Предисловие:

---

Содержание:

Книга первая

Книга вторая

Книга третья

Книга четвертая

Книга пятая

---

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 

Повсюду я вижу лузеров. Таких же неудачников, как я, которые не могут достичь успе­ха. В Лондоне, Нью-Йорке, Марокко, Риме, Индии, Париже, Германии. Мне стали встречаться од­ни и те же люди. Я думаю, мне стали встречать­ся одни и те же люди. Я бреду, не разбирая доро­ги, пялюсь на незнакомцев и думаю: я откуда-­то знаю вас, не припомню откуда. Улицы вечно люд­ные и узкие, они полны мужчин. Всегда ночь, и все незнакомцы — мужчины.

Я слышу, как говорит новый мир. Повсю­ду его эко-палео-психо-электро-космический говор. Разумеется, разговор ведут мужчины, решая проблемы и всё объясняя. Я не понимаю, что всё это значит, мои уши болят, а глаза ле­зут из орбит, я не вижу в этих уличных болтунах творцов нового мира. В любом случае они не реальные лузеры. А новый мир — это ста­рый сон.

Они говорили: «Подожди, вот будет тебе двадцать семь, и ты пожалеешь». Мне двадцать семь. Я ни о чем не жалею.

Кто такие «они»? Нет ответа.

А новый мир? Я слышала его приметы; не видела его следов; смотрела дальше:

я видела людей в Индии, у них не было рук, не было ног, не было одежды, не было еды, не бы­ло денег, не было жилья, не было ничего, кро­ме других людей, людей, людей. Реальные лу­зеры. Я говорила с очень серьезными людьми в Европе, они были моими ровесниками и не были ими, потому что смотрели на себя со стороны. Они были более оторванными от жиз­ни, но такими же реальными лузерами. Они видели: совпадения между далеким настоящим и ближайшим прошлым; себя самих. Я видела, как бугимен истории выходит из-за угла и впопыхах ищет место, чтобы с шумом упасть на землю. Это меня испугало, вот почему я суетливо бегала кругами по Парижу, Риму, Герма­нии и много шумела. Вела себя бесцеремон­но. Критиковала всех подряд, выдумывала исто­рии, на бешеной скорости.

«Весь мир вертится и я бегу по кругу ха ха я блон­динка ах как кружится голова тараторю солнцу оно садится за Сомневальной аркой…» Бол­товня без остановки. Бег без умолку. Сегодня здесь, а завтра — не оставив никаких следов моей непопулярной, нескладной картины ми­ра. Хорошая девочка.

«Я что, всегда буду одинока?» — думаю я.

Нет, неудачники, которых я встречаю повсюду, — это еще не реальные лузеры. Они все имеют счета в банке: могут позволить себе быть лу­зерами. Я на мели. По какому курсу можно обменять мои ценные сведения? Буду метать би­сер на тротуар, на страницу. Буду слабой и сентиментальной: «Новый мир — это старый сон, а я устала от снов. Поднимись ко мне». Я шепчу на ухо незнакомцам.
Семь лет я прожила во снах…

Я думаю, мне нужно прошлое. Я слишком мно­го думаю. Известная болезнь. Я даю клятву: сдерживаться, быть внимательнее, испо­льзовать поменьше французских и/или мод­ных слов. Я должна следить за собой. Семь лет я видела сны. Я проживаю две, три, четы­ре мно­гогранные жизни; эти людные узкие пе­реулки захватывают меня. Я должна беречь се­бя, небезопа­сно женщине бывать одной на ули­цах. По­ра уходить отсюда. Я позову кого-нибудь к се­­бе. «Эй,­ детка, поехали ко мне, покажу те­бе мои лучшие рецепты. У тебя много налич­ных?» Наконец-то можно ничего не стыдиться. Сейчас 1975 год, можно говорить и делать всё, что хочется. Я хочу в этом убедиться. То есть говорить и делать всё, что я хочу. «Эй, детка».

Я хочу, чтобы этот парень входил в мои планы. Я думаю: «Может, он убийца или коп». Я это выясню:

— Как пишется слово «Они», с большой или с маленькой буквы? — спрашиваю я.

Он усмехается:
— Всё слово большими буквами, дорогуша.

Уф. Он понял, что я имею в виду. Он не один из них. Два неудачника. Как я и хотела. Я называю его Родриго, это мое любимое романтическое имя. Все незнакомцы — это мужчины с романтическими именами. И романтическим прошлым. 

Мы с ним в моей комнате. Кажется, мне ну­ж­но в чем-то убедиться, но не знаю, в чем именно. Я должна решиться: две клетки слились, и вот двадцать семь лет спустя я здесь, в моей ко­мнате — сижу на моем персидском ковре. С Родриго. Теперь у меня есть прошлое. Теперь Ро­дриго увидит меня такой, как я хо­чу. Я хочу, чтобы Родриго нашел меня сногсши­бательной. Я хочу быть как разбитое стекло на тротуаре; как бриллианты на черном бархате; как блестящая россыпь на земле. Значит, я хо­чу контролировать людей. Это никуда не годит­ся. Лучше выберу быть осторожной.

Посмотри на меня. Увидь меня. Сзади, сбоку, сверху, снизу, в любом положении я — одно и то же. Смотри: я повсюду; я неотличима от ковра я мебель пол потолок стены книжные полки. Смотри, как все эти вещи сочетаются друг с другом. Всё, от ритуальных предметов до простого стула, расставлено безупречно, как в викторианской усыпальнице. Здесь нет места случайнос­ти или случаю. Это никуда не годится.

Мне встречалось слишком много художников. Я не могу прожить жизнь, наблюдая, как организованы цвета, как построены пропорции и композиция. Я не живописец.

На мне красный свитер. В руках — синяя круж­ка. Я сижу на персидском ковре. Здесь мой дом. Эта комната существует отдельно от все­го мира, и она же — целая Вселенная. Здесь может произойти что угодно, у меня есть всё, что нужно: я живу здесь.

— Я вижу тебя насквозь, детка. Я мог бы вести твой дневник, — говорит Родриго.

Я чувствую себя разбитой. Я не хочу быть как разбитое стекло. Я не хочу быть метафорой.

Мы в моей комнате. Я могу делать всё что хо­чу. Я хочу Родриго. Я хочу, чтобы он сделал со мной всё. Я хочу, чтобы ему было легко со мной, с тем, что принадлежит мне, с моим пылким же­ланием. Я должна показать себя и свой дом с изнанки, чтобы он мог проникнуть в глубокие, тем­ные, сокрытые, тайные, таинственные, сказочные, волшебные смыслы моей жизни. И он ис­чезнет. Вместе со мной. 

«Возьми эту кружку: это волшебный сосуд, ко­торый переносит легенды из уст в уста. Под­не­си его к уху и слушай сладостный шелест, с каким раскрываются тайны Вселенной. Слушай при­ятные голоса ангелов, которые прошли сквозь века, слушай раскаты грома. Посиди на этом ковре: он передавался из поколения в поко­ление. В каждом пятнышке, в каждой потертости — история жизни. Садись вот здесь, где леди Ми­рабель выронила бокал вина, в исступлении па­дая прямо в объятия месье Лепренса. Видишь этот свитер: мой лю­би­мый. Я купила его у старухи на блошином рын­ке в Париже, она продавала цыган­ские шарфы и пушистые свитера. Это священный красный. На­сыщенный темно-красный — это цвет кро­ви, ко­торая струится по моим венам».

Две клетки сливаются, и двадцать семь лет спу­стя я иду домой с Родриго. Я хочу, чтобы он чувствовал себя как дома. Я сделаю кофе.
— Я сделаю кофе. Чувствуй себя как дома.

— Окей.

Родриго прислоняется к стене. Его пальцы неустанно двигаются. Вокруг его головы — цветные огоньки. Он прикасается не касаясь, я оборачиваюсь не оборачиваясь, мы говорим друг другу «да» без слов, потом дико и безудержно тра­хаемся. У меня нет визуальных образов, чтобы передать это. Родриго делает со мной всё. Он трогает меня везде. Мы делаем всё: сзади, сбо­ку, сверху, снизу. Я кончаю во всех положени­ях. Мне хорошо как никогда — он говорит, что ему тоже.

— Мне пора, — говорит Родриго. — Может, еще увидимся.

Это современная любовь: короткая, страстная и нежная.

Я хочу рассказать вам историю моей жизни. Это очень интересная история. Однажды в полночь мое одиночество в Ла Сохо нарушил не­знакомец, который постучался ко мне в дверь. Его имя — месье Лепренс. И целых семь лет я
«Не нужно ничего рассказывать. Я вижу тебя насквозь, я мог бы вести твой дневник. Как будто знаю тебя всю жизнь. Молчи. Иди ко мне», — шепчет Родриго.

Он прикасается не касаясь, я оборачиваюсь не оборачиваясь, мы говорим друг другу «да» без слов, мы валим друг друга на кровать, мы растворяемся, исчезая глубоко глубоко глубоко в темном волшебном таинственном тоннеле любви. У меня нет визуальных образов, чтобы передать это. Он прикасается, я оборачиваюсь, потом мы трахаемся. Он прикасается, я оборачиваюсь, потом мы трахаемся. Он прикасается, я оборачиваюсь потом мы трахаемся. Он прикасается, я оборачиваюсь потом мы трахаемся. Он прикасается я оборачиваюсь потом мы трахаемся.

Люди говорили мне: если не бросишь писать, может быть, сделаешь себе имя. Они бы­ли правы: мое имя — Констанс ДеЖонг. Мое имя — Фифи Корде. Мое имя — леди Мирабель, месье Лепренс и Родриго. Родриго — мое лю­би­мое имя. Сперва я носила имя отца, потом имя мужа, а после — имя второго мужа. Я не знаю, не хочу знать, почему всё так. Они говори­ли: «Вот будет тебе тридцать, и ты увидишь». Ко­гда мне было тридцать, я стояла у Ворот Индии. Я ничего не видела. Мне всё еще тридцать. Я хочу рассказать вам историю моей жизни.

Сперва меня звали Джон Генри. До рождения я была мальчиком: мой отец, как это свойственно отцам, ждал именно мальчика. Потом я стала запасным вариантом, очень романтичное прозвище. Потом я взяла имя мужа, теперь — имя другого мужа. Я продолжаю писать. Конечно, ничего не изменилось. Я продолжаю встречать одних и тех же людей повсюду. Я затихаю и распаляюсь снова, я сгораю от желаний, свойственных моему возрасту. Повсюду — язычки пламени. То замирают, то разгораются сно­ва. Я перестаю сдерживать себя и нарушаю клят­вы, перестаю притворяться, что существует внутреннее и внешнее. Пепел кружится у моих ног, когда я на цыпочках выхожу за дверь. Дверь, мои двери распахнуты навстречу свету. Они ведут к самому сердцу, к самой сути. Это чувственная ассоциация.

Однажды ночью я бродила по Сохо. На улицах было очень людно: должно быть, была суб­бота. По улицам по двое и по трое гуляли лю­ди, они болтали, заходили в бары. Я рассматривала книги в витринах и думала о своем. Люди кричали друг другу: «Эй, Генри!» — «Привет, Пабло, как дела?» — «Эй, это же Гийом и Мари». — «Как дела, Гертруда? Идешь на вечеринку к Руссо?» — «Видел Эрика? Что с ним? Я слышал, он уехал из города». Темные пото­ки метались по улице. Мерцающие цветные ог­ни, крупные тени в туманном гуле голосов скользили мимо. Слегка задевали меня. Я чувствова­ла, как к спине прилипает шерстяной свитер, как по венам бежит кровь; моя голова отяжелела, и сознание наполнили причудливые узоры: круги в квадратах, запутанные структуры, параллелограммы, чашки кофе, предметы мебели, части тела, списки, обрывки фраз… Я увидела Род­риго, он быстро исчез за углом. Он ищет немного кокса и сочувствия; его имя — Мик Джаггер. Не меня ты ищешь, детка. Он думает, современная любовь не стоит того, чтобы предаваться ей снова. Думаю, я видела Родриго. Должно быть, мне привиделось. Впрочем, его ни­когда особенно не волновали мои сраные видения.

Однажды в полночь мое одиночество внезапно нарушил незнакомец…
Тук. Тук. Тук.

— Леди Мирабель?

— Разумеется, — ответила я.

— Надеюсь, я не потревожил вас. Я проходил мимо и заметил, что в вашем окне горит свет, и подумал

Поначалу мне было сложно найти ему место. Он был с востока. Татарин, а может быть, перс. Мы говорили по-французски. Он объяснил, что увидел свет, проходя мимо моего окна. Единственный луч света на мрачной Рю Ферма. До его дома на Рю дю Драгон был неблизкий путь, и он решил зайти на минутку и, если будет уместно, выпить вина, чтобы освежиться перед долгой дорогой. Моя горничная только что принесла вечернее бордо, и я с легкостью угодила незнакомцу, не побеспокоив дремлющих домочадцев. Не успела я опомниться, как совершенно очаровала ме­сье Лепренса. Мои юбки тихо зашелестели, ког­да мы упали — случайно встретившись, но полюбив, будто по воле рока, — в объятия друг друга.

Часто, гуляя по саду, сидя у окна или занима­ясь нескончаемым домашним трудом: моя вышивка, мои письма, мой салон, мои счета, мои друзья, — я вздрагивала, вспоминая об этом любовном эпизоде в моей жизни. Эти воспоминания захватывают меня. Я чувствую его прикосновение. Я оборачиваюсь. Потом я падаю, ис­чезаю в темном переулке. Я знаю этот переулок, знаю, куда он ведет. И всё же я не могу сдерживаться. Мой ежедневный труд, простые дела, благонравные поступки, все мои повсе­дневные занятия — всё рассыпается в прах.  Мои жемчуга — это мыльные пузыри, они летят над крышей, к морю. Я смотрю, как они исчезают за горизонтом, и отпускаю их. Только дети гонятся за такими ускользающими видения­ми. Но меня не проведешь. Я знаю, что это прозрач­ная метафора. Я смотрю сквозь нее, вижу бриллиант, сверкающий в ночи. Бриллианты на­всегда. Я всегда могу на них положиться, когда то, что я вижу, слышу, чего касаюсь, ослепляет, ог­лушает меня, лишает чувств. Когда я чувст­вую его роковое прикосновение, я отпускаю се­бя.

Я возвращаюсь. Я слышу, как ладонь ложится мне на сердце, я слышу стук в дверь. Мне не нуж­но постоянно очищать, полировать и охранять мое сокровище, мое воспоминание. Мое чувство не подвержено порче и старению, оно веч­но. Месье Лепренс — внутри меня. Навсег­да. Есть место, где чувства остаются неизмен­ны­ми. Комната. Вечная ассоциация. Целые дни рас­сыпаются в прах, когда появляется месье Лепренс: а потом мой любовник-фаворит становится одним мгновением, мгновением-мифом. Од­но мгновение может стать событием. Мгнове­ние может стать роковым событием. Мгновения достаточно. Я не шучу: больше ничего не нужно. Мое сердце на миг озарилось светом. Всё пы­лало. Блистательная усыпальница. Звезда. Это всё еще сердце. Сейчас 1975 год, и я не жалею, что умерла за любовь.

Прошли годы, и иногда я всё так же вздрагиваю. Я говорю модные слова, чтобы окутать ими мои живые чувства. Я окутываю себя постоянным стремлением к именам, чтобы называть чувства, как будто это предметы. Образ месье Лепренса символизирует любовь, ис­тину, мудрость, честность и прочее. Память о нем, воспоминания возникают рефлекторно, мол­ниеносно. От этого я вздрагиваю. Спешно перебираю свои вывернутые наизнанку пред­ставления о любви и смерти и… «Даже сейчас, в наши дни, в наше время», — говорю я се­бе. Даже в это время озарений? Я говорю: да, даже здесь остается место для истории любви. Я не нуждаюсь, не хочу нуждаться в идеальной, священной трактовке происходящего. Я всегда иду туда, куда ведут меня эти короткие переулки. Радужные пузыри кружатся в небесах. Я сказала месье Лепренсу: слова — это лишь птицы, которые переносят чувства. Что до меня, то мне не нужно ничего: бриллиан­ты сверкают всегда. На них можно положить­ся. Это чистая правда: я с радостью устремля­юсь вниз, когда открывается дверь люка. Я падаю, раз, ещё раз, бесчисленное множество раз. Это всегда интересно. Этого достаточно. Нет. Мне не жаль, что однажды я умерла за любовь. Те­перь мне дан второй шанс, и он обещает больше.

Итак, вот моя история. Я в моей ком­нате. До­л­гий срок, который я отбыла здесь, не опи­сать в этой долгой фразе: я сижу, я стою, я слоняюсь от стены к стене, легко пересту­пая с половицы на половицу, изнуряя себя до такой степени, что от меня остается лишь тень, упо­доб­ляясь вспышкам света на потолке, на сте­нах, стараясь слиться с фоном, пытаясь стать бе­зы­мянной и безликой, надеясь, что останусь навсегда в этой тотальной свободе неопределен­ности, я — заключенная, я беспробудно сплю. Так проходит семь лет. Долгое наказание. Я запомнила его как время, проведенное в каме­ре одиночного истончения. Я свободна говорить всё, что хочу. Я говорю Родриго: я хочу быть стражем у врат нерешительности. Хо­чу знать, почему всё так, причину всех вещей. Я подо­зреваю, он не понимает, к чему я клоню. У него нет времени. Нет времени на дол­гие, за­мы­словатые разъяснения. Он вздра­ги­вает всем телом, когда я говорю. Похоже, он только и думает, что о сексе. Я считаю его сногсшибательным, я хочу думать о нем как о человеке, ли­шенном недостатков, я готова встать перед ним на колени. Думаю, меня утомляют мужчины. Я ему покажу. Я тебя помещу в картину, залитую лунным светом. Вот твое место. Ты навечно заключен в рамку романтичной сцены. И я скажу даже больше.

В комнате — два незнакомца. Три незнакомца в комнате. Во сне, который длился семь лет, меня уже две, четыре, шесть; я многократно умножаюсь. Комната наполнена людьми. Я мечусь по комнате, пытаясь понять, почему всё так, стараясь стать причиной всех вещей. Я не верю в числа. Я гонюсь за общим резуль­татом, желая выяснить, как всё складывается в целое. В комнате есть сущности. Неуловимые. Тем не менее они есть. Они столь же ре­альны, как и числа. Они — мои гости: станци­онные смотрители, генералы, писате­ли, ху­дожники, бесчисленные военные, редакторы, няньки, потерянные дети, разнообраз­ные жи­вотные, долгая вереница живых и мерт­вых. Во­обще-то я не ищу их. Они сами прихо­дят ко мне, как посетители, у которых есть свое­го ро­да привилегии. Они приходят, я прини­маю их. Когда они сидят, я стою. Когда я гово­рю, они слушают. Когда они встают, я оборачи­ваюсь. Когда я смотрю, они пристально смотрят в ответ. А когда с меня всего этого довольно, я выдумываю причину, чтобы гости ушли, я говорю им: «Мое имя — Этуаль, я из Франции, я живу здесь, в Эйфелевой башне, я пуп земли, ха ха я звезда, мир вертится вокруг меня». А когда они уходят, я думаю, неужели я всегда буду одна.

Я думаю: «Может, я слишком много читаю».

Однажды я восклицаю: «Меня окружают дураки и дурацкие идеи! Я хочу лучшего ми­ра!» Я сама создам лучший образ всего. Вот моя идея: я положу Землю на спину гигантскому сло­ну, чтобы он держал ее в пространстве. Слон стоит на черепахе, которая, в свой черед, плы­вет по морю, заключенному в чашу.

Таков был общий результат одного дня.

На следующий день я сижу с книгой о мифо­логии Индии. Я читаю: «В индийской ми­фо­логии Земля находится на спине гигантско­го слона, который держит ее в воздухе. Слон сто­ит на черепахе, которая, в свою очередь, плы­вет по­ морю, заключенному в чашу». Это ме­ня огор­чило.

Я не люблю, когда придуманное мной написано кем-то другим; я чувствую себя глупо. 

На следующий день я сижу, стою, слоняюсь, вздыхаю, стенаю, жалею себя, говорю сама с собой:

«Мир придет ко мне, или я приду к не­му?» — сказала она. 

«Вам нужно решиться», — сказала она. 

Легко ступая, я подхожу к книжному шкафу. Я беру книгу наугад. Я читаю: «Я наблюдаю за ней, — сказал он, — с необъяснимым восторгом, за ее жизнью в башне, оснащенной телефо­нами, телеграфами, фонографами, беспроводными сетями, передвижными экрана­ми, проекторами, видеомониторами, словаря­ми, ра­списаниями и свежими новостями. У нее есть всё, что нужно. Она носит египетское кольцо, которое сверкает, когда она говорит. Такой хорошо снаряженной женщине незачем путешест­вовать. Двадцатый век перевернул историю о Ма­гомете и горе; в наши дни гора приходит к сов­ременному Магомету».

Мне жутко не понравилась эта характе­рис­тика.

Я прочла ее; никаких глубоких чувств у ме­ня не возникло; сон закончился. 

Другими словами, я прозрела.

Той ночью я села за стол и написала: (1) РАЗНОРОДНОЕ НЕ УНИВЕРСАЛЬНО. (2) НЕ ВСЕ СОВПАДЕНИЯ ИНТЕРЕСНЫ. В этих двух пред­ложениях — все мои ежедневные уроки жиз­­ни: все семь лет уместились в эти слова. Луч­ше бы мне как следует осмыслить всё это. Ме­ня бес­по­коят мои записки: они непонятные, слиш­ком ­запутанные и/или слишком личные. Я прикрепи­ла их на дверь холодильника и вышла на про­гулку.

Должно быть, была суббота. Все вышли на улицы. Я случайно натолкнулась на Хорхе Луи­са Борхеса. Вероятное совпадение… 
  
Я случайно натолкнулась на Боба Дилана. 

Я случайно натолкнулась на Хорхе Луиса Бор­хеса и спросила разрешения процитиро­вать его в моей книге. 

— Окей, Хорхе? Я хочу использовать фрагмент о человеке, который лишен свободы. Ну, вы понимаете, о современном сновидце. Я пишу тюремный роман. Мне только нужно сделать пару отступлений от вашего оригинального текста. Немного дополню в двух местах. Ну, что скажете? Окей?

— Окей, дорогуша. Я часто говорил: «Любое содружество — тайна». Но запомни: всегда пиши о том, что знаешь.

— Окей.
Я напишу о прошлом. В прошлом всё расставлено безупречно. Все предметы равной величины: люди, книги, события, стулья, числа, я, любовь, Нью-Йорк — всё одинаковой ве­личины. Всё взаимозаменяемо. Немного того, немного другого; всё случайно, взаимосвязано. Это так просто, всё сочетается со всем: события — это вещи; люди — вещи; предметы имеют цвет и пропорции, образуют композиции; они просто вещи, которые сле­дуют из других вещей / ведут к другим ве­щам. Всё это очень мило. Я терпеть не могу этот сон. Этот современный сон, любовь к усложненности. Я уже видела этот сон. А он ви­дел меня. Во сне я становлюсь привычной частью многолюдного, безвоздушного прост­ранства. Я неотличима от ковра, мебели по­ла потолка и прочего. Мое сознание наполни­ла замысловатая чепуха, из-за которой все совпадения стали такими интересными. Я вспоминаю: 

«Этот ковер весь в пятнах и потертостях. Есл­и я соединю отдельные пятна, то смогу прочертить карту поколений, которые на протя­жении всей жизни ходили по этому персид­скому ландшафту. Я смогу передать через образ, как течет жизнь. Я назову его „Форма времени“. Мое озарение сделает меня знаменитой». Мои видения образы идеи, мои клятвы, мои пылкие желания, мои размышления, мой род занятий: я спала крепким сном.

— Эй, детка, я хочу открыть тебе секрет.
— Отлично.
— Видишь эту кружку? Я хочу, чтобы она бы­ла твоей. 
— Она имеет хоть какую-нибудь ценность?
— Ты только о деньгах и думаешь!
— Это правда.
— Ты знаешь, что деньги — это далеко ­не всё? Ты знаменит, вот что имеет значе­ние.
— Да, это так.
— Ты что, не можешь просто восхититься мо­ей любимой кружкой? Я хочу, чтобы она была твоей, потому что она мне очень до­рога.
— Неужели.
— Потому что ты мне дорог. Ты мой настоящий друг. Ты знаешь, что это значит? Знаешь, как трудно отыскать в мире верного, преданного друга?
— Конечно знаю. Это не секрет. 
— Неужели. 
— Мне пора. Я не знаю: «Может ли юная девушка найти настоящее счастье, полагаясь только на меня и на предметы?»

Когда он оставляет меня, я придумываю при­чины жить дальше. Я помню, что люди всег­да говорили мне: пиши о том, что знаешь. Я знаю много художников. Меня окружают люди, которые занимаются искусством; такие же не­удачники, как я. В это я не верю. Я верю, что в искусстве что-то есть. И я даже знаю что. Искусство — это…

«Нет, нет, нет!» — кричат редакторы. «СЕКС. РЕВОЛЮЦИЯ. НАСИЛИЕ. Большие те­мы. Все слова большими буквами, дорогуша. Мы не сможем сделать деньги на искусст­ве, твоих друзьях, твоих убогих озарениях. По­слушай, ангелок, ты же хочешь сделать се­бе имя?»

«Да, — шепчу я. — Я хочу кучу денег. Но что нужно делать бедной девочке?» 
  
«Поднимись к нам, — сказали они. — Ты узнаешь». 
Общество кричит: «Нет! Мы хотим Образования, Еды, Жилья. Мы хотим наши права!»

Люди кричат: «Не продавай себя Мужчи­не, не будь предательницей». 

Да, да. Вы правы, ваши права, я заикаюсь, я спо­тыкаюсь, мне нужно бежать бежать бежать, нужно работать, чтобы не оказаться на ули­це. Угрозы обвинения оскорбления сыплются как град; в голове всё плывет; улицы заполня­ются водоворотами крови и грязной воды, в которых кружатся обломки мебели и части тел. Темно, кругом полно людей, я мчусь что есть сил, на во­лосок от смерти. 

Боже, получилось. Я в безопасности, в моей ком­нате. (1) Вселенная — это слово из мифоло­гии: я где-то это прочла. (2) Вселенная — это ог­ром­ный мыльный пузырь, который зарождает­ся в склянке и заканчивает свой путь в раю для пузырей. В Новой Шотландии есть люди, ко­торые отправляют детей не в колледж, а на Ост­­ров пу­зырей. Ну и пусть; возможно, им будет дан вто­рой шанс, и он обещает больше. А может, и нет. Я им не мать. Что до меня, то я са­модоста­то­ч­на. То есть я укрылась в спокойном уголке. Я мерю шагами зону безопасности. Изнуряя себя до такой степени, что от меня остается лишь тень. Держусь за мою драгоценную целостность и беспокоюсь: не могу же я прожить жизнь, полага­ясь только на людей искусства. Мне нужно боль­ше увидеть в мире, войти в контакт с более сильной энергией. Смогу ли я воспользоваться этой го­ловокружительной возможностью? Смогу ли я позволить себе билет в Индию?

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Солнце садилось за холмами, город пылал в за­катных лучах, а небо наполнялось светом. Ин­дия в замедленном времени, несезон в самом разгаре. Неспешный караван дней тянул за собой ночи, что растворялись при наступлении следующего дня, который так же плавно растворялся, как тень на воде на пустынной зем­ле на горах на равнинах. Безоблачное небо наполнялось светом, с моря дул прохладный бриз. Было раннее утро. К счастью, день ожидался не слишком жаркий. Но вездесущая мелкая пыль была неотступной. В свете луны сад стал очень красивым. Тихие, неподвижные деревья­ отбрасывали на лужайку длинные, густые тени, терявшиеся где-то меж застывших кустов. Птицы устроились на ночлег в темной листве. На дороге почти никого. Изредка вдалеке слыша­лась песня. А в остальном сад был тих, полон­ шоро­хов, и деревья обрамляли подернутое дым­кой серебристое небо. Дождь шел всю ночь и почти всё утро, и солнце садилось в тяжелых, темных тучах. Небо было бесцветным. Лягушки ква­кали всю ночь, настойчиво и ритмично; но с рассветом утихли. Утро было серым. Солнце по­казалось из-за леса, полное жгучего блеска, но вскоре скрылось за облаками. Весь день солнце и пасмурное небо боролись друг с другом. Облака проходили сквозь широкое уще­лье; скапливались у холмов. Тучи по-прежнему чернели над долиной и грозили разразиться дождем к вечеру. Ночь была спокойной и тихой. Ранним утром безмятежное море плескалось о белый берег. Древняя синева моря сия­ла. Вдалеке дым парохода почти отвесно поднимался в небеса. До восхода солнца оставалась еще пара часов. На небе не было ни облачка. В деревне все еще спали. Небо окаймляли темные очертания холмов. Ночь была совершенно спокойной. Луна еще только выходила из моря среди облаков. Си­ние воды были неподвижны. Орион был еле виден на светлом, серебристом небосводе. Белые волны плескались о берег. Ог­ромная луна восходила над грядой облаков. Пошел дождь. Ли­ло как из ведра, дороги затопило, а пруд, за­росший кувшинками, вышел из бе­регов. Дере­вья гнулись под тяжестью ливня. Птицы вымокли и не могли лететь. Внезапно лягушки стихли. Тем вечером всё было особенно красивым: солнце садилось за темным городом, за одиноким минаретом, который будто на­правлял весь город вверх, к небесам. Облака бы­­ли красные с золотым, озаренные солнцем, за­вершившим свой путь над прекрасной печальной землей. А когда сияние погасло, на не­­­бо вышел молодой месяц. Нежный молодой ме­сяц взошел над темным городом. Солнце уже ка­салось верхушек деревьев, и они вспыхивали мяг­ким светом. Они обрамляли собой небеса. Ле­пестки одинокой розы отяжелели от росы.

Небеса были омыты дождями; дымка рас­сеялась, оставив после себя ясное ярко-голубое не­бо. Густые тени имели четкие очертания, а высоко на холме отвесно поднимался столб ды­ма. Всё еще было рано, и легкий туман покрывал кусты и цветы. Солнце еще только вста­вало за неподвижными деревьями. Щебета­вшие птицы уже разлетелись по дневным де­лам. Было довольно рано. Южный Крест, ясный и красивый, был виден над пальмами. Земля вокруг каждого ствола была покрыта обильной росой. В домах еще не зажегся свет. И звезды были очень хорошо видны. Но восток неба был озарен пробуждением дня. Несколь­ко дней шел дождь. Темные тучи возлежали на холмах и горах.  В отдалении сгущался плот­ный ту­ман, укрывая собой землю.  Повсюду были лу­жи, и всё вокруг было мокрым насквозь. Сто­­ял чудесный день, солнце только поднялось над макушками деревьев, и было пока не слиш­ком жарко. Бледно-голубое море было спокой­ным. Белые волны медленно накатывали на бе­рег. На небе ни облачка. А убывающая лу­на была в зените. Когда солнце поднялось выше, на равнины легли длинные тени. Был красивый день, ясный и не слишком теплый. Толь­ко что прошел дождь. Теплый, моросящий, дол­гоиграющий дождик. Небо было ярко-голубое; горизонт наполнили гигантские облака. Ра­но утром, преж­де чем солнце выйдет из-за мо­ря, пока земля покрыта обильной росой, а на не­бе видны звез­ды, здесь очень красиво. Всё за­тихает на фо­не ро­кота моря. Утренняя звезда гаснет. Гори­зонт моря вспыхивает золотым све­том.  Тень медлен­но ложится на зем­лю. На море штиль. Море покои­лось, пока с северо-­востока не пришел ветер. Пе­сок отбе­лили солнце и соль. Сильно пахло озо­ном и водорослями. На пляже не было ни ду­ши. В восточной час­ти неба краски были яр­че, чем следы заходящего солнца. В облаках све­ркали молнии, резкие, ослепительно яркие, как бриллианты. Там были другие причудли­вые формы. И все цвета, какие только можно представить. К западу — насыщенный оранже­вый цвет. Несколько дней шел дождь. Была ясная звездная ночь. На небе ни облачка. Убывающая луна светила над высокими неподвижны­ми пальмами. Орион был хорошо виден в западной части небосвода, а Южный Крест — над хол­мами. Ни в одном доме не горел свет, на уз­кой дороге было темно и пустынно. На море был штиль. Через час или два, должно быть, из-за холмов выйдет солнце, а луна на ущербе зайдет в пучину вод. А пока — ни шороха в кустах, всё неподвижно. Птицы молчали. Был чудесный прохладный вечер после жарко­го, солнечного дня. С моря доносился бриз, а паль­мы, качаясь, обрамляли небо. Солнце са­дилось. День медленно, неспешно погружался в черную индийскую ночь. На пляже стояла женщина. Она ехала в поезде, поднималась из долины, сидела на холме. Женщина путешествовала по Индии одна. Она ела мороженое, потому что был ее день рождения. Темно-синяя вода была полна отражений. На мгновение она задалась вопросом, что бы подумал чело­век тридцати лет? Был чудесный прохладный вечер в Бомбее после жаркого, солнечного дня. Сади­лось солнце. С моря доносился бриз, и вода начала играть искрящимся светом на фоне темнеющего горизонта. Пальмы качались на ветру. Вода была полна отражений; жен­щина стояла у Ворот Индии; была очень ясная, звездная ночь. 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Она была случайным зрителем?

По городу ползли слухи. Она была реальным источником вдохновения для его работ? Он был тираном?  Любовником, контролирующим каж­дый ее шаг? У этой грустной истории будет продолжение, или всё уже кончено? Если всё кон­чено, отменят ли они субботнюю вечеринку? Во­просы множатся. Все вопросы основаны на слухах. Я слышала, их расставание с Жаком наделало много шума. Сначала весь Париж ждал, когда они окажутся в постели. Потом все наб­людали за тем, что будет дальше, строили новые про­гнозы, распускали слухи. Ей было двадцать пять, когда они сошлись, и тридцать пять, когда они расстались. Как и следовало ожидать, весь Па­риж наслаждался перипетиями их отношений. Пока слухи переходили из уст в уста, люди пе­решептывались, превращая реальные события в порочащие намеки и в игру слов: «Послушайте, не такая уж она невинная овечка. Говорят, он немного того, ну понимаете, тронулся чуть-чуть». Из-за слухов появлялись новые вопросы, а вопросы превращались в новые слухи, которые вошли в историю. Все постоянно перемы­ва­ли им кости. Люди люди люди предавались сплет­ням сплетням сплетням. К тому моменту, как мы встретились, всё это уже кончилось. Голо­са из прошлого не имели никакого эффекта; я ничего не слышала, я видела, что она — вопреки всеобщему мнению — не просто глупая акт­риса, чье жеманство доходит порой до абсур­да. Мы только что закончили обедать. Мы тянули по­слеобеденное время, пока не настал ве­чер. По­лулежа на подушках, она пребывала в оцепе­нении, которое было ей свойственно. Фи­фи Корде. Фифи Корде. Что вообще может быть свойственно такой, как она?

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Фифи поцеловала заплаканную мать, семе­рых братьев и трех сестер, хмурого отца, за­прыг­нула в поезд, высунула голову из окна и изо всех сил махала обеими руками, пока ее родня совсем не исчезла из вида. Она их обо­жала, но ей было наплевать, если она их боль­ше не увидит. Ей было девятнадцать. Она еха­ла в Париж учиться у Марселя Марсо. Все го­ворили, что у нее есть дар, настоящее природное дарование. Фифи знала, что у нее большое будущее, она была уверена в себе и вынашивала планы. Она изучала карту Парижа, по­гружаясь с головой в романтические названия улиц, в свои фантазии, в ритм вагонных ко­лес, которые выстукивали ее имя так долго, что оно начинало звучать по-дурацки. Рита, Ри­ииииита, Рииитиииитиииита. Это ее сцени­ческий псевдоним, часть намеченного плана. Также частью плана были: ярко-синий лак для ногтей и темно-зеленая губная помада. Ей при­шлось ждать несколько недель, чтобы доба­вить к своему образу этот последний штрих. Наедине с собой, в купе, она любовалась резуль­татом. Он был хорош. Отныне это бу­дет ее фирменный знак. Она покружилась во­круг своей оси, помахала руками, несколько раз надула губки, посмотрела на свое отраже­ние в оконном стекле. За год она овладела всем, что мог дать ей М. М. А потом отказалась исполнять старые номера для мимов. Все лучшие части этих номеров доставались муж­чинам. А потом она не приняла приглаше­ние в труппу. Они поссорились. Она ушла. Он сказал ей никогда больше не называть его М. М. Всю зиму Фифи работала над новой программой, то и дело выступая в кафе и забегаловках. Хозяева заведений не могли ей отказать. Ее чер­ные сверкающие глаза. Ее бешеная энергия. Они разрешали ей давать интермедии между основными номерами. Ей даже можно бы­ло передавать по залу большую вельветовую шляпу с мягкими полями. Это было частью её выступления. Она показывала последний номер под патефонную версию песни Билли Холидей Pennies from Heaven. Она точно знала, что нужно делать. Не играть на публику. Она просто пе­ла «под фанеру». Когда зрители хлопали что есть мочи, она пробегала вокруг сцены, осыпая всех жестяными монетками вперемешку с конфетти и блестками. Они хлопали еще силь­нее. Публика ее обожала. К концу лета Рита набрала достаточно материала и полностью сменила программу, посвятив ее узнаваемым образам Америки. Она изображала хиппи, ковбоя, туриста, старлетку, домохозяйку, гангстера. Быстрые небольшие зарисов­ки. Иногда — просто позы.  А также — пародии на знаменитостей: Чарли Чаплина, Мэрилин Монро и прочих. Ей нужна была любовь этих французов, и она отлично знала, что делать. Все были без ума от Риты, от ее Америки. Хозяин французской кофейни на Рю де ла Гайете предложил ей постоянное место за хорошую плату. По средам и выходным. Она колебалась. Он предложил в придачу жилье над кофейней. Третий этаж, дальняя комната. Она согласилась. Зрители, которые ходили за ней по пятам по всему городу, теперь толпились у «Ле кафе». Это всё сильно осложняло. Рите нуж­но было постоянно придумывать новые но­мера. Когда они с месье Лепренсом, хозяином кофейни, сократили программу до одного выступления в неделю, стало полегче. Рита стала нарушать правила. Она произносила ре­плики или выкрикива­ла слова. Уважающий себя мим никогда не сделал бы такого! Она пе­реодевалась прямо на сце­не. Она будто бы об­лачалась в новую личность и окутывала себя ат­мосферой следующего номера. Это было ми­ло. Она всё еще с трудом находила контакт с подобострастной публи­кой. Зри­телям вечно было мало. Она не танцева­ла стриптиз. Она была настоящим художником. С месье Лепренсом у нее состоялась еще од­на деловая встреча. Два представления в месяц — возможно, этого вполне достаточно. Че­­тыре года они наслаждались успехом, и денег хватало. Рита немного устала. Она решила, что человек, стоящий в дверях, ошибся. Он вы­делялся из общей массы. Она отвернулась. Он подошел к столику. «Прошу прощения, я ищу брата, месье Лепренса». — «Он ненадол­го вышел. Присаживайтесь». Жак сказал, что никогда не видел ее представлений, хотя, конечно, его брат и многие другие постоянно говорят о ее артистическом даровании. Они разговорились. Рита пригласила его на ближайшее выступление. Он пришел. Потом она предложила подняться к ней. Он согласился, но пробыл у нее всего несколько минут. Ему там сильно не понравилось. Повсюду нижнее белье. Всего один газовый рожок, рисунки и дурацкие пос­теры на стенах. Он сказал, что им нужно уви­деться в другом месте. Когда? В субботу. Где? Бульвар Распай, 49. Во сколько? В 9:00. Она подумала, он странный. Она не понимала почему. Возможно, всё дело в портфеле, который он всегда таскает с собой. Или в его странных манерах. Наверное, ему не меньше тридцати пяти. Рита была слишком занята, чтобы думать о нем. 

Ему было сорок лет.

Жак. Краткая история. 

Во-первых, у него была удивительная память. Этому его дару способствовали заметки. Сотни, тысячи коротких записей и цитат на клочках бумаги, вырезки из газет, копии писем — все было рассортировано и хранилось в отдельных конвертах. Заметки классифицировались по те­ме или по названию, и нужную можно было легко найти, он дополнял их, постоянно использовал, перемещал, делал новые. Пятнадцать лет ушло на то, чтобы собрать по-настоящему достоверную информацию, но это того стоило. Память была его путеводителем в мире конвертов, книг с его пометками, тетрадей, где он делал неразборчивые записи. Это была тщатель­но разра­ботанная система хранения многовеко­вых традиций поэзии, журналистики, личной пе­репис­ки, прозы, драматургии, философии, истории. Он писал обо всех человеческих наслаждени­ях страхах надеждах тревогах фантазиях. Пожалуй, это была одна из поисти­не всеобъемлющих хроник на Западе.

По субботам Жак давал приемы. Он доверял личному общению, и молва о его салоне разле­талась благодаря друзьям и друзьям друзей. Весь Париж бывал у него. Гостеприимство отражало одну из граней его характера. Кроме того, в характере Жака была консервативная жилка. Это никого не волновало. Гости считали его чудаком, может, немного эксцентриком, в худшем случае — оригиналом. Каждый, кто заходил к нему домой, слышал небольшую речь — его при­ветствие для новоприбывших: «Признаю, что в салонных делах я остаюсь приверженцем классики. Позволить себе флирт, увлечься женщи­ной, которая пришлась по нраву, улучить минутку с ней наедине, поговорить, понизив голос, в укромном уголке, рассказать ей свежие сплетни и поймать на себе одобрительный взгляд, просияв от радости… если салон этого не позволяет — для меня это не салон. О, пусть французские салоны не теряют всех этих знаков внимания и ухаживаний! Пусть салоны не утратят живого желания радовать и приносить удовольствие, ведь они — настоящее, неувядающее, очаровательное украшение Франции!»
Рита отвела его в сторону. «Послушайте, Жак, — сказала она, — вы не можете жить прош­лым. Мы не в девятнадцатом веке. Одно де­ло — писать, думать и даже беспокоиться о прошлом. Совсем другое — жить им. Вы же не хотите утратить реальность и увязнуть в одиноких беседах с самим собой». Годы житейско­­го опы­­та внезапно потеряли всякое значение. Разве мог он возразить и что-то противопоста­вить? Ее сияющим черным глазам. Ее синим ног­тям. Ее зеленым губам.

Ей было двадцать пять.

Еще один короткий эпизод. Рита и Жак. Ри­та и Жак. Рита и Жак. Рита и Жак.

Когда мы встретились, всё это уже стало историей. Историей? Это не предмет для шу­ток! Я хочу поделиться с тобой мыслями впе­чатлениями идеями об истории. Об искус­стве. Обо всём. Но она слушала вполуха, откинувшись на подушки. «Мне не интересны люди, в которых, кроме эстетизма, ничего и нет», — вздохнула Фифи. Мы только что за­кон­чили обедать; день постепенно переходил в вечер; я была всё еще полна впечатлениями от Востока. Я ехала в поезде. Я стояла на плоскогорье в пустыне Невада. Я хотела увлечь ее своим порывом чувств. «Го­ды житейского опыта потеряли всякое значение», — объяснила я. 

 

Следующая страница