Когда мы думаем и вспоминаем о литературе эпохи хрущёвской оттепели, то о ком мы вспоминаем в первую очередь? О ‘стадионных поэтах’, вроде Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадуллиной. О деревенской прозе Белова, Шукшина, Астафьева и появившегося под занавес шестидесятых Распутина. О ‘молодёжной прозе’ ранних Аксёнова, Гладилина и других. О будущих невозвращенцах с громкими именами вроде Бродского, Довлатова, Горенштейна, которые не смогли добиться публикаций в СССР, но добились их в самиздате и тамиздате. В общем, всех тех, кого можно назвать ‘победителями’.
Но эпоха оттепели породила и немало ‘проигравших’. Которые не собрали стадионов, не смогли опубликоваться ни в самиздате, ни в тамиздате, не смогли даже покинуть Советский Союз в поисках лучшей доли, не нашли своего широкого читателя и по сей день или находят его лишь сейчас. И жизнь их, как правило, оказывалась, отчаянно трагична, словно у французских ‘проклятых поэтов’ конца XIX века. Рид Грачёв, он же Рид Иосифович Вите, оказался в числе всех этих ‘прекрасных неудачников’, чей гений страна начала открывать только сейчас.
Всю его жизнь судьба была к нему несправедливо, даже неоправданно жестока. Рождённый в 1934 году в Ленинграде в семье потомственных революционеров и названный в честь автора ‘Десяти дней, потрясших мир’ Джона Рида, он так никогда и не увидел своего биологического отца, да и сомневался в том, действительно ли некий Иосиф Яковлевич Пинкус является им, зато о предках матери было известно больше. Бабушка – революционерка и убеждённая большевичка, которая выкинула лишнюю букву Т из фамилии Витте, дабы не ассоциироваться с царским министром, дед – Арсений Петрович Грачёв (в честь которого он и возьмёт свой псевдоним) так же был революционером, занимал ответственный пост после Октября, но в итоге психическая болезнь, в результате которой он застрелил второго мужа бывшей супруги и угрожал той местью окончательно испортила ему и карьеру, и жизнь. И генетически Рид унаследует от своих предков, как природный нонконформизм, так и психический недуг, который расколет впоследствии его собственную жизнь надвое.
Мать Рида – Маули Вите – журналистка, работавшая в многотиражке завода Большевик и знакомая Ольги Берггольц, избежала серьёзных репрессий в 1937 году, отделавшись лишь отстранением от газетной работы. Которое, впрочем, не повлияло тогда на её и без того не налаженный быт – типичный для революционных романтиков межвоенных лет, вдохновлявшихся Коллонтай. Но смерть всё равно настигнет её – в одну из блокадных зим 1942 г., когда не станет, ни Маули, ни Лидии Николаевны. Впрочем, перед гибелью бабушке удастся незадолго до начала войны спасти внука от кошмаров блокадного Ленинграда и от их собственной участи, отправив его с детским садом в Кировскую область, откуда потом этот детский сад с ленинградскими детьми переместится на Урал.
С тех пор начались довольно длительные скитания Рида Грачёва по детским домам и эти впечатления от детдомовской жизни впоследствии лягут в написанный им на рубеже 1950-х-60-х гг. цикл рассказов, названный условно ‘Дети без отцов’. Мир ‘детей без отцов’ как правило, безрадостен – вместо родительской ласки, воспитатели, скованные формальностями (‘Победа’), детский коллектив жесток к тем, кто хочет туда влиться (‘Одно лето’) и в то же время в нём нет настоящего товарищества и взаимовыручки (‘Нет голоса’, ‘Ничей брат’), но самое грустное – у детдомовца нет того, кто мог бы стать для него семьёй (всё тот же ‘Ничей брат’ и ‘Посторонний’). И в этих условиях сформировался характер будущего писателя – человека свободолюбивого и в то же время ранимого и жаждущего семейного очага.
В 1950 г. дядя Грачёва Тумай Вите – профессиональный военный – забирает наконец его из детдома к себе в Ригу. Но отношения между ними не складываются – Риду не по нраву заведённые в доме дядя военные порядки, а Тумаю непонятно увлечение юного Рида литературой. А ведь именно в Риге Грачёв начинает писать – сначала сатирические стихи для школьной газеты ‘Умывальник’, потом философско-лирические стихи для себя.
«И вместе с этими пробами пера – пишет Грачёв в своей автобиографии – во мне пробудилась лютая ненависть к пошлости, ко всему, что деформирует и уродует человеческую личность <…> Все мои сверстники уже имели готовые ответы на сложнейшие вопросы жизни, мне было скучно с ними, и я всё более уходил в себя. Но и в себе я не мог найти точку опоры. Раздумывая над этим, я пришёл к выводу, что людей вокруг меня покинула любовь».
И именно это ощущение того, что ‘людей покинула любовь’ будет сквозной нитью проходить через все рассказы и стихотворения, созданные им за свою недолгую ‘карьеру’, если её можно так назвать.
В 1953 году Рид Грачёв возвращается в родной Ленинград и поступает в ЛГУ на отделение журналистики местного филфака. Этот период в итоге окажется самым счастливым и самым переломным в судьбе Рида. В это время к власти приходит Хрущёв, и атмосфера в ВУЗах начинает меняться. Студенты, пусть и в рамках дозволенного, но позволяют в себе всё больше свобод, не за горами намечается вызванный цензурными послаблениями литературный ‘взрыв’. Поэты начинают собирать большие залы, огромное количество ЛИТО и неформальных ‘кухонных’ тусовок, как бациллы начинают стремительно размножаться. Рид не остаётся в стороне от этих тенденций, он активно открывает для себя Серебряный век, Олешу и Бабеля, сводит знакомства с теми, кто в будущем станет метрами ‘новой петербургской прозы’ и петербургской поэзии – Андреем Битовым, Глебом Горбовским, Яковом Гординым, Александром Кушнером и так далее, и так далее, и так далее. Но, пожалуй, наиболее важное знакомство у Грачёва случается в 1955 году, когда знакомится с Борисом Ивановым – будущим писателем и патриархом ‘неофициальной литературы’ Ленинграда. Тогда он шокировал его – заместителя редактора студенческой газеты ‘Филолог’ тем, что на его глазах разорвал на клочки на тряпочки свою собственную статью и подбросил его в воздух, в знак протеста против требований переработать написанное. Риду вообще тогда было свойственно эпатировать окружающих, не считаясь ни с какими авторитетами – так, по воспоминаниям Бориса Иванова, он довольно сильно рассердил первого секретаря горкома Толстикова, обернув торжественную, пафосную и насквозь фальшивую встречу Толстикова со студентами-филологами в острую дискуссию (не в этом ли корень всех дальнейших злоключений Грачёва?). Однако уже через несколько лет Борис Иванов сам попадёт под обаяние этого мальчишки, похожего одновременно на Гавроша и на любого из персонажей республики ШКИД, доверится безоговорочно его литературному вкусу и, по его собственным словам, многим потом ему будет обязан. Не говоря уже о той роли, которую сам Иванов сыграет для того, чтобы увековечить Рида и донести его творчество до широких масс.
А в конце 1950-х Рид Грачёв начинает активно писать прозу. И уже первым зрелым произведением – ‘Дом стоял на окраине’ – сразу обращает на себя внимание. В нём его главный герой обнаруживает, что на месте дома-особняка, где он когда-то жил теперь стоит новенькая ‘хрущёвка’ и погружается в воспоминания о своей недолгой жизни в том доме-коммуналке. Но воспоминания эти не совсем приятны, ибо разобщение между жильцами было куда сильнее дружбы (вражда дворничихи со стариком-оформителем, молодые семьи друг с другом не сообщались) и каждый был по большому счёту сам за себя и в итоге никто не сплотился друг с другом, чтобы отстоять этот дом. Потому что и он им был чужой, и они сами себе были чужие.
Потом был рассказ ‘Песни на рассвете’ о ночных военных учениях. Обоим рассказам сопутствовала благополучная судьба – первый опубликовал в 1961 году альманах ‘Молодой Ленинград’, а второй попал в сборник произведений молодых ленинградских писателей ‘Начало Пути’ годом раньше. Также Грачёв пишет стихи – их правда куда меньше, чем прозы (последнее стихотворение и вовсе написано в 1962 году), но даже в них виден несомненный талант молодого автора.
В 1959 году Рид Грачёв заканчивает учёбу. Мог бы закончить и раньше, если бы в 1957 году не травился люминалом от несчастной любви и по этой причине не взял бы годовалый академический отпуск. Началась ‘бытовуха’. Некоторое время Грачёв проработал ‘по специальности’ в одной рижской газете, про которую не вспоминал, затем снова вернулся в Ленинград, где недолгое время работает в многотиражке ‘Советский Учитель’. Его публикации, упомянутые выше, обращают на себя внимание авторитетных ленинградских писателей, а Вера Панова объявляет Грачёва надеждой всей русской литературы. Битов пишет: ‘К 1962 году слава его среди нас была безмерна’ и далеко не преувеличивает.
Грачёв работает плодотворно, к указанному году написав сотню коротких рассказов. В 1960 г. судьба немного благоволит ему в быту – Грачёв, как бывший детдомовец получает комнату в коммуналке на улице Желябова (теперь Большая Конюшенная), 15, которая быстро становится меккой для молодых писателей. Так же вместе со студентами он выезжал в археологические экспедиции (весьма популярное занятие интеллигенции в то время – даже Бродский в такую ездил) и там на Байкале он встретил свою будущую жену Людмилу Кузнецову. К ней в её полуподвальную квартиру на Лазаретном переулке, 4 он и переселяется.
Но жизнь преподносит им удар за ударом – рассказы Грачёва хоть и хвалят, но не печатают, Людмила работу в Ленинграде найти не может. В итоге они находят работу на двоих в поселковой школе рабочей молодёжи в Сортавале, где Рид преподаёт историю, а Людмила – литературу, заодно и неотапливаемый деревянный дом там же. Но пробыли они там недолго – директор на предложение Людмилы отлучиться на ноябрьские праздники в Ленинград заподозрил, что пара хочет сбежать из посёлка подобно прежним молодым учителям и при остальных учителях откровенно нахамил ей. Грачёв, присутствовавший при этой сцене, взорвался и дал директору пощёчину. После чего его хватают и вместе с учителями составляют на него протокол о вооружённом нападении (у Рида в левой руке действительно был нож для разрезания бумаг) и молодожёнам и вправду ничего не остаётся делать, как бежать в Ленинград.
Грачёв устраивается на мебельную фабрику и параллельно перманентно участвует в ЛИТО Слонимского при издательстве ‘Советский Писатель’. И хотя работает на мебельной фабрике недолго, но именно она в итоге вдохновляет его на написание единственной крупной вещи за все годы литературной деятельности Грачёва и одновременно вершины его творчества – повести ‘Адамчик’.
К тому времени (1962 г.) в СССР уже стала достаточно популярной ‘молодёжная проза’. Опубликованы ‘Хроники времён Виктора Подгурского’ и ‘Бригантина поднимает паруса’ Гладилина, только что вышли ‘Коллеги’ и ‘Звёздный билет’ Аксёнова. И ‘Адамчик’ так же явно метит в этот ряд – непривычно солнечная, по сравнению с остальными работами Грачёва, с героем в лице подростка-раздолбая, работающего на фабрике и раз за разом попадающего в нелепые ситуации, на которые реагирует всегда одинаково – ‘Ничего не понимаю!’ и с хэппи-эндом вроде бегства героя с опостылевшей фабрики. Грачёв относит повесть в журнал ‘Нева’ и посылает её в ‘Юность’, её одобряет во внутренней рецензии в последнем журнале сам Василий Аксёнов. Однако ‘Юность’ отказывается от публикации повести, а журнал ‘Нева’, хоть и изъявил желание напечатать ‘Адамчика’, но в итоге рассыпает набор так, как в Смольном решают, что негоже советскому человеку читать о ничего не понимающих зелёных юнцах, когда вокруг всё и так понятно.
Судьба поданного год спустя в печать сборника рассказов ‘Зуб болит’ (написанного ещё в 1959 году) и вовсе была печальной. Рецензенту Н.А. Ходза и вовсе не понравилось, что вместо необходимых советскому человеку волевых и ясно смотрящих вдаль героев в рассказах Грачёва фигурируют герои с неустроенной судьбой и во внутренней рецензии вынес вердикт: ‘Книга лишена сейчас жизнеутверждающей силы, наступательного духа, атмосферы современности’ и потому ‘выпустить книгу Грачёва в представленном виде, значит не только оказать плохую услугу читателю, но и поставить под удар молодого одарённого писателя’. Грачёв, будучи верен себе, отказался подстраиваться под идеологические требования, и об издании своей книги пришлось забыть.
К счастью осенью 1963 года Грачёв получает неожиданный шанс реализовать себя хотя бы в качестве автора биографических эссе и переводчика. Ефим Эткинд включает его в число авторов московского сборника ‘Писатели Франции’, тем более что Грачёв ещё в студенческие годы завязал знакомства с молодыми французами и овладел французским, читая книги на этом языке (включая переводы с английского). Он переводит Антуана де Сент-Экзюпери и комментирует его, для сборника ‘Писатели Франции’ пишет статьи ‘Поль Верлен’ и ‘Антуан де Сент-Экзюпери’, в которых явно выражает сочувствие судьбе этих двух незаурядных авторов. Кроме того в 1962 году он публикует статью ‘Присутствие Духа’, в которой бросает свет на изъятие последних глав ‘Военного Лётчика’ Экзюпери из перевода М. Барановича, и эта статья потом переводится на французский и публикуется в одной из местных газет.
Впоследствии, когда Грачёв обратится к эссеистике, он пересмотрит своё отношение к Сент-Экзюпери, когда в статье ‘Почему искусство не спасает мир’, написанной в 1960-х он назовёт его ‘породнившимся с трудом графом’ и упрекнёт его и Симону Вайль в плохом переводе Достоевского на французский.
Но это будет потом. А пока к Грачёву ещё продолжает тянуться молодая пишущая братия, он продолжает писать прозу и переводит Миф о Сизифе Камю. И тут в конце 1963 года весь литературный Ленинград начинает обсуждать ‘Открытое письмо писателю Р.Г. из Ленинграда…’ от Андрея Битова, которое весьма активно пошло тогда по рукам. Битов упрекал Р.Г., под которым угадывался Рид Грачёв и ещё ряд писателей в том, что они его ‘хоронят’ из зависти к его начавшемуся литературному успеху (Битов тогда и вправду стал активно и много печататься, что не могло не вызвать пересудов и откровенной зависти), упрекал Грачёва в ‘разночинной подлости’ и ‘органической неспособности видеть себя’. Кроме того в ‘Записках из-за угла’, частью которых и стало ‘Открытое письмо…’ Битов заявил о себе, как о стороннике иррациональности, считавшем что объективность и справедливость над художником не имеют власти. Грачёв своеобразно ответил на это своим эссе ‘Почему искусство не спасает мир’, где называет целью развития человечества победу нравственных начал, правдивости и справедливости. Впрочем много позже Битов назовёт Грачёва одним из своих учителей и не раз будет подчёркивать его влияние на себя.
Вообще середина 1960-х гг. для Грачёва – время его обращения к гражданской тематике. Это естественно сказывается и на его творчестве – собственно литературы в этот период у него мало, но в рассказах того времени он внезапно обращается к социальной сатире. В ‘Снабсбыте’, написанном ещё в 1961 году, он высмеивает иррациональный страх ‘маленького человека’ перед начальством, который разом улетучивается при доброжелательности этого самого начальства. А в ‘Буднях Логинова’ (1964) кажущийся всесильным бюрократ-мещанин оказывается бессилен перед силой снов и смертью. Но куда больше энергии Грачёв отдаёт эссеистике. Одно за другим рождаются из-под его пера такие эссе, как ‘Почему искусство не спасает мир’, ‘Реальность человека’, ‘Значащее отсутствие’, ‘Интеллигенции больше нет’, ‘Значит умирать’ и так далее. В них он снова и снова резко критикует всеобщее мещанство, констатирует деградацию интеллигенции, противопоставляет русскую культуру европейской культуре Возрождения и американской ‘буржуазной морали’, полемизирует, спорит, критикует цензуру и ‘обработку’ талантов. Немало в этом всём спорных моментов, но немало и всего того, что актуально и по сей день и эти эссе ещё вряд ли скоро устареют.
Пройдёт немало времени и в таком же духе начнут писать неблизкие Грачёву лучшие перья диссидентского движения, такие как Андрей Сахаров и Александр Солженицын. Сам же Грачёв так и не решится перейти на открытую конфронтацию с советской властью, и эти эссе, так и не уйдя в самиздат, останутся ‘в столе’ вплоть до 90-х, когда они вместе с его прозой будут опубликованы в книге ‘Ничей Брат’.
И, тем не менее, тучи уже начинают сгущаться над Грачёвым. Хрущёва сменяет Брежнев, начинаются показательные суды над представителями интеллигенции (суд над Бродским, суд над Даниэлем и Синявским итд.). Грачёв, которому в 1964 г. – снова как сироте – власти выдают квартиру в рабочем городке Колпино под Ленинградом, так же оказывается в поле зрения народной дружины, возглавляемой Лернером – тем самым, кто активно ‘топил’ до этого Бродского.
А в ночь с 9 на 10 июня 1965 года Грачёва не очень трезвого ‘принимают’ те самые дружинники и в своём штабе избивают до потери сознания. ‘Среди них был ‘специалист’ – описывает происшедшее Грачёв в эссе ‘Уязвимая Смертью Болезнь’ – он бил кулаком по голове, не оставляя следов. В результате – контузия со всеми её прелестями’. И именно в этом эссе Грачёв связывает события той ночи с начавшимися у него приступами душевной болезни, хотя возможно сказалась тут и наследственность (см. историю деда Грачёва выше), и нищета, и неравная борьба за признание, подточившая силы писателя.
Так или иначе, с этого момента начинаются неоднократные пребывания Грачёва в психиатрических лечебницах, ‘качели’ от активности до депрессий начинают отрицательно влиять на продуктивность автора. Покровительствовавшая писателю с самого начала десятилетия литературовед Тамара Хмельницкая писала Елене Купман: ‘Живым укором ходит Рид, больной, растерзанный, израненный душевно. Он весь дрожит и кричит, что гибнет у нас на глазах, а мы ничего не делаем, чтобы его спасти’. В 1966 году Людмила Кузнецова покидает Грачёва и оформляет развод, что вдохновляет Грачёва на написание последних законченных произведений. Это ‘Запах, которого не было’ — пародией на любовные истории современников и одного из самых мрачных рассказов в его творчестве – ‘Кошка и Мы’ (1967). В нём трагедия кошки Кузи, родившей мертворожденных котят органично накладывается на разлад в семье, неспособной обеспечить себя, и как результат подобной ‘бытовухи’ – ссоры и неизбежный разрыв.
‘Теперь я живу один в этой квартире – резюмирует писатель устами своего героя своё печальное положение – Кошки здесь жить не могут. Они болеют и уходят. В этом доме держат собак’.
Болезнь всё дальше уводит Грачёва от друзей, литературного мира, мира окружающего в мир грёз и галлюцинаций. Поэт Глеб Горбовский так описывает свою последнюю встречу с Ридом Грачёвым: ‘Последняя встреча с этим человеком была у меня… в сумасшедшем доме, куда я попал с белой горячкой. Как сейчас помню: по коридору бывшей женской тюрьмы идет мне навстречу Рид Грачев и, несмотря ни на что, улыбается. Не мне – всему миру’.
В 1967 году удача успевает напоследок улыбнуться, пока ещё способному находиться в сознании Грачёву – выходит наконец его первая книга ‘Где твой дом?’. Но в этой бочке мёда целый ковш дёгтя – книга вышла совсем изуродованной цензурой, количество рассказов и вовсе было сокращено до восьми, в результате чего получилась вместо книги тоненькая брошюрка, которая выглядела как издевательство над замыслом самой книги. Грачёва принимают, наконец, в Союз Писателей, идут переговоры о второй книге, которая впрочем, так, никогда, не увидит свет, а письмо Грачёва в Ленинградское Отделение СП, написанное в 1968 году, в котором писатель жалуется на препоны в печати и катастрофическое финансовое положение так и остаётся без должного ответа. Друзья начинают собирать на него деньги, Довлатов навещавший его в больнице так же участвует в сборах, отчего ему самому по его словам было неловко и, в конце концов, Тамара Хмельницкая сама начала собирать на него деньги.
Но, в конце концов, Грачёв вступает в полемику и с ближайшим окружением, написав эссе ‘Значит умирать’, в котором критика западной цивилизации и его собственная славянофилия усиливаются ещё больше вместе с критикой интеллигентного слоя в СССР и требованиями ещё большего нравственного максимализма.
Конец 1960-х гг. стал концом оттепели и всех, связанных с ней надежд. Он же стал и концом Рида Грачёва как писателя и эссеиста. Болезнь окончательно поработила его разум и сузила его кругозор до квартирки на проспекте Маршалла Блюхера, где он жил до конца своих дней. Единственное свидетельство его творческой активности в это время – начатый в 1968 году и постоянно переделываемый до самого начала 1990х гг. рассказ ‘Некоторое Время’, от начала и до конца пропитанный духом паранойи и так никогда не завершённый. От окончательного заточения в психлечебницу его спасла Валерия Николаевна Кузьмина, которая в 1970 году официально оформила опекунство над ним.
Но за пределами его квартиры о нём не забывали. Трагическая судьба Грачёва вдохновила Бориса Иванова на написание повести ‘Подонок’ в 1968 году, он же в 1976 году опубликовал своём культовом самиздатовском журнале Часы повесть ‘Адамчик’, которую потом перепечатал уже тамиздатовский журнал ‘Эхо’. О нём вспоминали в воспоминаниях бывшие шестидесятники, часть его произведений в начале 90-х была опубликована в Аргументах и Фактах. Этой газете мы так же обязаны и чудесным спасением Рида Грачёва от покушавшихся на его квартиру чёрных риэлторов в 1994 году, когда там было дано объявление о его пропаже. Бандиты, увидевшие это объявление, судя по всему, узнали в беспомощном инвалиде известного писателя и выпустили его из заточения от греха подальше и на другом краю города. Бывший писатель два дня потом добирался до дома и его мучения сказались на его здоровье – ногу поразила гангрена, её ампутировали и оставшуюся часть жизни Грачёв провёл в инвалидной коляске, окончательно отгороженный от людей.
В том же 1994 году при помощи немецкой переводчицы из Вены Элизабет Маркштейн выходит вторая и последняя прижизненная книга Рида Грачёва ‘Ничей Брат’ с послесловием Якова Гордина, собравшая все доступные на тот момент в архиве рассказы и эссе писателя. К сожалению, к тому моменту интерес читателя к бывшей ‘неофициальной прозе’ иссяк и общество волновали совершенно другие и более современные проблемы, описанные одним словом – ‘как выжить’, не говоря уже о том, что на литературной авансцене уже правили в тот момент постмодернисты, и потому эта книга прошла незамеченной обществом и читателем.
1 ноября 2004 года Рид Грачёв умирает. Его последние слова были ‘Моя книга?’. Писателя похоронили на Большеохтинском кладбище Петербурга. А в 2013 году выходит двухтомник Рида Грачёва, изданный издательством ‘Звезда’ и несмотря на то, что он доступен не во всех магазинах, раскупается он довольно быстро, а год спустя произведения Грачёва выходят и на немецком языке.
Публика открывает Рида Грачёва медленно, но верно, хотя ещё далеко не весь корпус текстов опубликован и найден и сам феномен Грачёва, яркой кометой пролетевший над литературным Ленинградом 60-х гг. не осмыслен до конца. Но рядом с ним так же полно и других не менее талантливых ленинградских прозаиков позднесоветской эпохи с не менее драматичной судьбой – Генриха Шефа, Фёдора Чирскова, Александра Кондратова, Валерия Холоденко, Александра Морева и многих других – до сих пор не открытых издательским миром и публикой к великому прискорбию для них обоих. Ибо ‘проигравшие’ зачастую оказываются не менее, а то и более талантливее ‘победителей’.
