Иллюстрация: Ангелина Чистова
30.01.2020
Сборник «(Не)потребность»
Сборник «(Не)потребность»
Сборник «(Не)потребность»
Сборник «(Не)потребность»
Сборник «(Не)потребность»
Предисловие:
Перед вами несколько рассказов Любы Макаревской. Они настолько настоящие, что их с удовольствием запретили бы во многих существующих странах мира. Про первый опыт жёсткого порно, грязное нижнее бельё и мечты о групповом изнасиловании на войне. За нечто подобное когда-то Габриэль Витткоп запретили публиковаться во Франции. За нечто подобное в Иране могут сжечь на костре. Читайте, но пусть это останется между вами и нами. Пусть это будет нашим секретом.

Антология военных действий

Она складывала черное кружевное белье и грязное постельное в непрозрачные мешки для мусора. При этом она думала о том, что это действие напоминает ей о хоррорах и криминальной хронике, в которой рассказывается об избавлении от тела убитого, его расчленении и ликвидации всех следов. Мысль о том, чтобы постирать эти вещи, искусственно очистить их, казалась ей компромиссной и от этого почти кощунственной. Она смотрела на черные мешки, заполненные бельем и вместе с ним ее потом, кровью и спермой двух человек, которых она любила. И она отчетливо вспомнила свой первый осознанный опыт мастурбации — ей было одиннадцать лет, она была одна дома. По телевизору, шли новости говорилось о вводе танков в Грозный, и ее тело измельчала и нивелировала дрожь. Она еще не управляла процессом до конца и не умела кончать, потому дрожь обрывалась на самом пике, не находя выхода и разрешения, и ее тело причиняло ей пугающую и теплую боль. Она помнила собственную избыточную влагу на пальцах, похожую на слизь, которая всегда ее пугала и вызывала у нее отвращение. И вот теперь эта влага сочилась из нее под монотонный звук новостных сообщений о чужих смертях.  Именно тогда она ощутила всю животную привлекательность смерти и жестокости сквозь ноябрьский холод и еще не сформировавшееся чувство самоцензуры. И вид мужчин с черной бородой, и равнодушный  голос диктора говорящий об их опасности усиливали ее первое желание и его стремление к логическому завершению, к порогу смерти. Это было похоже на рассказы одноклассников о передаче «Дорожный патруль», на всю ту жестокость, что пронизывает постепенно разрушающийся изнутри мир детства. В тот день она окончательно перестала понимать, что более реально — смерть и кровь или то, что стало происходить с ее телом.

И теперь, когда она убирала  белье, пропитанное ее влагой, чувство ужаса перед своим телом и близостью смерти возвращалось к ней в виде все той же поглощающей ее гладкой тошноты. Прежде она больше всего любила смотреть на то, как крутится барабан стиральной машины и вещи, пропахшие ее потом, словно навсегда теряют свою индивидуальность, вновь становясь чистыми. Ей казалось, что вся сумма технического прогресса выжимает следы ее жизни и отпечатки ее тела из груды цветного тряпья и этим очищением ткани технический прогресс на ее глазах точно останавливает необратимые процессы. Увидев свою кровать без белья и голый матрас, она подумала о том, что все действия, связанные с очищением, напоминают ей о детстве и жертвоприношении одновременно. И она вспомнила о тонком иллюзорном мире чистоты наволочек, одеял и подушек, о мире до первой менструации. О том, как ей нравилось вытягиваться всем телом посреди постели и ощущать белье, пахнущее химическими лугами, как зону кристальной чистоты. Чистоты, не доступной ей теперь. Она думала о том, что все ее мысли и вся наэлектризованная сетка влечения, растянутая между ней и несколькими людьми, оголяет ее нервные окончания до вероломного предела, как это бывало с ней раньше в первые теплые дни. И она хорошо помнила эту свою влагу, становящуюся избыточной от первого теплого солнца и предчувствия аффекта. И ей было странно и почти неудобно, что из всего этого вакуума желания почти полностью исключены мысли о любви. Она могла думать только о переплетении пальцев, кожи, языков. О дорожке темных волос на мужском теле. Она много думала о близости с двумя людьми одновременно, о дне, когда она впервые порезала свои руки о приближение к черте смерти. И она пыталась представить себе, на что это будет похоже — близость с двумя или близость по любви с одним. На ожидание крови при акте собственной дефлорации или на случайную встречу с богом в городском морге. И она подумала о том, сколько тайн хранит в себе, и о том, что, если она не выдержит этого, ее жизнь разойдется, словно рубцовая ткань, и тогда ей захотелось иждивения на руках у смерти, у волн забвения. И она вообразила себе размытие границ, черную воронку, голос диктора новостей, свою детскую тошноту, мужское тело и вскрытый омут желания. Она быстро окинула взглядом свою разоренную комнату, взяла в руки мешки для мусора и направилась к входной двери.

На улице июльское солнце почти обожгло ее лицо, она дотащила до помойки мешки с бельем, погрузила их в металлические урны и, почти свободная, пошла по летней улице в сторону метро. Когда она зашла в вагон, то увидела трех новобранцев. Она села напротив них, и они впились глазами в ее лицо и грудь. И она ощутила покорность и отвращение к этой покорности, к ее неизбежности. Она вспомнила красные сгустки крови на своих пальцах этим утром — начало месячных. И она стала думать о циркуляции желания во время войны, и представила себе групповое изнасилование под ветками сирени под звуки песни про Катюшу.

 

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.

Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла…

 

Этот неудобный в своей очевидности образ и мысли о звуках бомбардировок плавно перешли в мысли о двух-трех выгоревших волосах в бороде любимого ею человека, о затмении всех слов и речи, о церковном запахе. И она снова вернулась к мыслям о пережитой близости с двумя людьми одновременно, пока новобранцы смотрели на нее только как на плоть в одежде. И ей захотелось соответствовать этому взгляду, стать только плотью, дырой. И на фоне этого желания соответствовать чужому желанию — внезапные воспоминания о том, что любовь делает лицо красивым, причинили ей боль. Она хорошо знала, что у попыток обладания другим и другими всего несколько схем, и все они вызывали у нее скуку и отрицание. И ей захотелось на мгновение стать просто хлебом и водой — пищей для страждущих. И тогда она осознала, что ее желание быть поделенной между несколькими людьми имело ту же природу, что и желание быть хлебом и водой. Быть захваченной, использованной, зачеркнутой, завершенной с помощью других.

И когда на одну только станцию вагон метро выехал на свет и промчался мимо спальных новостроек, она представила себе топот детских ног в новой квартире, запах нового паркета и молока. И теперь эти запахи и само предчувствие этих запахов и поверхностей было для нее частью прошлого, которое закончилось потребностью отдаться двум людям одновременно.

— Во что ты будешь одет? — спросила она его во вторник, и пока она слушала его голос, она воображала себе мутное вечернее солнце над дачным участком, или церковью, или кладбищем. Тоскливое подмосковное солнце над свежевыкопанной могилой, слащавую картину Милле «Долина вечного покоя» и вторжение смертельного вируса, подобного ВИЧ, в кожу, в свою слизистую. Его голос касался ее позвоночника, и их бессодержательный разговор длился несколько минут, напоминая успокоение перед казнью.

Ей всегда было интересно увидеть, как он выходит из метро, как вечно летающие, бестолковые двери выносят, выбрасывают его худое тело навстречу ей.

И когда час спустя он раздел ее, осматривая ее тело, словно врач, она подумала о своей природе как о некоем кровавом сгустке, внутреннем органе, кровотечение которого невозможно остановить. И проникновение, как всегда, отдало ей в челюсть и зубные нервы. И она ощутила собственную хрупкость и как наркотик, и как тяжелую болезнь. И во время и после в ее голове плавали подробности о вскрытии человеческого тела, которые ей рассказывал ее друг медик. Несколько минут после она лежала с закрытыми глазами, позволив ему гладить ее руку, чувствуя, как растворяется в ней его ДНК. И ее клетки усваивают его как новый навык. А потом она уснула на его груди, как больной ребенок, одновременно убаюканный и отравленный анестезией.

И когда через неделю они раздели ее вдвоем, подробности вскрытия снова заполняли ее сознание и само это слово «вскрытие» светилось внутри нее и ее матки точно неоновая вывеска. Несколько минут она чувствовала себя только перегородкой, мембраной между их влечением друг к другу. И когда пальцы одного проникали в нее, а ее рот втягивал в себя язык другого, она чувствовала себя прежде всего механизмом и только потом телом. Телом, зажатым между двумя мужчинами и исполосованным ими. И теперь, когда она ехала в метро, чтобы затем пересесть в электричку и увидеть холодное серое течение реки, она вспомнила до конца момент, когда двое почти разорвали ее, и она перестала отрицать эту память, смотря в детские глаза новобранцев, наблюдая затем, как они впиваются в нее снова и снова. Она отчетливо почувствовала вкус яблок во рту и вспомнила голос диктора новостей и тошноту как гладкую воронку, и на секунду она приняла всю простоту предстоящей или отодвинутой во времени смерти. И тогда она широко улыбнулась, смотря в детские глаза, освещенные похотью, и они все трое улыбнулись ей в ответ.

Фото: Ангелина Чистова

 

Отвращение

Где жизнь исполнена томительной надежды
лыжня небес блестит передо мной
Верни меня и преданно и нежно держать дитя над мертвою толпой.

Анна Горенко. «Песни Мертвых Детей»

 

Я вспомнила, как в двадцать лет впервые посмотрела сцену жесткого порно и потом вышла гулять на мороз с пустыми глазами. Я шла по тому самому месту в районе Камергеского переулка, где, вероятно, несли гроб Живаго, ослепленная зрелищем разрушения другого и его микрофлоры, и снег разъедал мое лицо, словно щелочь. Я видела движения ионов между капиллярами белизны. Болезненная случайность этого зрелища и его почти непереносимое удовольствие, словно я окуналась в чужой крик, как в красную ткань или кипяток, и становилась только зрением, отвращением и ожогом одновременно и именно непереносимость этого удовольствия и еще скрытое от себя самой желание стать этой девушкой на пленке, многократно раздираемой перед вечностью, напомнили мне о моих первых отношениях, и я стала думать о некой раздробленности своего сознания, об опыте посещения ПНД, когда я слушала рассказ пациентки о голосах и страхе острых предметов, о страхе, симметричном моему собственному страху. И думала о потустороннем опыте психического нездоровья, который иногда навсегда ужасным образом сближает людей. Потом я смотрела на прохожих на улице и остро чувствовала свою отрезанность от их мира. Как в тот момент, когда после школы, снимая колготки, я увидела на них влагу, похожую на молоко или бледный желток, и впервые осознанно коснулась своего клитора, который тогда казался мне ужасным и странным отростком, приводящим мое тело в пугающую электрическую дрожь, или когда я впервые рассекла свою руку разбитым стеклом, чтобы узнать, что я – это я. Я помню, как потом слушала Второй вальс Шостаковича, ложилась на кровать и гладила свои вспухшие порезы, как некоторые гладят грамоты из престижных вузов.

И снова думала о себе как о ландшафте – от того момента с зеркалом, когда я впервые рассматривала свои гениталии, до постоянной аутоагрессии, – я снова и снова ощущала себя полем и удивлялась своим рукам, ногам и другой конкретике вроде существования точки входа в это поле. И возможности произносить слова, осуществлять иные действия, чем созерцание и зрение. Временами мне хотелось превратиться в отверстия – в рот, глаз, дыру. Возможно, оттого, что отверстия всегда вызывали у меня чувство отвращения, и это чувство тошноты, почти равное удовольствию, захватывало меня, когда я касалась ран на своих руках или бедрах.

И теперь, когда я видела снег, его совершенную марлевую стерильность, я могла отчетливо, уже без боли, восстановить в своем сознании стационар ПНД: казенный желтый цвет стен и такой же цвет таблеток, от которых на солнце зрение пропадало и возвращалось вспышками, и свое отражение в зеркалах – неизбежно унылое, чужое лицо девочки из хорошей семьи. И еще коридоры винзавода, и молодое, гладкое лицо рыжеволосой жены известного художника, и момент, когда она вышла из комнаты, оставив меня наедине с моим партнером; она что-то говорила о нашем проекте, и я слышала ее голос откуда-то из соседней комнаты, когда он снял с меня трусы и извлек из меня тампон двумя пальцами, затем снова погрузил его вовнутрь, уже вылизывая меня, и мгновения я могла видеть свою кровь на его пальцах, и тогда я снова воспринимала свое возбуждение как целиком отдельное от себя, и потом это состояние снова и снова возвращалось ко мне, и я уже хорошо знала его, точно я была всего лишь почвой, изуродованной огнем. Во мне зрело и тянулось, как веретено, по всему телу медленное безумие от приема таблеток, от ежесекундной потребности в проникновении и неспособности есть и жевать. Помню, как несколько дней спустя на какой-то вечеринке, глядя на парня, танцующего с несколькими светящимися фаллоимитаторами в руках, я захотела умереть. Это было такое острое и отчетливое чувство, очень властное и осознанное, словно голод. Я чувствовала под языком сладкий вкус барбитуратов, он разлагал мою гортань, ребра и усыплял невыносимый зуд между ног, я по-прежнему не могла есть, но меня уже не ломало. И я могла смотреть на этот танец, вызывающий у меня отчетливые суицидальные мысли, как, наверно, мог бы смотреть на свою боль сквозь пелену обезболивающих человек с гангреной. В то время моей дневной нормой было от семи до десяти таблеток феназепама. Я начинала с утра всегда сразу с двух таблеток и потом дальше, убегая от дрожи и внутренней лихорадки. Когда я приходила к нему, он спрашивал меня, как в начале все тех же дешевых порнофильмов, была ли я хорошей девочкой; и да, я была хорошей девочкой, забывшей вкус еды. Вернее, феназепамовой девочкой, не евшей ничего, кроме снотворных таблеток, только чтобы унять этот зуд внутри себя, точно меня привязали к электрическому стулу или сотни пчел впились в стенки моего влагалища. И когда он прикасался ко мне, моя боль уходила, она исчезала вместе со мной, оставалось только отвращение. И я была экраном для этого отвращения.

И потом еще выцветание неба от избытка красоты и беспечности и волны тошноты и нежности от соленого вкуса гениталий. Странно то лето закончилось для меня в конце июля – попыткой суицида.

В тот вечер мое желание притупить себя стало окончательно невыносимым – и барбитуратов стало еще больше. Но не стало ни внутреннего голоса, ни зуда, только новый провал в белую кому тошноты.

И потом все же приехала скорая, и я могла видеть презрение врачей, отдаваясь рвоте как очередному бессмысленному акту над своим телом. На этот раз акту очищения.

Только еще один раз я видела после этого своего партнера по падению в нечто. Эта была медленная, горькая в своей обреченности ласка и неспособность эту ласку дать. И почти жалость к тому, что я не дала ему кончить и не захотела кончить сама. И велосипед на одном из этажей, когда я пешком спускалась к выходу. Этот велосипед стоял на пыльной лестничной клетке как бы съеденный солнцем и казался мне приветом из другого мира, не причастного ко мне, и я прощалась с этим знаком, только с ним, уходя из того дома.

Эта попытка все же притупила меня, зуд наконец смолк, и мое тело умерло почти на полгода, до зимы, до этой прогулки по Камергерскому сквозь отвращение и снег. Именно снег месяц спустя вернул мне мою способность к одержимости.

Все словно застывает в том дне. Совсем новое и страшное чувство. И совсем новый и другой человек, и совсем новая и другая я. И медленное дробление снега и боли, серый вытянутый свитер и тихий вой, растущий во мне от невозможности протянуть руку к нему.

И город с того дня стал похож для меня на отпечатки пальцев, принадлежащие преступнику. Картой мест, где я любила совершать прогулки, когда верила в будущее, и потом, когда верила в то, что все еще можно исправить. И мест, где я любила напиваться, чтобы забыть о том, чего уже никогда не будет. Очень долгое время мое лицо в зеркале было ценным для меня самой только потому, что оно когда-то нравилось ему, и мое собственное лицо напоминало мне тот период, и только тогда я снова узнавала себя в зеркале, оттого что мне снова становилось больно, и я вспоминала, как вздрагивала, когда он произносил мое имя, словно от удара хлыста.

Я знала несколько кварталов из улиц возле его дома лучше и подробнее собственных пор: магазин «Продукты», трещина на асфальте, телефонная будка, далее «Ароматный мир», антикварный магазин, затем улица и остановка, где я сидела часами, и потом арка во двор его дома. Тогда там сквозь снег и потом каждую ночь я говорила: «Вернись, вернись, вернись». И повторяла потом несколько месяцев спустя, когда жила в гостинице напротив этого дома, повторяла под говор горничных с первого этажа и отупляющую маструбацию и пестрые тягучие сны одновременно о юге и северной зиме и, конечно, о кладбищах. Вернись, пожалуйста, вернись, вернись, пожалуйста, вернись, вернись, вернись, вернись, пожалуйста, вернись, вернись, вернись, вернись, вернись, вернись.

В то время у меня была только одна подруга, она занималась тем, что прошивала ржавой ниткой насквозь барби, обритых налысо, и в дни, когда я не бродила у его дома, мы штурмовали с ней галереи все того же винзавода. Мы были похожи на пустых, обескровленных чудовищ, затравленных собственной жаждой. У нас была кожа чудовищ, глаза и повадки чудовищ, и нами управлял один только голод. Именно голод нес нас над городом на своих руках, и мы несли его в себе. Он был источником нашего движения. А ночами я лежала на кровати, истекая и вытекая, как раненная на войне. Все так же ожидая возвращения, попеременно повторяя, то вернись, то это я, я, я, все еще я. Я была измучена желанием того, чтобы он смотрел на меня внимательно, смотрел на то, как я становлюсь собой, теряя стыд, как кожу или внутренние органы, и больше всего на свете мне хотелось увидеть, как короткая судорога проходит по его челюсти, прежде чем… Все закончится.

И я чувствовала зависть. Постоянно. Ко всем людям, которых я видела и знала, зависть, смешанную со стыдом за себя саму, за невозможность радоваться и улыбаться. Так в один из вечеров в вагоне метро я увидела молодую светловолосую девушку, свою ровесницу, она заразительно смеялась.

Смеялась так, как я больше не могла, и я вышла из вагона, потому что мне стало стыдно от этого смеха, и вестибюле метро ко мне неожиданно подошел рослый розовощекий парень, он сказал мне:

– Девушка, не грустите так, если любит, вернется.

Конечно, никто не вернулся.

Наверно, чтобы спустя восемь лет я увидела те же дома и ту же улицу и тот один дом. Увидела будто лица давно умерших родственников и минуту радовалась им и улыбалась как живым, касаясь их глазами и заново узнавая. И затем моя улыбка исчезла, чтобы я подошла к тому самому дому точно к человеку, раскинувшему перед мной руки для объятия.

И вот я прижимаюсь влажной холодной щекой к заледеневшей стене, к штукатурке, словно к отрезанному фаллосу, вырванному сердцу, векам младенца, векам любимого, и время гаснет над мной как над бездной. Не страшно.

Фото: Ангелина Чистова

 

Новое отрицание

Говорю, что, может, вернусь.
Ты ведь знаешь, зачем лгут.
Мы не встретимся даже в твоем дзенском раю.

Сильвия Плат «Лесбос»

 

Волосы на его животе, память телефона, переполненная интимными снимками. Одно неудачное слово о паховой области другого во время личной переписки. И весь день мне хотелось порезать себя от запястья до локтевого сгиба, как я делала это прежде и очень давно, когда была слишком хрупкой для жизни или, наоборот, чересчур сильной. Что я нахожу в верхнем ящике комода? Диазепам, вибратор, зарядку от вибратора, другие седативные, стекло, робко завернутое в кружевные трусы, – все для тайных и очевидных обрядов саморазрушения. Я закрываю ящик, выбрав, как всегда, ничто. И еще полдня мне хочется выйти в окно, когда я просто думаю о его волосах. Это невыносимое желание убить себя. И потом я решаюсь на поездку на другой конец города к человеку, с которым меня когда-то связывали очень странные отношения, и, наверно, мне хочется найти в нем потерянную часть себя самой, или я хочу, только чтобы он смог осуществить то, чего не смогла я сама днем. И в какой-то момент нашего взаимодействия я прошу его, чтобы он сжал мою грудь, соски сильнее, чтобы он сделал мне больно.

И наутро ореолы вокруг сосков опухшие, бледно-розовые, с алыми прожилками на правом соске, тонкая синяя сетка из лопнувших сосудов. Грудь болит. И мне хочется смотреть и смотреть на нее в зеркале, она такая красивая в этой поврежденности, явно интереснее всего остального мира. Смотреть, но не видеть своего лица. Сознательное упущение, ускользание.

К ночи ко мне возвращается способность смотреть на других, и смотрю старые фильмы, и вот на экране: она выбегает к нему в простых джинсах и вокруг весь этот сельский пейзаж в духе безвинных 70-х с морем где-то вдалеке, и, конечно, у нее волосатый лобок; трескаясь от времени, лазурь пожирает их, и я остаюсь одна со своими мыслями. Вчера вечером, после того как полушутя мы избили друг друга, искусали и оскорбили, он сказал мне, не вынимая пальцев из моего рта:

– Дурочка, ребенок круче, чем текст, потому что он живой.

И вот я думаю, была ли я когда-нибудь живой. Почему никто никогда не рассказывает, как пытают детей в приличных семьях? Пытают большой культурой, это, в сущности, похоже на карательную психиатрию. Так же невыносимо. Пушкин проникает в вас как газообразный кислород, потом Достоевский и Чехов – это аминазин, и в довершение Толстой – это, конечно, галоперидол. Тошнота пузырится в вас, преобразуется в ряд очевидных мыслей и предпочтений, и вот к восемнадцати годам вы уже законченный инвалид. А дальше все предсказуемо и вариантов не так уж много, все ваше окружение на протяжении всей жизни – это тоже зануды разных видов. И вот напротив меня сидит молодой человек, я смотрю на него: тонкие пальцы, красивый профиль. Он говорит и говорит: Лакан, Делез, Маркс и т. д. Все как под копирку. Почему мне все время должно быть так скучно? За что я расплачиваюсь? Я, что, отбываю срок? Почему левые мальчики такие невыносимо предсказуемые, кто их только учит нести все эту хуйню сутками напролет. Глядя на него, мне кажется, что людям можно простить все, кроме социальной предсказуемости. Как так вышло, что меня постоянно окружает филологическое занудство всех видов, когда единственное, чего бы мне хотелось, так это того, чтобы хоть что-то стало больше меня самой, пусть даже на одно мгновение. Он продолжает говорить, и чувствую, как раздражение растет во мне словно зубная боль, и мне хочется вступить в террористическую организацию, запрещенную на территории Российской Федерации. И когда я наконец ухожу, избавляюсь от него, я вижу промышленное здание – бетонно-серое, подсвеченное фиолетовыми огнями, часть этого здания смотрит во двор дома, где когда-то жизнь назад жил человек, которого я любила, а другая часть этого же здания смотрит в ту сторону района, где я встретила мужчину, который ничем не интересен, кроме красивого члена и волос на животе. Свет вокруг здания движется по кругу точно за моим взглядом, и вот несколько минут ничего нет, кроме дихотомии ее томительной пустоты, рвущей сердце на исходе летнего вечера.

Голос в телефоне:

– Приходите, я приготовлю ужин.

Я отказываюсь и кладу трубку.

Я все еще избегаю заботливых людей. Они мне неинтересны, что-то главное не срабатывает внутри меня со слишком милыми парнями. Наверное, потому, что нет более страшных вещей, чем изначальное сходство двоих. Я и мой отец, я и мой брат – образ любви, вечно удаляющейся от меня, я и все мужчины, которыми я так или иначе была увлечена: «Я чувствую нашу особую схожесть», «Послушай, но ведь это будет уже почти инцест». Мне все время хотелось этого потустороннего сходства. Его тайного отпечатка в лице любого, с кем я захочу быть. Я искала его как одержимая – банальная травма девочки, рано потерявшей отца, и мне хотелось следовать этой логике травмы, этому поиску, точно я пыталась собрать себя до конца как конструктор и кто-то другой был недостающей частью меня самой, до того, как я приняла сознательное решение прекратить этот поиск, чтобы расширить тактильную карту, превратить ее в биографию, ликвидировать все надежды на сходство как дурную опасную болезнь. Я приняла это решение, находясь на пляже, в этот момент меня разглядывал рахитичный мальчик лет восьми, слегка лупоглазый и смешной, он смотрел на меня и улыбался, и потом вдвоем мы глядели на семью уток, и детство возвращалось ко мне черными волнами безграничной безмятежностью, похожей на первые минуты наркоза.

Целых пять дней случайного аффекта мне казалось, что я только тело или нет, даже не тело, а бесконечность судороги, и почти верила в то, что не ищу сходства, что больше не зависима от потребности быть влюбленной. Возможно, это был просто вечный конфликт между автором и замыслом, между попыткой быть живой и стремлением создавать. А именно брать у самого воздуха то, что было всегда.

В последний, пятый день я шла сквозь поток солнечного света и смотрела на женщину на скамейке, и мне чудилось, что ее голова забинтована и что сквозь бинт проступает кровь, но потом я поняла, что это всего лишь чалма – белоснежная как снег или лебединая шея.

И я тоже сажусь на скамейку и смотрю на верхушки деревьев, на рассеянное движение облаков и понимаю, что я сама тоже рассеяна или, вернее сказать, расчленена как жертва маньяка, только этот маньяк я сама. Облака точно из легкого газа или эфира, голубые, сизые, желтые от солнца, и я сама красива как мертвец в день собственных похорон; от всех, кого я знаю, я жду только форм агрессии, как самого верного свидетельства любви.

Все эти дни я непрерывно прокручивала в своем сознание сцену из триеровской «Нимфоманки», где она заклеивает даже острые углы в своей квартире, чтобы только не хотеть больше. Мне тоже хотелось заклеить все острые углы в доме, когда мне было двенадцать лет, и вот это желание снова вернулось ко мне. Но правда в том, что секс, как смерть и старость, нельзя заклеить. Можно только наблюдать, как он ничего не оставляет от тебя, как солнце от лоскута тонкой кожи. Внезапно я вспоминаю спины всех мужчин, которых я обнимала за прошедшую неделю, и все полупустые квартиры, что я покидала, растерянная или истекающая, начиная с квартиры первого любовника, и мне хочется плакать – такое нежное и болезненное чувство поворачивается во мне. Совсем живое. Неудобно живое.

Вечером мне пишет обладатель волос на животе и красивого члена, еще в понедельник я страдала из-за него или отдельных частей его, ведь если быть честной, я видела в нем человека еще меньше, чем он во мне, и вот я не отвечаю, потому что успела влюбиться в другого и жажда схожести все-таки победила все остальное, и вот я думаю о новом, о том, кто вот-вот появится, стирая все предыдущее, как полагается. Он, его волосы, голос, глаза, руки, член. Призрачная очередь наших возможных детей. Все отменяющая и рассеивающая чистота их глаз и криков.

Читайте также:
Эстетика молодости. Истерика молодости
Эстетика молодости. Истерика молодости
Непокой, или Кучерявый траур Тикая Агапова
Непокой, или Кучерявый траур Тикая Агапова
Влюбленные в информацию погибнут первыми
Влюбленные в информацию погибнут первыми