Иллюстрация: Gilbert Gaul
29.09.2016
Рене Жирар.
Священная жертва
Рене Жирар. Священная жертва
Рене Жирар. Священная жертва
Рене Жирар. Священная жертва
Рене Жирар. Священная жертва

Никогда не увлекался написанием рецензий, но работы Рене Жирара показались достойными хотя бы небольшого комментария. Тяжело судить о его вкладе в большую науку, однако мне его работы попались на глаза совершенно случайно, и не похоже, что он известен широкой публике. Тем более это удивительно с учётом важности сформулированных Жираром идей. Если утрировать, то одной достаточно простой идеи с разветвляющимися следствиями. Особенно замечательно было ненароком встретить автора, с настолько созвучным развитием мысли, хотя и направленным в иную сторону, то есть сторону социального, а не психологического. Однако как раз это различие может быть легко разрешимо.

В тексте «Насилие и Священное» Жирар формулирует основной тезис своих трудов, который дополнительно аргументируется в «Козле отпущения»: в основе любой мифологии, любой культуры и общества, а также в фундаменте появления человечества как такового находится условно реальное и периодически повторяющееся событие — священное жертвоприношение, убийство толпой жертвы отпущения. Здесь нет необходимости пересказывать всю логику его рассуждений, — для этого можно прочесть самого Жирара. Учредительное насилие с участием жертвы необходимо, поскольку Насилие отождествляется с чистой сакральностью, и это священное насилие необходимо выдворить из сообщества, пока оно не распалось изнутри.

 

 

Jakub Schikaneder — Murder in the House

Насилие — это, как и инфернальное в наших собственных измышлениях, самое ближнее к смертным проявление творящей и разрушающей космогонической силы, первейшее проявление Изначального. Насилие — это лучи и волны предвечного Хаоснования, с которым смертные могут совладать, лишь защитившись от него. Это соответствует развиваемым мной тезисам, встреченным прежде у Кайуа. Имеется в виду идея о соответствии инфернального и священного, где инфернальное является модальностью универсальной сакральности. Сакральное проявляется в мире смертных прежде всего через акты разрушения и кровопролития, поскольку Хаоснование по природе враждебно выделившемуся из него упорядоченному миру. Впрочем, структурирующий космос и ограждающий его Закон также были получены смертными у Хаоснования.

Сакральность губительна для смертных и их обществ, но она способна изолировать их от себя, дав им в руки скрижали Закона. В этом смысле скверна, грязь, извращение и прочие мерзости гораздо ближе связаны с Бытием сакральности, чем храмы и алтари, покуда это и есть сама сакральность, чистое насилие, просачивающееся в мир в своём натуральном, а не отфильтрованном Законом виде. Сакральное — это зараза и очищение от неё, живая и мёртвая вода, проклятие и пламя. И самое сложное для смертных — держаться от сакрального достаточно далеко, чтобы не погибнуть от его смертоносных лучей, но при этом достаточно близко, чтобы согреваться и освещать свою жизнь его огнём.

В начале, до появления культуры и смертного субъекта, был Хаос, был Кошмар и было бурлящее Пламя, сжигающее, оскверняющее и трансформирующее самым непредсказуемым образом всё, что вступает с ним в контакт, а покуда никакой границы между хаосом и космосом ещё не было, то это касалось всего. Аналогичную идею, но уже об отдельном субъекта, а не социума мы встречаем в работах Мелани Кляйн, где психика младенца переполнена ужасающей деструктивной энергией, с которой надо что-то сделать, или же погибнуть, или остаться в психотическом состоянии, покуда Изначальное — это не только насилие, но и безумие.

Идею о том, как переключить это состояние, подкидывает само Хаоснование, являющееся родиной любых идей. Центральным и структурообразующим, первым осевым событием человечества, полагающим раздел между всеуничтожающим пламенем сакральности и цивилизацией смертных, становится жертвоприношение. Инфицированное распространяющимся насилием общество выбирает отдельного субъекта или группу субъектов, которые одновременно схожи с общиной и выпадают из неё своей особой причастностью к осквернению/святости, за которых никто не станет мстить, и насилие не продолжит разрушительно перекидываться от одного смертного к другому. Единодушие казни и/или изгнания констатирует Закон, который должен безоговорочно соблюдаться, чтобы ужас и разрушение впредь не вторгались в упорядоченный мир и не расползались среди смертных.

Таким образом, в начале всего было убийство, поскольку до него не было того, что можно было бы считать чем-то. Убийство Отца из «Тотема и Табу» Фрейда, убийство Авеля Каином, гибель Рема от руки Ромула, смерть Солнечного Бога ацтеков, изгнание Эдипа из Фив, убийство Тиамат Мардуком, бесконечные еврейские погромы и смерть Христа. Любая мифология открыто или имплицитно зиждется на жертвоприношении, часто этот факт замаскирован, но легко извлекается при соответствующем взгляде на происходящее. Жертва — это необходимое, но не всегда достаточное условие появления и существования чего-то там, где не было ничего, кроме восхитительного кошмара, чуждого границам и разделениям, где всё является всем, порождает всё и взаимоуничтожается.

Жирар не слишком внятно сообщает, было ли в действительности это Событие историческим, а не исключительно воображаемым. В любом сообществе жертвенные кризисы случались и продолжали происходить впоследствии, так что нет особого толка искать Самый Первый Кризис. Искать самое первое жертвоприношение будет бессмысленным из-за его древности и из-за того, что жертвенный кризис и само жертвоприношение являлись настолько травматическими для сообщества событиями, что всегда затушёвывались мифологией. Вспомнить жертвенный кризис означало бы вновь привнести его в мир, дать ему шанс на повторение, а это самое страшное, что может случиться с культурой, поскольку грозит ей разложением и гибелью. Конечно, реальное воспоминание скорее всего ничего не изменит. Но Закон культуры предпочитает не рисковать и затушёвывает инцидент, вплоть до превращения кризиса Изначального Кошмара в Золотой Век, а жертвоприношения в благородный и бескровный акт. Жертвоприношение всегда рефлексировалось авторами сразу после завершения кризиса или в его разгар, чтобы не будить лихо, пока ритуалы ещё продолжают работать.

Вторя словам Мамардашвили, лучшие законы (в смысле принципов устройства) применимы для разных областей человеческой деятельности. Он говорил прежде всего о социологии и психологии. Мы же можем добавить, с учётом книг Жирара, противника идеи о бесконечном числе равносостоятельных, а значит и равно бессмысленных интерпретаций, что чем ближе теория к истине, тем больше областей охватывает её объяснительная способность. Сам Жирар через слово открещивается от связей себя с психологией и особенно с современным ему психоанализом, которые он считает в лучшем случае лженауками. Но при этом не только его фундаментальное построение, как мы попытаемся обосновать дальше, отлично вписывается в понимание психоструктуры субъекта, но и он сам, оперируя понятием «мимесис», успешно пытается понять психическое устройство смертных, создавая простую и универсальную модель субъекта.

Мимесис (или мимезис) обозначает единственный и универсальный путь, которым следует желание субъекта, — путь копирования и заимствования. Смертные не рождаются с желаниями. Понятное дело, что они хотят есть и пить, но даже жажда и голод субъекта — это нечто иное, совершенно не аналогичное потребностям животных. Желания — это исключительно человеческая конструкция, имеющая собственные законы функционирования, по версии психоанализа, радикально отличные от того, что мы встречаем у животных, а по версии Жирара, радикально отличные от того, что заявляют психоанализ и философия. Изначальная позиция желания у субъекта — это отсутствие, пустота. Но не отсутствие объекта желания, а отсутствие самого желания, наличие которого, однако, кажется ему необходимым.

Единственная возможность начать желать — это научиться этому, а учатся все смертные у культуры, и прежде всего — у ближайшего окружения. Так желание родителя становится желанием ребёнка, что вполне может стать началом соперничества, поскольку смертные, а особенно взрослые смертные во всех других видят и часто даже верно распознают конкурентов, претендующих на то же, что и они. На ресурсы, достижения, других смертных и прочие фантазматические блага, достижение которых никогда не приносит достаточного наслаждения, поскольку на деле субъект всегда жаждет Бытия, утраченной сакральности, которой божество награждает победителя, чтобы тут же отнять. Каждого ребёнка едва ли не насильно втягивают в эту изощрённую безумную пляску, которая в своём пределе всегда грозит обернуться кровопролитием и эскалацией насилия, которое уравнивает всех соперников, превращая их в гомогенную массу чудовищ — то состояние, из которого мы все произошли.

В достаточно хорошо функционирующей культуре есть множество возможностей для обхождения и частичного снятия этой проблематики, но это уже отдельная история. Однако уже это доказывает, что в качества психолога Жирар куда способнее, чем, возможно, полагает он сам и чем многие из тех, кто себя так называет или звал когда-то. Впрочем, я уверен, что Жирар лукавит, и он определённо оценивает свои открытия куда выше, чем его современники.

Мимесис с его динамикой само по себе достойное открытие, пусть и напоминающее мысль Лакана о запечатлении в ребёнке Желания его родителей. Но куда более важным кажется приложение к душе человека концепта о жертвенном кризисе, с которым тесно связана миметичность желания. А также разрешение кризиса через убийство жертвы отпущения.

Всё то, что пишет Жирар, применимо не только к пониманию мифологии и общества, тесная связь которых проглядывает здесь особенно явно. Мифоструктура соответствует социоструктуре, и обе они соответствуют психоструктуре частного субъекта. Психоструктура может появиться, лишь если переполняющее её насилие будет сконцентрировано и отправлено вовне — за границу субъекта. Оно должно быть спроецировано во внешний мир или отброшено в появившееся специально по этому случаю бессознательное (хотя самого Жирара воротит от этого концепта), в Царство Мёртвых и Огненную Генну.

Предшествующий этому жертвенный кризис — переполненность субъекта психической энергией, прежде всего в разрушительном и созидательном аспектах. Эти аспекты отнюдь не уравновешивают друг друга, потому что здесь ещё нет никакого механизма, который обеспечивал бы равновесие. Все модальности сакральности просто одновременно сосуществуют, что могло бы свести несчастного смертного с ума. Однако то, что считается безумием по меркам взрослого человека, является вполне нормальным состоянием для невинного младенчества, для Золотого Века, который предшествовал всему. Существование до радикального разделения субъекта — это свободное перетекание одних представлений в другие, их борьба и совокупление; всё может быть всем, но ориентироваться в этом нет никакой возможности.

Психическая энергия, таким образом, — это не энергия сексуального влечения, даже не энергия влечения-к-смерти. Это сакральность, принимающая любые формы. Прежде всего форму деструктивную, а затем и сексуальную. Но вопрос здесь лишь в обстоятельствах, в объекте, субъекте и пути влечения, но никогда не в самой энергии, которая всегда приходит из другого места и несёт в себе все возможности. Это, впрочем, скорее безразлично для частного субъекта, в существовании которого решающую роль играют именно обстоятельства.

Однажды сомнительному блаженству пребывания в Изначальном Хаосе должен прийти конец. В психоструктуре выделяются пока ещё хтонические, неустойчивые и угрожающие друг другу уничтожением и поглощением элементы. Они определяют в своих рядах произвольное меньшинство, под предводительством организующего ядерного объекта. После чего уничтожают/изгоняют своих жертв, обозначив их как средоточие всей пагубности и деструктивности в локальной вселенной. Мы встречаем этот сюжет в космогонических мифах, будь то борьба богов с титанами, низвержение Люцифера с его воинством или борьба Мардука с Тиамат и Кингу.

Изгнание и смерть обращаются в грандиозное событие для микрокосма субъекта. Только после этого появляются как таковые Космос и Хаос, субъект и объект, Я и не-Я. Появляется первое разделение, оно становится расширяющейся системой дифференциации, то есть Законом, который теперь поддерживает статус-кво психоструктуры и защищает её от возвращения Зла. Любая структура — это, как отмечает Жирар, прежде всего система различий, будь она психической, социальной или любой другой. И она всегда зиждется на первом различии — на выделении козла отпущения, через которого проходит ось мироздания. Дьявол предшествует Богу, поскольку лишь своим отпадением от целого он учреждает целое как Закон и Небесный Престол, а вместе с ними возникают из небытия и его пропахшие серой мрачные владения, расположенные крайне близко к этому Небытию, на самой границе культуры и Творения, как это удачно показано в поэме Мильтона.

 

 

Battle Scene from the Franco-Prussian War-Wilfrid Constant Beauquesne

Поскольку только с исключением козла отпущения начинается цепная реакция различий, то следует полагать, что сам он ничем не способен выделяться из числа остальных элементов. Он априори невиновен, и Жирар уточняет, что жертва отпущения избирается по принципу безответности направленного не неё насилия — никто не будет мстить убийцам, и круг насилия, наконец, разорвётся. Это безусловно верно для сообществ, но насколько это верно для психоструктуры? Мифы показывают нам, что принесённый в жертву и, соответственно, убитый (но не толпой, а злодеем) персонаж обычно является образцом добра и святости, в нём сконцентрированы все благие потенции, вся жизненность, сама возможность космического созидания. Соответственно, его гибель считается всеобщим бедствием — мироздание и каждая тварь в нём скорбят о фатальной и невосполнимой потере. В случае же изгнания чаще говорится о наихудшем представителе сообщества, о предателе и великом враге, который грозится изнутри или снаружи уничтожить с таким трудом обретённый порядок, человечество и божественную иерархию. За свою злобность и пагубность жертва изгоняется за пределы упорядоченного космоса и традиционно запирается до поры в отдалённом месте, где подвергается пыткам и мучениям.

Насилие толпы должно быть ограждено от симметричного ответа со стороны жертвы и её защитников. Помимо этого требования к жертве Жирар выделяет дополнительные критерии отбора, так или иначе подходящие всем козлам отпущения. Она должна быть частью сообщества, но выделяться из него своей особой причастностью сакральности. В культурах таким критериям соответствуют дети, женщины(особенно во время менструации), цари, преступники, жрецы или любые люди с теми или иными ненормальностями, будь то уроды или близнецы. Ими также могут быть члены другого сообщества, поскольку всё за пределами своего сообщества считается сакральной и дикой местностью. Даже животные, с которыми до момента жертвоприношения обращаются с особым почётом или как к равным членам общины.

В мифологиях мы сталкиваемся с этим критерием в виде принадлежности жертвы к старшему, более хтоническому поколению божеств, как в случае Локи с Прометеем. Или через близость к Изначальному Хаосу или Божественности в случае Люцифера Мильтона, Дьявола или Лилит, которые были первыми из ангелов и людей соответственно. При желании список можно было бы продолжить, но здесь важнее подтвердить связь выводов Жирара с уже имеющимися у нас предположениями.

Экстраординарные качества жертвы, будь то способность к благу или злу, взаимозаменяемы; избранность равносильна проклятию, и в разных культурах, соответственно, воспринимается противоположным образом. Убитый Бальдр и его убийца Локи идентичны — это одна и та же жертва, точно так же, как отправленный в Геенну Сатана и распятый на кресте Спаситель. Все они — единый козёл отпущения. Великая и ничтожная жертва, которая должна подвергнуться смерти и изгнанию. Это необходимо, чтобы род смертных и космос продолжили существовать, а не были поглощены разрастающимся осквернением сакральности, которую удаётся сконцентрировать и выставить за очерченную границу мира смертных. Единственная жертва спасает всех людей. Раз он становится жертвой и раз в нём заключено всё зло вселенной, то этот персонаж невообразимо плох. Но польза для Структуры превозносит его и делает спасителем, освободителем и ярчайшим эталоном святости.

Культура, по всей видимости, испытывает сложности с тем, чтобы одновременно спроецировать на жертву всё зло и демоничность и при этом удержать в ней то великое благо, которым наделила жертву после гибели её функция спасителя. Невозможно представить жертву как абсолютно добродетельную и повинную во всём зле мира, как убийцу и убитого одновременно.

Более того, культура тщательно скрывает тот факт, что убийцей на деле является не какое-то другое божество или группа божеств. Убийца — это всегда сам субъект, и некоторые особо впечатлительные натуры даже догадываются об этом. Поэтому миф систематически вводит парных персонажей, тем самым дополнительно скрывая неприятную истину о том, что это действительно все мы (а также высшая инстанция сакральности) повинны в умерщвлении невинного божества добра и света, повелителя смерти и тьмы, казни необходимой и желанной, но от этого не менее ужасающей и горестной.

Уместно будет вспомнить миф про Каина и Авеля, который идеально иллюстрирует вскрытую Жираром конструкцию. Являясь братьями или «братьями-врагами», как называет их Жирар, оба сиблинга претендуют на одно и то же благо — одобрение Яхве. В этой миметической борьбе за призрачную награду, то есть особый характер причастности сакральному, эскалация насилия достигает предела, когда Каин убивает Авеля. Замечательно уже одно то, что вся сцена разворачивается вокруг церемонии жертвоприношения, среди жертвенных алтарей; здесь даже нет необходимости в интерпретации, чтобы понять, что этот сюжет целиком сообщает о жертвенном кризисе и его разрешении.

Разрешение же конфликта воплощает в себе концентрацию всего, о чём пишет Жирар: один из братьев повержен другим, он стал жертвой и уже этим мог бы принести спасение и вознестись, но пролитая кровь взывает и напоминает об убийстве. Для того, чтобы окончательно завершить распространение священного насилия, сакральное само вмешивается в дело и окончательно проклинает Каина вслед за его родителями. Изгоняет его прочь и запрещает кому бы то ни было поднимать на него руку. Всё зло теперь сконцентрировано в изгнаннике, а часть благости в другой жертве, Авеле, ставшим невинным добродетельным агнцем. Но не одним лишь злом наполняется фигура Каина, она наполняется святостью, маной, что даёт ему невиданную прежде среди смертных возможность стать градостроителем и создателем техники. Кроме того, убийство Авеля становится учредительным убийством ещё и потому, что после него возводится Энох, Первый Город — безопасная обитель культуры к Востоку от Эдема, единственное место, где сообщество ограждает себя от опасностей мира, в который пало человечество.

Бальдр не был бы самым светлым божеством, не погибни он и не угоди во тьму Хель, а Христос не стал бы спасителем, если бы его не распяли власти и толпа, направляемая неисповедимыми путями Отца. Но, как доказывает Жирар, христианство превосходит доосевые мифологии с их Бальдрами и Осирисами не только тем, что в нём явлена невинность козла отпущения. Жертвоприношение признаётся как трагедия, а не всенародный праздник, а её виновником объявляется не какой-нибудь случайный трикстер, а толпа и цари, то есть сами смертные, тогда как жертва признана полностью невиновной в своей участи. Это мы распяли Христа, каждый из нас, а не евреи и не Дьявол, чтобы его жертва очистила нас от первородного греха и уберегла от последующего осквернения. По мнению Жирара, христианство стало первой системой, способной уничтожить сам принцип основания мира на повторяющимся изгнании жертвы, которое никогда не бывает окончательным.

Однако же пока работа христианства не раскрыта и не завершена, священное насилие невозможно изгнать до конца. Миметизм продолжает захватывать смертных, вовлекает их во взаимное насилие и соблазнение. Дьявол даже в Аду остаётся активен, периодически посещает мир смертных, соблазняет их и развращает, неся чуму и гибель. Локи лишь временно пребывает в заточении под землёй, и весь мир содрогается, отвечая взаимностью на его муки. Первое жертвоприношение создало барьер между миром смертных и иным миром сакральности, что позволило миру людей и смертному субъекту существовать. Но сакральность продолжает просачиваться сквозь трещины в Стене, подниматься удушливым газом из-под земли, проливаться кровавым дождём с небес. Она становится скверной, которая заражает всё, к чему прикоснётся, и стирает границы различий. Трансформирует смертных в химерических чудовищ, в нежить и монстров Франкенштейна, сочетающих невозможные качества и чуждых этому миру. Порождает проклятых субъектов, безвинно заражённых инфернальной скверной и становящихся козлами отпущения для самих себя.

Так мы переходим к вопросу, какое отношение ко всем этим мифологическим нагромождениям имеет существование реального субъекта, к тому же современного, который скорее не воспринимает всерьёз ни одну мифологию, кроме, разве что, самых вырожденных её вариаций. Но Структура остаётся неизменной, как и определяющие её законы. Именно поэтому мы вправе говорить, вслед за Лосевым, что Миф происходит всегда, потому что

в мифе, пусть и в более-менее завуалированной форме, выражены все эти законы.

Существование субъекта начинается с жертвоприношения, с убийства, пожирания и изгнания. Эту трагедию некоторые могут соотнести с травмой рождения. Но миф о травме рождения, если прилагать его к живым людям — это идиотизм, хотя его мифическая подоплёка более чем прозрачна. Субъект не начинается с рождения, субъект начинается с того момента, когда он становится субъектом, собирая себя из первобытного органического супа ощущений и переживаний. Но для того, чтобы провести первую границу, необходимо избавиться от той силы, которая противоречит самому наличию границ: разрубить хаос на части и изгнать священное прочь, избавить себя от раздирающего изнутри разрушения, но также и от силы, которая даёт начало всему. Происходящее с субъектом жертвоприношение — это выдворение вовне одного из элементов психоструктуры, внутреннего квази-объекта, и этот акт уже сам по себе определяет, где находится «здесь», а где «вовне».

Вовсе не закон порождает преступление, но преступление, угроза различию, становится причиной и основанием Закона. Преступный монстр, стирающий границы, утверждает собой различающий принцип, как только его сжигают на жертвенном костре. Это событие даёт начало существованию психоструктуры, которая разрастается вокруг дыры, оставшейся на месте исчезнувшего элемента, на священном месте первого жертвоприношения. Оно становится сияющим солнцем, вокруг которого начинает вращение расширяющийся космос субъекта, и это же оказывается чёрной дырой, в которой бесследно исчезают смыслы и жизненные силы и откуда исходит само Страдание.

Ядро психоструктуры — это отгороженный Стеной проход в Иной Мир, куда была выдворена жертва и где покоится её разлагающийся труп. Это бездна, ведущая в Ад, жар которого доходит до мира смертных и даёт миру свет и тепло. Аполлон и солнечный бог ацтеков — божества, преисполненные болезни и сияния, своими стрелами они проклинают, шлют чуму и даруют благословение. Болезнь и пламя суть одно. Солнце, сияющее в центре мироздания, является в той же мере и вздувшимся нарывом, чёрной дырой, впитывающей жизнь. Это факт, с которым вынуждены жить и умирать все смертные, само их существо имеет в своём основании нехватку, фатальную недостаточность чего-то крайне важного, которое одновременно с тем присутствует где-то по ту сторону, видится в других как-то, чего только и не хватает для счастья. Юнгианская Самость, из которой, вокруг которой и в которой происходит разворачивание психоструктуры — это не только лишь Предвечный Младенец и Непобедимое Солнце, но также смрадный труп маленького уродца и непристойного вида окровавленная пасть со зловонным чумным дыханием. Это вовсе не бог, но пресловутая дыра размером с бога, отсылающая к фантазматическим воспоминаниям о нём.

Учредительные жертвоприношения — сердце, солнце и зияющая бездна мифологии точно так же, как смерть бога — прикрытая кровоточащая рана и центр всякой психоструктуры.

Повторяющиеся с завидной регулярностью приливы оскверняющей сакральности несут с собой пресловутую душевную боль депрессии. Скверна просачивается в упорядоченный космос, возвращая его в исходное, полное насилия, монструозное, недифференцированное состояние пожирающего себя месива плоти. Она заполоняет собой всё внутреннее пространство субъекта, вызывая тошноту и удушье. А наполненный отвратительным гноем субъект становится отвратителен себе, становится слишком сакральным, чудовищным и чуждым для самого себя. Прекращение этого прогрессирующего состояния требует повторения жертвоприношения, нового отрыва части себя и её умерщвления, нового экзорцизма с подспудным знанием о том, что жертва всегда невиновна, а бесы всегда вернутся обратно, чтобы соблазнять пустыми и украденными желаниями и мучать плоть.

Вся нарциссическая погоня за предметом вечной зависти, за самим Бытием, которое есть у кого-то другого и которое будто бы можно заполучить, став этим другим или уподобившись ему, — это вечный поиск убийцей призрака своей жертвы, поиск принесённого в жертву божества, чтобы встроить его на место, а ещё лучше занять это место самому. Нарциссизм — это одержимость бесами мимесиса, одолевающими субъекта всё новыми неутолимыми желаниями, и переживание бесконечной внутренней пустоты отсутствующей структуры. Неизбывная тоска меланхолии — это горевание по убитой и выставленной за порог сакральности. Работа этого горя никогда не будет завершена, а вина за убийство никогда не будет искуплена. Но истиной нарциссизма оказывается гипотетическое знание об утраченной сакральности и собственной одержимости, тогда как истиной меланхолии оказывается знание о том, что субъект действительно виновен. Но эта вина может быть снята, так же, как и одержимость нарциссизма, если верить вполне обнадёживающим словам Жирара об истинном значении христианства как средства окончательного спасения. Оно разоблачает ложь Отца Лжи и сбрасывает с обрыва его демонов, а не откладывает их визит до наступления следующего кризиса. Невинная жертва не может быть той самой жертвой, она бесполезна в качестве жертвы, а весь жертвенный механизм раскалывается на части.

Проклятый субъект — это всегда священная жертва для заклания руками других или самого себя. Но жертва фундаментально невиновна. Лишь это понимание способно если не спасти проклятого от бесконечного падения, то остановить его. Открыть ему присутствие здесь чего-то ещё, светящегося в липучей тьме одиночества и потерянности. И что существует иной способ перемещения во времени, помимо неумолимой зацикленности регулярных приливов жгучего страдания, избавиться от которого можно, лишь сжигая себя на костре и побивая себя о камни, раз больше этого сделать некому.

Читайте также:
Смерть в эпоху социальных медиа
Смерть в эпоху социальных медиа
Kill Like Teen Spirit
Kill Like Teen Spirit
Голос — мертв!
Голос — мертв!