Иллюстрация: Дмитриев Максим Петрович
23.07.2016
Русская народная ересь: Секта хлыстов
Русская народная ересь: Секта хлыстов
Русская народная ересь: Секта хлыстов
Русская народная ересь: Секта хлыстов
Русская народная ересь: Секта хлыстов

Заглянув в реальность оплеванного 1913 года, мы с большим трудом сумели бы отыскать дом, избу или хату, в которой не было бы икон и лампадки в красном углу. Еще труднее было бы найти русского человека без нательного креста. Даже лютые пьяницы редко с ним расставались, тем более, что ростовщики и кабатчики не брали креста в залог. Только радикальный футурист мог бы представить русское пространство, языковое в том числе, лишенным разнообразия христианских знаков. Тем не менее, это случилось. Спустя двадцать лет страну было не узнать. Большевицкий оползень не только снёс Русскую церковь как институт, но и обнажил реальную картину религиозной жизни масс. Народ-богоносец, поголовно преданный безыскусной вере, оказался лишь миражом в глазах толстовцев и части других интеллигентов. Метаморфоза свершилась магически быстро. Те же, кто в отрочестве носил святить крашенки в церковь, стали комсомольцами и переделывали церкви в развалины и клубы, треская о колено образа.

Фото: Дмитриев Максим Петрович

Почему в народных глубинах не возникло массового движения в защиту православия от коммунизма? Речь идёт не о политическом, а об эмоционально-эстетическом протесте против атеизации. Почему, например, продразвёрстка и коллективизация спровоцировали крестьянские восстания в 20-х и 30-х годах, а религиозные репрессии – нет? Одна из сторон ответа на этот вопрос – в характере народного православия, удалённого от официальной церкви, хаотичного и суеверного.

Ницше заметил, что в любой религии религиозный человек – это исключение. Приближенная до масштабов конкретной личности, массовая религиозность чаще всего предстаёт в виде комплекта корявых мистических формул. Из разнообразия блуждающих в пространстве духовных идей philister выбирает те, которые лучше вписываются в извилины его темперамента и житейского опыта, а затем тщательно полирует эти заветы многоразовым ментальным повторением. Так возникает индивидуальный узор профанического религиозного мировоззрения. Этот механизм, родственный и народному сектантству, основан на избирательности субъекта, принимающего лишь те тезисы, которые ему удобны. В случае с суеверием эта выборочность связана лишь с психологическим комфортом, а для секты рождает большие возможности для манипуляций. И уже не принципиально, откуда именно производится отбор тезисов – из аутентичного канона, апокрифа или инсайта: при желании из любых деталей можно спрессовать устойчивый идеологический конгломерат. Здесь важен сам принцип, противоречащий духу традиционных религиозных систем, которые постулируют свою целостность: прежде всего учение меняет личность, а не наоборот. Раскол возникает из схоластической схватки внутри духовенства; народные культы происходят из мутной взвеси суеверия, как головастики, рождённые илом и тиной. Такая ересь не претендует на полемическое превосходство: она погружена в себя.

Преимуществом суеверного дискурса является гибкость, которая позволят на его основе оформить культ буквально из воздуха. Вера в силу чужого глаза и чужого слова, в изолированный от какой-либо системы ритуал, бессменная надежда на чудо – питательнейшая среда. Она отталкивается от понимания горнего мира как дремучего леса, где правит стихия, и куда можно отправиться, чтобы набрать там корзину грибов. В России запрос на подобную альтернативную духовность всегда был высок прежде всего у крестьянства и родственного ему городского мещанства. Абсолютная монополия государственной религии вовсе не означала глубокого и равномерного распространения канонического православного учения. Не способствовала тесному контакту церкви с неграмотными сословиями и казенно-принудительная аура, витавшая вокруг официального православия по меньшей мере с конца XVII века. Тем более, что ответственные за распространение веры низшие чины духовенства неважно справлялись со своей задачей, и приобрели в народе противоречивое реноме. Еще один аспект, о котором стоит вспомнить – это утрата прихожанами прежнего уровня вовлеченности в богослужение, связанная с никонианским обновлением. И если крестьяне смущались в церкви примерно так же, как в кабинете присутствия, закономерно, что у кого-то из них появлялась тяга к иному, домашнему обряду. Так зрело скрытое в подполе крестьянской жизни духовное измерение, свободное и утолявшее тоску духовной жажды.

Фото: Дмитриев Максим Петрович

В религиозном быте низших классов в XVII-XIX веков царил безусловно низкий уровень богословского просвещения. Из-за этого генетическая преданность номинальному православию выливалась главным образом во внешнее благочестие: в строгое соблюдение постов, посещение праздников и таинств, поклонение иконам и святыням. Внутренняя же сторона христианской жизни, понимание принципов веры и даже знание молитв оказывались на втором плане. Зачастую источником религиозного знания становилась фольклорная традиция, а не проповедь с церковного амвона. Упомянутая опасливая дистанция к церкви и священнослужителям дополнялась и некоторой оппозицией к нравам «обасурманившихся» дворян, отошедших от православных обычаев в своем обиходе. Тем более, что, пусть тихо, но эту тему всегда подогревали никогда не смолкавшие голоса старообрядчества.

Таким образом складывалась среда, в которой объединились склонность к безоглядной вере, догматический хаос и сила полуанонимной «народной проповеди». В автономном пространстве устной культуры возникали различные артефакты народного христианства, прежде всего – секты и локальные культы юродивых. Давайте обратимся к истории одного из самых ярких течений из мира русских суеверно-мистических практик.

* * *

Уж вы, птицы, мои птицы,

Души красные девицы,

(…)

Светильники зажигайте,

Гостя батюшку встречайте,

Небесного жениха

И духовного супруга

 

1 января 1700 года взошел на небеса столетний старец Данила Филиппович. Для людей тёмных, не сведущих был он простой владимирский крестьянин, по слухам – из беглых солдат. Люди же божьи любили и почитали его больше жизни, ибо был он Cаваофом и пророком предсказанным. На горе Городине Бог Отец вселился в Данилу и новую веру проповедал. Выбросил тогда Данила Филиппович церковные книги в реку и дал народу 12 заповедей, через которых лишь спастись можно. Велел он старым писаниям не верить, его единственного почитать, не воровать, вина не пить, не мясоедствовать, не жениться, а одной лишь неги райской стяжать. А как в этом усердствовать – на то особое моление передал. Оставил он учение своему христу, Ивану Тимофеевичу Суслову. А за ним еще немало пошло по секретным общинам, кораблям духовным, христов да богородиц, тех, на кого дух божий спускался.

Среди всех русских народных ересей XVIII-XIX веков, движение христовой веры было самым самобытным и одним из самых успешных в своём распространении. Во-первых, христовцам удалось создать жизнеспособную общинную модель, децентрализованную и законспирированную. Хлыстовской ячейкой могла быть и целая деревня вместе с хозяином помещиком, и бродячая артель, и просто несколько разбросанных по округе семей, собирающихся время от времени. Лишь очень внимательный глаз мог бы увидеть в богомольных и непьющих крестьянах (мещанах, господах) чрезвычайно далеких от христианства сектантов. Хранящие в глубоком секрете своё учение (тело отдать на раздробленье, а святого дела не выдавать), хлысты аккуратно ходили в церковь, платили подати и публичных проповедей не устраивали. Заводили и обычные семьи, хотя, как правило, венчанные муж с женой всю жизнь следовали целибату. В общем, связей с обществом не разрывали, применяя искусную маскировку. Поэтому нет и достоверных данных о численности хлыстов. Однако, анализируя документы, можно предположить, что в веке XIX было время, когда общее число христоверов всяких толков могло насчитывать многие десятки тысяч людей, составляя таким образом третью по численности (после православных и старообрядцев) конфессию в Россию.

Фото: Дмитриев Максим Петрович

Второй секрет успеха хлыстовщины связан с синкретическим характером этого учения. Аватара Саваофа Данила Филиппович однозначно указывал, что истинное слово – лишь устное, поэтому всё время своего существования доктрина «Христовой веры» пребывала в аморфном, нестабильном состоянии, постоянно подпитываясь из разнородных источников. Это были идеи, рождавшиеся у последователей разных толков старообрядчества и в среде «духовного христианства» (духоборов, молокан и прочих ересей рационалистической, а не мистической направленности). Вполне вероятно и значительное влияние на хлыстов народных поверий, восходящих к рудиментам славянской и финно-угорской мифологии. А с началом XIX века эта пёстрая смесь стала еще более экстравагантной за счёт европейского оккультизма. В это время в хлыстовскую ересь, бывшую, впрочем, исключительно простолюдной лишь на этапе становления, входило всё больше людей образованных: из духовенства, купечества и даже дворян, ярким примером чего был кружок баронессы Татариновой «Духовный союз». Это были люди, неудовлетворённые обыденным православием и заинтригованные доктринами тайного знания. Французские и немецкие книги подобного содержания были в достатке; их читатели жаждали практического воплощения описываемых мистерий, собственной трансформации духа. Как это не удивительно, крестьянский культ легко и непринужденно объединился с замысловатыми конструкциями алхимического и масонского толка. Вот, например, каких эзотериков упоминает героиня романа Мельникова-Печорского «На Горах», новообращённая хлыстовка Дуня: «Для одних Бем, Сен — Мартен, Ламотт Пон, Юнг Штиллинг, «Сюнстай Вестник», вольные каменщики, Эккартсгаузен, для других басни Устюгова, дикие песни, неистовые круженья и даже кровавое бичеванье!..»

Расплывчатости хлыстовской доктрины есть и еще одна причина. Хлысты, в отличие от направлений рациональных, протестантского типа, не углублялись в толкование Писания в попытках реконструкции «изначальной веры». Сердцем христовщины была иная составляющая –вдохновенная коллективная психопрактика. Именно непосредственный опыт блаженства ценился хлыстами превыше всего, считался путём к спасению и вершиной всякого искания и служения. Лишь одна, с точки зрения тайной проповеди, задача у каждого истинного верующего: вопреки всему добиться внутреннего поворота, всплеска благодати божьей. Путь, возбуждающий святые силы, открыт едва ли не твоим современником, он и свеж, и доступен, и радостен. А кто не следует ему ­– обречённый слепец. Всё это было точь-в-точь как у пятидесятников, которые начнут распространять в Америке культ оргазмического наслаждения от общения с Богом полтора века спустя. В целом все такие секты следуют за вектором аскетического христианства (исихазма и ряда католических монашеских орденов), говорят о преображении (близкий к хлыстам Радаев – о внутренней смерти и воскрешении), прямом контакте с божественным, но подменяют при этом основы христианской догматики аморфным устным мифом, а молитвенную дисциплину – экстазом кустарной закваски. Какова же была технология хлыстовского экстаза?

Подвизавшийся в воздержаниях и подобающе зарекомендовавший себя в общине адепт допускался к молитвенному таинству – хлыстовскому радению. Начиналось радение, как правило, ночью, с распева духовных стихов и песен, который постепенно ускорялся и дополнялся плясками, прыжками, возгласами и припадками полного исступления. Это действо могло продолжаться многие часы подряд или по крайней мере до снисхождения на самых успешных участников «святого духа». Собственно, тот, кто вдохновенно проявлял себя в «Израилевой работе», и становился кормчим духовного корабля. Пророков било судорогой, они падали без сознания, говорили ангельскими голосами и всякими другими способами являли радость победы очищенной души над греховной плотью. Самые блаженствующие из всех считались достигнувшими уровня Иисуса Христа и объявлялись в соответствии с полом «христами» или «богородицами».

Детально и исчерпывающе восстановить все подробности христовских таинств, по прошествии стольких лет, уже вряд ли возможно. Народная молва о «бесовских сходках», которая, к слову, называла мистических сектантов «фармазонщиками», искажая слово «франко-масоны», радикально сгущала краски, а официальная и церковная власти акцентировали внимание лишь на самых чуждых православному восприятию деталях. К тому же сведения трудно было собирать из-за секретности и раздробленности христовцев. В разных кораблях были свои наборы практик, свои манеры радения. Скажем, в апокалиптическом движение прыгунов важное место уделялось обряду «воскрешения дев». И хотя весьма подробные описания многих ритуалов есть, например, у Добротворского и Мельникова-Печорского, сложно уверенно утверждать, насколько распространены были почти всегда упоминаемые в литературе 19 века в связи с хлыстами оргии, причащение «плотью и кровью» и бичевания, сопровождающие радения. Сам же факт подобных прецедентов, во многом чуждых первоначальному христоверию, практически бесспорен. Приведём здесь отрывок о сакральных сексуальных контактах из показаний одного из самых известных околохлыстовских пророков, осуждённого в 1853 году, Василия Радаева: «Соитие с ними имел я не по своей воле, о по воле Духа святого, во мне во всем действующего, и в доказательство того, что делал это по внушению Духа Божия, привести могу то, что прежде, нежели я получил благодать Духа, то после соития чувствовал себя всегда изнуренным и нечистым, после же озарения меня благодати Духа святого я в соитии нечистоты не видал, а чувствовал от себя особенное благоухание». Из этих слов хорошо понятен важный посыл христовой веры: пережив аскетическое перерождение, адепт ещё на земле обретает блаженство и небывалую свободу.

Практиковала конкретная община свальный грех или нет – в любом случае, отказ от обыкновенных норм приличия был для радений естественным. С одной стороны, это обусловлено характером самого религиозного действа, с другой – тем, что Данила Филиппович выдвинул идеологию альтернативной сексуальности, отказ от брака. А это значит, что на практике сестрино-братинские отношения кардинально отличались от традиционного уклада и могли трактоваться разнообразно.

Фото: Дмитриев Максим Петрович

После проповеди наставников все прихожане корабля радели в «вертоградном кругу»: кружились и прыгали, обливаясь потом, выстраивались в фигуры, кричали, плакали и смеялись под громкое пение фрагментов православной литургии и собственных песен. Этот опыт выражает совершенно отличную от христианской классики концепцию моления. Не пассивную, а алчущую, направленную на мгновенное присваивание «живой святости». Здесь стоит вспомнить древнерусское искусство знаменного распева, которое использовалось всеми православными до Синодального периода, и пение хлыстов. Ведь традиционный способ православного богослужения подразумевал совместное пение всех прихожан, причём пение организованное, записанное с точностью до каждого звука с помощью специальных знаков – знамён. Такой распев подразумевал для всех верующих дисциплину созерцательной практики, особый способ молитвенной концентрации. Хлыстовское пение, конечно же, не обладало такой сложной и выверенной структурой. За радением начинались пророчества, где устами вошедших в транс вещал сам Святой Дух. Визионеры могли бормотать или кричать бессвязное, обличать грехи других участников, предсказывать будущее, и так далее.

«После пения церковных молитв […], присутствующие стали петь церковные песни. В это время на одну из женщин сошел «Дух» и она долго прохаживалась по комнате, размахивая руками в такт пения. Нередко она подходила к кому-либо из стоявших, кланялась в ноги и целовала в уста. Среди пения по временам раздавалось сильное общее дышание, напоминавшее собою шипение паровоза. При этом некоторые из присутствующих «трепетали плотию», то есть судорожно подергивали телом. По окончании песни одна из женщин вышла на середину и начала говорить что-то несвязное, какие-то непонятные слова, причем одною рукою описывала круг в воздухе. Она говорила: Арчил… тир… тур… фир… кари… тира… тири… и т. п. Ей отвечал на таком же тарабарском наречии один из участвовавших на собрании мужчин. Разговор продолжался около получаса, причем в него вмешались двое других участников собрания. Мало помалу разговор превратился в пение каких-то стихов на том же самом тарабарском наречии. Во время этого пения один из парней «пошел в духе», лицо его выражало необычайную радость […] Одна из «ходивших в духе» залилась слезами; она плакала о душах грешных людей. […] Собрание закончилось пением церковных молитв и общим целованием. По окончании собрания один из присутствующих пояснил мне, что говорившие на незнакомых наречиях не понимали того, что говорили […]; но несомненно, что они говорили от Духа Святого о великих и дивных делах Божиих»

Бондарь С.Д. Секты хлыстов, шалопутов, духовных христиан, Старый и Новый Израиль и субботников и иудействующих.

Механизмы достижения экстатических эффектов, на которые были нацелены хлысты, достаточно хорошо изучены. Радения представляют собой вызываемый с помощью внушения, динамических упражнений и гипервентиляции лёгких опыт изменённого состояния сознания. Достижение различных трансперсональных переживаний – непременная часть почти любой религиозной системы, начиная с шаманизма и дионисийских мистерий. Однако сущностным является то, какие именно состояния являются целью, какие смыслы вкладываются в их обретение, и как полученные переживания влияют на дальнейшую психическую жизнь. Даже если принять идею об универсальной природе всякого экстатического опыта, очевидно, что дьявол скрывается в деталях, и даже сильное подобие не означает идентичности. Сравнивая радения со сходными элементами других систем психопрактики вроде йогической пранаямы или суфийского зикра, мы сразу же натыкаемся на хаотический характер и беспомощность рефлексивной составляющей в разработанном хлыстами молении.

Фото: Дмитриев Максим Петрович

Христовцам удалось найти рецепт, по которому они десятилетиями культивировали экстаз. Но этот райский нектар можно было пить только горячим. Радостное упоение хлыстов упиралось в наркотический тупик. В этом смысле хлыстовское блаженство было родственней чувственному самоудовлетворению, чем мистическому прозрению, которое подразумевает благородную завершённость. Опыт регулярной оргазмической экзальтации, понимаемый как самоцель и лишённый содержательной интерпретации, становится лишь закольцованной манией. Он не превращается в творческую, трансформирующей адепта силу. Говоря языком православной проповеди, адепты-христовцы бросили сухие корки трезвения ради сочной прелести гниющего плода. Так что можно сказать, что очертания хлыстовской веры не вышли за рамки типичного для многих инфернальных конфессий сценария. В погоне за эзотерической сутью они утратили связь с тем религиозным базисом, от которого отталкивались. Возможно, самая выразительная грань отдаления хлыстов от христианского мировоззрения – весьма легковесное понимание слияния с Абсолютом, концепция обладания Богом («Как я Богом завладаю, все твои загадки отгадаю» — как поётся в одной хлыстовской песне). Накатившее в «святом хмелю» состояние понималось ими как собственное обожествление, несущее свободу в действиях и трактовке реальности… Любая идея, возникающая в этот момент, может блеснуть как святая побуждающая истина. Отсюда генезис, в частности, скопчества, зародившегося в хлыстовской среде. Его основатель, Кондратий Селиванов, воспринял борьбу с пороком предельно натуралистично. В конце 18 века он проповедовал полную кастрацию как элемент самого прямого пути к святости. Несмотря на радикализм, скопчество весьма распространилось, особенно среди купечества, и его последователи встречались даже в начале 20 века (их даже судил советский суд). Любопытно, какой смысл вкладывали скопцы в почитание Святого Георгия Победоносца. Согласно их трактовке, в традиционном иконописном изображении святого змий символизирует похоть, копьё – инструмент оскопления, белый конь – нравственную чистоту, а сам Георгий – непосредственно скопца. Выразительная пример химерической логики. Хотя у традиционных хлыстов оскопление получило противоречивые оценки, по своей сути скопчество не оторвалось от корней. Современные исследователи связывают практику самокастрации с актуализацией интенсивного перинатального переживания: надеясь на перерождение духовное, адепт наносит себе увечье, обращаясь тем самым к травматическому опыту своего физического рождения. То есть даже в оскоплении мы обнаруживаем всё то же цунами экстаза, попытку штурмом захватить духовную высоту святости и христоподобия.

Из письма камергера, «белого голубя», проповедника скопчества, социального мыслителя Алексея Михайловича Еленского Николаю Николаевичу Новосильцеву, президенту Российской Академии Наук, сподвижнику Александра I.

«Относительно до скопчества, то оно на твердом основании Слова Божия, чрез уста пророка Исайи сказанного, что что скопцам лучшее место сынов и дочерей Господних дастся и устами Христовыми дозволено, по силе и ревности, исказить себя, или от человека обрезаться и таковое дело есть истинное пострижение монашеское и утверждение иноческого сана, настоящая схима, печать дара Духа Святого, крещение Христово огнем и духом, единое крещение в оставлении грехов, очищение плоти от похотных соков. Камень бел и на камне имя ново написано, которого никтоже весть, только приемляй его. Сие тайное дело было от начала. Если кто удостоился получить сию печать, дабы за грехи не отвечать, то скрывали, ибо редким дает сам Бог духом своим, гласом Небесным, и просящему не каждому дается сей камень бел, а без гласу Небесного никто ни над собою, ниже над другим, не может сделать, и сказано: Многий вместит, да вместит несть на сие дел ни обряда, ниже обыкновения и тайное от Промысла непостижимаго и получившие скрывают, яко драгоценный алмаз, дабы мир не мог узнать, а буде узнают, то тяжело жить на земле такому человеку, ибо его все ненавидят, яко нагло наступили на главу змия и искоренил в себе грех Адамовой, то уже всем земным, Адамову семени чужой, нет сродства, за то и ненавидят, готовы бы были бы живого огню предать. Только которые возродилися свыше и имеют Христов дух, тем терпимой, яко ради Христа победил плоть и всю силу вражью. Сей человек значит убелённый, как Христова пелена, так и плоть его убелена»

Фото: Дмитриев Максим Петрович

* * *

Хлыстовство, как и множество других продуктов устной культуры русского народа, не смогло пережить первую треть XX века. Слишком мелко молола мясорубка социального потрясения, чтобы после нее осталась целой формация мистических общин. Но и без революции хлыстовские и неохлыстовские сообщества к этому моменту переживали полномасштабный кризис. В моду вошли евангелисткие течения, духоборы, толстовство, старцы-исихасты… Живой интерес к хлыстовской традиции можно было обнаружить разве только в поэтической среде. Советская власть будет сражаться уже с новым поколением «мракобесов», в основном с баптистами. Но тяга к общинному экстазу, которая так расцвела внутри хлыстовства, никуда не исчезнет. Отчасти она найдёт выражение в ритуальной структуре советской действительности с её митингами, парадами и бурными аплодисментами, переходящими в овации. Вспомним запечатлённую Михаилом Булгаковым моду пубертатного периода советской культуры на самозабвенное хоровое пение и смертельную давку, которой завершился сталинский период истории.

К моменту падения советского строя уже не было секретом, что торжество мировоззрения научного атеизма – ещё больший блеф, чем истовое православие в старину. Запрос на сплочённую восторженную духовность мгновенно нашел выражение в новых для России формах. В религиозные движения, построенные вокруг коллективной экстатики с песнями, танцами и дыхательными упражнениями, вошло множество вчерашних прихожан комсомольских собраний. В первую очередь к подобным формациям можно отнести некоторые неоиндуистские течения и харизматические христианские церкви. Есть и автохтонные российские секты, но едва ли их можно сравнить по самобытности с хлыстовством, выразившим свою экстатику через русскую общинность и тихий бунт.

Читайте также:
Безалкогольный дневник
Безалкогольный дневник
Сколько стоит любовь
Сколько стоит любовь
Артикуляция безумия
Артикуляция безумия