаю, что должна. Я имею в виду, я думаю, я могу. Я

Мои мысли запутались. 

Чем больше я вижу, тем меньше я знаю. Минутку. Какое озарение! Какое облегчение! Эта фраза — первый проблеск ясности за несколь­ко часов. Я хочу серьезно отнестись к этим словам. Я приму их как знак. В самом деле. Одного маленького озарения недостаточно. Но это только начало. Эта фраза придаст мне уверенности. Я хочу, чтобы эта внезапная уверенность ос­тавалась со мной. Чтобы она разрасталась, распространялась изменялась развивалась превращалась в прекрасное, сильное, ясное, вечное… что-то мне подсказывает: если я продолжу переделывать озарения в прилагательные, то превращусь в преступницу.  Я украду великое мгновение и приговорю его к долгой и печальной грамматической конструкции. Я стану убивать людей и хоронить их в пышных метафорах. Я стану калечить события и предметы, резать их на куски и создавать из них прекрасные композиции. Эффектные, но пустые образы: 

Сперва я медлю у входа в дом зеркал, потом вхожу. Со всех сторон мне открываются ярко освещенные разветвления коридоров. Цельности нет, повсюду лишь отдельные элементы. На каждом шагу зеркала, всё прыгает, двоится, сверкает, распадается на лучи, которые переплетаются и тают. Здесь лишь эхо звуков, но не сами звуки. Копии цвета и звука. Разрозненные осколки отражений. Здесь нет предметов. Нет людей. Я выбираю один из коридоров, потом другой, и всё, что я вижу перед собой — это но­вые коридоры. Некоторые коридоры закан­чиваются лестницей. Я спускаюсь и поднима­юсь по ступеням. Некоторые коридоры внезапно заканчиваются тупиком. Время от времени я врезаюсь в стены, в зеркала. Я плетусь еле‑­еле. Мне становится одиноко. Здесь нет событий, нет людей, нет вещей. У меня больше нет сил, нет желания продолжать. Я просто смотрю на это ослепительное зрелище, которое занимает всё мое внимание, все дни, как на очередное от­ражение, собранное из осколков. Очень скоро я убью себя, если продолжу погружать­ся в эти зеркала, эти образы, эти пустые знаки, эти переходы одного в другое, эти слова. Но это всё — мои проблемы. Лучше сменим те­му и больше не будем об этом. Я принимаю всё так близко к сердцу, должно быть, я ненормальная. Я постараюсь стать нормальнее. Я попробую объяснить. Я вижу часы, дни, а может быть, годы запутанности. Время великой запутан­ности. Глубокой, странной и невыразимой запутанности…

Всё началось в Париже. 

Мне стоит объяснить: пока Фифи спала в углу, а Родриго искал нам что-нибудь на ужин, я переживала странный опыт. Я всё больше и больше запутывалась. Гости ждали, что я еще немного расскажу о недавней поездке в Индию. Мигали цветные огни. Я стояла под потоками водопада. Я стояла в языках пламени. Я не промокала в воде, не горела в огне, я не понимала, что огонь и вода — это элементарные символы. Лю­бовь выставляла меня полной дурой. Этого я тоже не понимала. Пока я стояла у окна, темный поток уносил текущее мгновение прочь от меня. Уносил меня прочь от него. Укрывал, за­щищал меня. Вода лилась вниз, языки пламени взвивались вверх. Это звучит нелепо, и это ощущалось как нечто нелепое — наверное, всё это и было нелепым. Но я была одержима и ослеплена, не замечала всей нелепости происходящего. Я следовала устаревшей схеме. Воспоминания направляли меня. На улицу. По улице. К моему давнему другу месье Лепренсу. К его старым уловкам. Я вновь попадалась на его старую приманку, позволяла завлечь себя. Через во­рота. В подсобку, где хранятся воспоминания. Во­споминания ведут к невыразимой путанице…

Всё началось в легендарном городе.

Париж… Было время, когда от одного этого сло­ва всё мое существо наполнялось восторгом и мечтами. Париж, Париж. Здесь мои желания осуществятся. Здесь мои литературные задатки разовьются, превратятся в талант, который достигнет небывалых высот и вспыхнет столь сильно и ясно, что сравнится с силой и ясностью книг, которые я читала. Я стану такой же, как и мои кумиры, которые живут во мне: я чувст­вую в себе их бессмертное дыхание. Я пойду по их следам. Я увижу улицы, по которым ходи­ли они. Посижу в кафе, в которых сиживали они. Я увижу и узнаю всё то, что видели и знали они. Я впитаю всё, что только можно впитать в этом городе… Париж… я была так молода. Когда я уехала в Париж, я была молодой женщиной, ищу­щей жизни.

На углу бульвара, у фонаря, был пункт сбора дорожной пошлины: в стеклянной будке — двое служащих. Трамвай остановился. Самое время поговорить с ними о жизни. Мы немного поболтали. Глядя на небольшую котомку, которую я, стоя в темноте, держала под мышкой, они спросили, куда я собираюсь — на каникулы? Они пы­тались говорить со мной шутливо. «Вы совершенно правы», — ответила я, прекрасно осознавая, что не стоит выходить за рамки обыденности в разговоре с этими ребятами. У меня не было ка­никул. Я разыскивала миры Селина, Рембо, Стайн, Арто, Колетт, Аполлинера. Всё было всерьез, я пустилась в настоящее мистическое путешествие. Они ничем не могли быть мне полезны. Меня задел их шутливый вопрос, захотелось рассказать им что-нибудь интересное. Впечатлить их. Я заговорила о кампании 1816 года: когда ка­заки, преследуя Наполеона, дошли до того места, где мы стояли, — до самых крепостных стен Па­рижа… Когда я закончила, трамвай тронулся с места, и стало гораздо легче. Трамвай поехал по авеню к площади Клиши. Это очень длинная улица. В самом конце ее стоит памятник марша­лу Монсею. С 1816 года он защищает площадь Клиши от памятования, от забвения, от абсолютного ничто, а его голову украшает корона, инкрустированная дешевым жемчугом. Я встретилась с ним, я поравнялась с ним, опоздав на сто пятьдесят лет. Пробегая по авеню. На площади не было ни­каких русских, не было сражений и казаков, не было солдат, ничего, только выступ на пьедеста­ле, где можно присесть. Я немного посидела и пошла дальше. Я посидела в знаменитом кафе «Дё маго». И прошлась по Сен-Жермен-де-Пре. Я зашла в ресторан «Ля Куполь». И прогулялась по бульвару Монпарнас. Я посидела в кафе «Пти Лапен». И не спеша прошла по Монмарт­ру. Я стала натыкаться на людей, которые шли к городским высотам, чтобы оттуда посмотреть на город: этим они хотели развлечься. Они спешили. Когда они достигают базилики Сакре-Кёр, они смо­трят вниз, во тьму, в огромную черную яму, на дне которой нагромождены дома. Во всём абсолютная неподвижность. Никого нет дома. Там ни­кого нет. Никакой магии, великолепия, героизма или веселья, ничего. Я оказалась на краю света. Я смотрю вниз, в огромную черную яму, на дне которой — кости, усыпанные прахом. Даль­ше начинаются земли мертвых. Косые лучи све­та. Узкие дорожки из гравия. И скамейки. Я села на кладбищенскую скамейку. Голуби вспорхнули и снова уселись на землю. Голуби взлетали и приземлялись на голову Селину, Рембо, Стайн, Арто Колетт Аполлинеру. Никакого уважения. Они пе­релетали с могилы на могилу, испражняясь на мо­гильные плиты. Они тут всё загадили. Весь свя­щенный Париж…

Вот моя история. 

В легендарном городе живет восемь миллионов историй.

Одна из них — Фифи.

Сцены, страдания, последние письма, роковые встречи — всё это тянулось месяцами. 

«…Я так больше не могу. Я хотела, чтобы мы остались друзьями. Но это уже неважно. Всё уже неважно…»

Для Фифи всё уже было практически кончено.

Все знали ее под псевдонимом Рита. Газеты ут­верждали: «Рита — это настоящая радость, она всегда светится новой энергией. Она выхо­дит на сцену в лохмотьях: на наших глазах тряп­ка превращается в шаль, балетную пачку, ку­пальный халат, ночную сорочку и розовую фла­нелевую юбку с оборками. Она искусна, что особенно заметно на фоне ее искренности, почти доходящей до пугающего предела. Вы бу­дете плакать, кричать, аплодировать. Не успеете опомниться, как она полностью завладеет вашим сердцем».

Газетчики были правы. Публика любила Ри­ту. Люди приходили смотреть, как она вопло­щает их надежды, желания, страхи, веру, фантазии. Они уходили счастливыми. Тем вечером они пришли, предвкушая что-то поистине небывалое.

Вечером было запланировано особое выступ­ление. Только по приглашениям: РИТА ДАЕТ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ НА БУЛЬВАРЕ РАСПАЙ, 49. 21:00. ПРОСЬБА ОТВЕТИТЬ. В комнате ярко го­рели свечи и камин. Веселье, улыбки, легкая бол­товня; икра в серебряных вазочках, горы сэнд­вичей, нарезанных причудливым образом, звон бокалов с игристым вином и звучание тос­тов; все ждали, когда Рита спустится к гостям.

Фанни волновалась. Она знала всё, она бы­ла луч­шей подругой Риты. Фанни сновала по комнате, улыбаясь и чокаясь со всеми, обменивалась приветствиями. Она старательно делала вид, что всё в порядке.

Жак развлекал старого друга, сидя у камина и разговаривая о политике. Куда катится мир? Не осталось ни вкуса, ни достоинства. Одна мы­ши­ная возня. «Да, — вздыхал старый профессор. — Ничего не изменится, и ничего не бу­дет как прежде». Они оба погладили бороды… «Ты хочешь сказать, что ничего не изменить?» Оба закатили глаза… «Да, пожалуй…» Жак и профессор Миньон любили подолгу молчать.

Рита была почти готова. Она сидела наверху, на кровати, взбивая кудри. Его последнее пи­сьмо лежало на комоде: «Я не ревнивец и не су­масшедший — но дело в том, что я слишком те­бя люблю, разве ты не видишь, Р.? Я хочу, что­бы ты принадлежала только мне. Я не хочу ни с кем тебя делить. Я хочу поговорить о нашем бу­дущем, о том, что происходящее между на­ми — это навсегда, о наших планах всё начать сна­чала — только ты и я. Ты понимаешь, прав­да? Скажи, что любишь меня сильно, Р. И что 
ты по­нимаешь меня. Я обожаю тебя, Ж.».

«Остается только ждать, остается только ждать, остается только ждать». Фанни успока­ива­ет себя. Потом она слышит, как звонит колокол. Все его слышат. Одиннадцать часов, а Ри­ты всё нет. Может, она не придет. Жак ворошил уг­ли в камине. Может, она всё еще зла. Может, она не получила моего письма.

Письмо она получила. И не разозлилась. Зол был только Жак. Рита это знала, это ее рас­страи­вало. Десять лет любить друг друга и работать и жить вместе — и всё закончилось так горько. Ос­корбительные сцены и мелочные придирки — месяцами. Это было не тем счастьем, на ко­­­торое она надеялась. 

Сначала он чувствовал только боль. Он про­сил дать ему время подумать, прийти в се­бя. Да, пусть она по-прежнему участвует в субботних вечеринках. Она согласилась поддерживать этот обман. Это было несложно. Но по­­том в нем пробудилась злость. Упреки. И наконец — всепоглощающая горечь. Что было дальше? Рита больше не могла поддерживать отношения. Жак был не в силах принять это как данность и продолжал мучительно жить прошлым. Он строил грандиозные планы на бу­дущее, но все они были связаны с великим примирением с ней. Фрагменты прошлого и бу­дущего слипались, как ингредиен­ты густого зелья. Он замышлял что-то каждый день, каждый час. «Вкруг котла начнем плясать, злую тварь в него бросать». И он состряпал внушитель­ную за­варуху.

Рите было очень грустно, она чувствовала себя виноватой. Десять лет всё было прекрасно. Всё было окей. Только бы всё поскорее закончилось. Пусть он больше не помышляет о том, чтобы прикоснуться ко мне или заговорить со мной. Он не сможет до меня добраться. Я уже слишком далеко. Я уже начала писать мемуа­ры, я заработаю целое состояние и начну новую жизнь. Я просто хочу заняться своей жизнью. Ре­шено: я ему покажу.

Как он мог так быстро всё забыть? Ночи, ког­да я возвращалась из театра. Мы сидели в ка­бинете, и он читал вслух записки за целый день. Движение человеческой мысли. За­пу­танные перемещения по всей земле. Его расска­зы о Древней Греции и Египте. И страшные сказки о Темных веках. Я обожала такие моменты. Те­перь он стал говорить, что я была унылой и тупой. Рань­ше я была прекрасным слу­шателем. Теперь я — невежда. А была ведь ко­гда-то чут­кой и пони­мающей.

Я больше так не могу. Я хотела, чтобы мы остались друзьями. Но это больше неважно. Те­перь всё неважно. Ничего не выйдет. Я больше не хочу это обсуждать. Поэтому мне нужно показать ему, нужно это разыграть, оставить ему кое-что на память, чтобы избавить его от терзаний на долгое-долгое время. А меня избавить от чувства вины. Мы бы освободились от этих дурных эмоций. Может быть, сегодня вечером что-то изменится. 

В нем кипела неистовая ярость. Тем вечером Жак чуть не потерял сознание, ожидая то особое выступление Риты. Он не мог до­ждать­ся финала. Но ему пришлось. А потом пришлось ждать, когда утихнут гости. В конце концов он с извинениями покинул зал, взлетел по ступенькам и стремительно вошел в ее комна­ту без стука. Рита была еще не одета. «Ну разумеется. Теперь я вижу, какая ты на самом деле. Ты сука. Ты шлюха, мразь, ты тварь. Ты преда­ла меня. Ты выставила меня дураком перед всеми этими людьми. Давай, глумись над моей работой. Высмеивай меня. Обманывай. Возь­ми все приличные и возвышенные идеи, кото­рые я когда-то вложил в твою пустую голову. Опусти их до своего уровня. До своих самых пошлых аляповатых низкопробных те­атраль­ных фокусов. Ты осталась той, кем и была. Улич­ной девкой с Рю де ла Гайете. Мне сле­дова­ло ос­тавить тебя там — ты кусок дерь­ма в канаве. Ты подстилка. Ты грязь. Возвра­щайся ту­да, отку­да пришла».
Все было кончено. 

Рита оделась, больше она его не видела.

Жак злился, но всех остальных совершенно покорили ее талант и красота. Она вошла, одетая в белое шелковое платье с оборками в стиле американских 1890-х годов, и выглядела чопорно. Она закружилась по комнате в танце, медленно и грациозно. В этом кружении она словно путешествовала во времени. Ее оде­яние меняло форму; свободное платье превратилось в платье эпохи Возрождения, потом — как по мановению волшебной па­лоч­ки — в штаны и тунику. Она была Жан­ной д’Арк, она кружилась всё быстрее в мистическом трансе. Она перевоплотилась в сканди­навскую деву, дикую и порывистую. Всякий раз, прерывая танец, она буд­­то камене­ла. Она танцевала на руинах Парфе­нона. Бе­лое оде­я­ние соскользнуло с ее тела пря­­мо на пол, ког­да она порхнула к пылающему ками­ну. Плав­но, едва уловимым движением она склонилась над грудой помятого шелка и стала бросать его в огонь. Ее голос звучал тихо, будто издале­ка, когда торжественным ше­­потом она начала декламировать:
«Женщина-великанша, которая охраняет Остров, — последняя из живущих. Ее голова покоится выше самых высоких облаков. Кроме нее, на Острове не осталось никого из живых. Высоко-высоко над миром облака едва золотятся от ее рыжих волос — и это всё, что осталось от солнца.

Она сейчас готовит себе чай, так они говорят.

Она может готовить чай сколько угодно — ведь у нее есть целая вечность. Ее чай ни­когда не заварится, потому что всепроникаю­щий туман слишком сгустился. Чайником ей служит корабль; это самый большой и красивый корабль, какой только можно найти в доке Саутгемптона, и она готовит в нем чай. Целый океан, океан чая. Она помешивает его громадным веслом… Нужно же ей что-то делать.

Она не замечает ничего, она будет сидеть там вечно, серьезная, вечно занятая приготовлением чая.

Пальцами она ворошит угли, тлеющие среди пепла на границе между двумя мертвыми лесами. Этого ей хватает. Она хочет разжечь пламя, теперь всё принадлежит ей, но ее чайник никогда не нагреет воду.

В огне жизни нет.

Мир стал безжизненным, только в ней ещё те­плится жизнь, но теперь почти всё кончено…»

Женщины подумали, что Рита воплощает дух женщин всех времён. И они остались до­воль­ны. Мужчины решили, что она даст фору лю­бой стриптизерше, которую им когда-либо уда­валось видеть. И они остались довольны. Жак подумал, что она наконец явила свою подлинную сущность. Он всегда знал, что в глуби­не ду­ши она развратная, примитивная, ничтожная женщина. Теперь даже Жак был доволен.

Теперь они стали просто именами, которые без конца повторял весь Париж. Целую вечность — Рита и Жак, Рита и Жак, Рита и Жак кру­жатся на одном месте, в длинной-длинной ве­ренице коротких мгновений, выхваченных из жизни, скрепленных одной общей линией. Один лейтмотив объединил их со всеми любов­ными парами, предначертанными друг другу судьбой, обреченными парами, идеальными любовниками, идеальными парами, которых объединила мечта; которых захватило взаимное желание, оградив их от остального мира, эта красивая мечта, что сияет и ускользает, что звучит, как эхо, снова и снова, бесконечно повторяясь…

А теперь она может просто заняться своей новой жизнью. 

— …она прямо светилась на сцене, мы никогда не видели ничего подобного. Это посильнее многих известных мюзиклов, — объяс­нял Филипп.

— Как ее зовут? — спросила я. 

— Фифи Корде. 

Фифи Корде. Фифи Корде. Фифи Корде. О бо­же, это невыносимо. Если я еще раз услышу это имя, то закричу. Меня стошнит. Я бу­ду бле­вать без остановки. Безостановочно, по­ка не вы­блюю все внутренности и не останусь пустой, по­ка не стану как полая труб­ка, сквозь кото­рую ду­ет ветер. Я хочу быть пустой. Я хочу быть неподвижной. Я хочу, чтобы этот ветер сдул Фифи с лица земли. Нет. Я не могу быть се­рьезной. Я так не могу, я так больше не выдер­жу ни секунды. Я должна взять себя в ру­­ки. Но как? Как и когда, где и почему всё это мог­­ло произойти? Почему, почему, почему? Всё ведь начиналось так невинно. 

Мы сидели и разговаривали. Вечеринка еще не началась. Фифи пришла рано. Она хотела знать всё о моем путешествии в Индию. Поговорить тет-а-тет, пока не пришли другие гос­ти и вокруг не слишком много суеты. Какое-­то время я говорила, может быть, несколько часов. Преодолевая странное чувство, что время и пространство бесконечно растягивают­ся, как часто бывало со мной в путешествиях. Так случа­лось в те дни, что тянулись медленно, как ка­раван, бредущий по необозримой равни­не. Много долгих часов пересекать внутренние рай­оны страны. Постепенно, час за часом, ка­рабкаться всё выше и выше по бесконечным го­рам, по горам со снежными вершинами, кото­рые возвышаются над глубокими долина­ми, над терракотовыми равнинами, что простираются в тумане. Так бывало в пещерах и в хра­мах. В древних местах, атмосфера которых ме­ня окутывала, в местах, где сама вечность от­крывалась мне. Сила тех мест была неодолимой. Оста­валось только сдаться на ее милость. Это рождало отклик в моей душе и в теле. Это сильное чув­ственное переживание. Словно я могла без уси­лий стать частью потока, слиться с ритмом бытия, который был до меня, существует не­зависимо от меня и останется после меня. Просто быть в нем. Я могла стать частью этого рит­ма, как идеальная синкопа, не имея своей во­ли, или… Это трудно объяснить. Но я всё-таки пыталась объяснить. Фифи сосредоточенно слу­шала. Гости начали прибывать, и я прервала рас­сказ. Но когда они заверили меня, что им то­же интересно послушать о моих переживаниях, я продолжила говорить.

День плавно перешел в вечер. После несколь­ких месяцев моих одиноких путешествий я бы­ла рада, что мы собрались все вместе. Я оглядела всех пришедших. Мои старые знакомые. Близкие и не слишком близкие друзья. Друзья друзей. И Родриго. Он был рядом, и это ме­ня особенно радовало. Я продолжила рассказ. И словно пыталась пережить всё снова и разобрать­­ся в моих загадочных странствиях по экзотиче­ским местам. 
Вечер угасал, и его полумрак переходил в ночь. Фифи устроилась поудобнее на подуш­ках, на ее милое и усталое лицо легли лиловые те­ни. Она выглядела сонной. В ее тихом голосе слыша­лись торжественные нотки: 

— Меня не интересуют люди, в которых, кроме эстетизма, ничего и нет, — заявила она. 

Всё замерло.

Окруженная уютом подушек, она удовле­творенно вздохнула. Родриго склоняется над ней и что-то шепчет ей на ухо.

Всё вокруг мелькает и кружится.

Почему она так сказала? Почему Родриго так разволновался? Что он говорит ей? Почему он что-то шепчет ей на ухо? При каких обстоятельствах, где и когда они могли встречаться и как часто? Мне нужно отвернуться. Закрыть глаза…
 
Родриго склоняется над ней. Так мягко и изя­щ­но. Его ладонь лежит на ее небольшой голо­­ве. Он что-то шепчет ей на ухо. Теперь он неж­но трогает губами ее ухо. Их лица слегка со­прика­саются.  Его ладонь нежно скользит по ее мяг­кому шелковистому телу. От плеча к груди — и ниже, к изгибам не вполне тонкой талии, к низу живота.  Он поднялся, притянул ее к себе; она обвивает руками его шею; они дви­га­ются в такт, так мягко, так грациозно. Эта сце­на на­чинает кружиться и мелькать у меня пе­ред глазами… Фифи и Родриго, Родриго и Фифи, Фифи…

Внезапно все проголодались. Мы заказали пиццу, и Родриго вышел, чтобы забрать ее из ресторана. Я смотрела, как он уходит. Я стояла у окна и смотрела, как он исчезает в ночи. Родриго! Родриго! Он исчез. Тьма сомкнулась за ним. 

А теперь тьма поглощает меня. Я вижу, как что-то мрачное и липкое со всех сторон вздымает свои черные волны. Оно заполняет мое серд­це, мою голову, мои глаза нос рот. Заполня­ет собой всю комнату, распространяется еще дальше, заполоняет всю Вселенную. Больше нет ни Солнца, ни Луны, вокруг темно, как в шахте. Вот теперь я в безопасности. В полной, беспросветной тьме всё принадлежит мне. Никто ме­ня не увидит. Я могу сказать и сделать всё, что пожелаю. 

Я начинаю обдумывать варианты. Их два: или остаться здесь, или идти дальше. Остаться — этот шаг потребует от меня очень много­го. Остаться здесь — значит искать жилье, работу, друзей, устраивать какую-то собствен­­ную жизнь. Это не входит в мои планы. Я думаю, что я продолжу движение. Двигаться дальше — проще: за пределами этой комнаты на­чи­наются воспоминания. Плевать, что никто не разделит мою дурацкую точку зрения.  На­чи­ная с это­го мо­мента я буду просто идти дальше. Без каких-либо сомнений, без разумного объяс­нения, без причин. Мне нравится так жить. 

Вот как я это запомнила. 

Было лето. Каждый день я шла по Второй аве­ню через шесть кварталов на площадь Свя­то­­го Марка и покупала мороженое в вафель­ном рожке в «Джем спа». Дни таяли, как мороженое, которое я лизала в дальнем уг­лу магази­на, где продавались книги непристойно­го со­дер­жания. Джейн лизала Гарри, Гарри сосал у Джо­на, Джон присовывал Руби, Руби виляла задницей извивалась всем телом выкрикива­ла невероятные фразы вроде «Трахни меня, дет­ка, трахни меня. Я сочная помидорка. Выжми из меня сок». Погружаясь в эти описания, наполненные дешевым фарсом, я стала за­мечать, что в подсобное помещение часто заходит кра­си­вый мо­лодой мужчина. Я думала, что это подсобное помещение. Я решила, что он там ра­бо­тает. Я ста­ла наблюдать за ним. У него были необычные глаза. Глубокие глаза. И красивые ру­ки. Его звали Родриго. Однажды, уже дер­жа красивую руку на дверной ручке и собира­ясь исчезнуть, он вдруг обернулся.

— Эй ты. 

— Я?

Он зна́ком велел мне следовать за ним. Сперва я боязливо помедлила, затем вошла.

Родриго прислонился к стене. Его пальцы не­ус­танно двигались. Вокруг его головы были цветные огоньки. Он прикоснулся не касаясь, я обернулась не оборачиваясь, мы сказали друг дру­гу «да» без слов, потом дико и безудержно трахались. У меня нет визуальных образов, чтобы пе­редать это. Родриго делал со мной всё. Он тро­гал меня везде. Мы делали всё: сзади, сбоку, сверху, снизу. Я кончила во всех положениях, мне было хорошо как никогда — он сказал, что ему тоже. Он сказал: 
— Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне. Я не хочу ни с кем тебя делить. Я хочу поговорить о нашем будущем, о том, что происходящее между нами — это навсегда, о наших планах всё начать сначала — только ты и я. Ска­жи, что любишь меня сильно. И что ты пони­маешь меня.
— Я люблю тебя. Очень люблю. И я всё понимаю. Больше мне нечего сказать. Давай просто сделаем это. Мы будем вместе, останемся вместе, будем всё делать вместе. Мы покажем всем, всему миру, как мы счастливы. Каждый миг станет праздником. 

Сегодня — день моей вечеринки. Фифи пришла рано. Она хотела всё узнать о моем пу­тешествии в Индию. Тет-а-тет, пока не пришли дру­гие гости и не слишком много суеты, так она сказала. Какое-то время я говорила, может быть, несколько часов. Злясь на странное ощуще­ние, что время и пространство беско­нечно растягиваются, как часто бывало со мной во время путешествия. Это трудно объяснить. Но я всё-таки пыталась объяснить. Фифи слушала, сосредоточенно, или так мне казалось. Гос­ти начали приходить. Я прервала рассказ. Но когда остальные заверили меня, что им то­же интересно послушать о моих приключе­ниях, я продолжила говорить.

День плавно перешел в вечер. После несколь­ких месяцев моих одиноких путешествий я бы­ла рада, что мы собрались все вместе. Я оглядела всех пришедших. Мои старые знакомые. Близ­кие и не слишком близкие друзья. Друзья друзей. И Родриго. Он был рядом, и это ме­ня особенно радовало. Я продолжила рассказ. И словно пыталась пережить всё снова и разобраться в моих загадочных странствиях по экзотическим местам. 

Вечер угасал, и его полумрак переходил в ночь. Фифи устроилась поудобнее на подуш­ках, на ее милое и усталое лицо легли лило­вые тени. Она выглядела сонной. В ее тихом голо­се слышались торжественные нотки:

— Меня не интересуют люди, в которых нет ничего, кроме эстетизма, — заявила она.
Всё замерло. 

Окруженная уютом подушек, она удовлетворенно вздохнула. Родриго склоняется над ней и что-то шепчет ей на ухо.

Всё вокруг мелькает и кружится.

Мне нужно было отвернуться… 

Родриго склоняется над ней. Так мягко и изящно. Его ладонь лежит на ее небольшой голове. Он что-то шепчет ей на ухо. Теперь он не­ж­но трогает губами ее ухо. Их лица слег­ка со­прикасаются. Его ладонь нежно скользит по ее мягкому шелковистому телу. От пле­ча к гру­ди — и ниже, к изгибам не вполне тонкой талии, к низу живота. Он поднялся, он притянул ее к себе; она обвивает руками его шею; они дви­гаются в такт, так мягко, так грациозно. Эта сце­на начинает кружиться и мелькать у меня пе­ред глазами… Фифи и Родриго, Род­риго и Фи­фи, Фифи…

Внезапно все проголодались. Мы заказа­ли пиццу, и Родриго вышел, чтобы забрать ее из ресторана. Я смотрела, как он уходит. Я стояла у окна и смотрела, как он исчезает в ночи. Родриго! Родриго! Он исчез. Тьма сомкнулась за ним. 

Родриго! Родриго!

Моему желанию нечего было противопоставить. Я была яблоком, падающим с ветки под властью земного притяжения. Я была железом, которое тянется к магниту. Я вижу, как что-то мрачное и липкое со всех сторон вздымает свои черные волны. Оно заполняет моё сердце, мою голову, мои глаза нос рот. Заполня­ет собой всю комнату, распространя­ет­ся еще дальше, заполоняет всю Вселенную. Больше нет ни Солнца, ни Луны, вокруг темно, как в шахте. Я закрыла глаза, вытянула ру­ки, погружаясь в необъятный, непознанный кос­мос. 

На мгновение я почувствовала леденящий холод. 

Я открыла глаза: вокруг простирался фантас­тический пейзаж. Я знала, что я на Марсе. Не было ни малейших сомнений: это не было сном или сумасшествием. Я не спала. Мне не нуж­­но было себя ущипнуть, чтобы в этом убедиться. Мое сознание просто сказало мне, что я на Мар­се. Точно так же ваше сознание го­во­рит вам, что вы на Земле. У вас же нет ника­ких сомнений на этот счет. У меня их тоже не было. 

 

Следующая страница

Читайте также:
Смерть в эпоху социальных медиа
Смерть в эпоху социальных медиа
Непередаваемая русская toska
Непередаваемая русская toska
Обсуждая «Шутку»
Обсуждая «Шутку»