«Зло мешает нам осознать чудо. Зло словно бы не составляет части чуда, оно обыденно, оно наша повседневная пища. Радость бытия удушена несчастьем, утоплена. Это так же необъяснимо как существование, связано с существованием».

Эжен Ионеско. «Почему я пишу?» Перевод В.В. Бибихина

Районы орбитальных новостроек отмечены острым дефицитом интриги. Всё здесь прагматично и ясно. В тени вертикального жилья – туши машин и дельта пластиковой инфраструктуры: детских площадок, пивных точек, салонов красоты. Потайных карманов жизни в виде облупленных полуподвалов, закрашенных вывесок и окон с оленями лфз нет и в помине. Деревьев тоже нет,  отчего пейзаж выглядит геометрически гладким и лишённым временной перспективы. Трудно представить, за что здесь зацепится глаз аборигена, пока еще спящего в коляске, когда проснётся он и его кроманьонский инстинкт первопроходца. Его потянет в неизвестность и хаос – к гаражным ущельям, к свалкам, пахнущим дымом и падалью, к любому намёку на тайну. Найдёт ли он подходящие сюжеты в этой однослойной среде? Будет ли сочинять локальные мифы, хотя бы тайные, невысказанные? Возможно, пейзаж останется в девственной смысловой пустоте. Это будет означать, что азарт пионера и мифотворца окончательно утекает в виртуальные локации, в новую обитель очарования.

Ребёнку естественно быть очарованным, а взрослому – скорее разочарованным, и это роковая черта (не препятствующая, правда, инфантилизму), разделяющая два мира. Очарованность – это вера, или влюбленность в ту неконкретную потенциальность, которая воображается во внешнем мире, в Другом, и рождаемые этой верой чувства – интерес, предвкушение, трепет. Один из примеров ­– любимый Гофманом и Андерсоном мотив оживающих кукол. Вспоминая «Песочного человека», Фрейд писал о пациентке, которая, будучи восьмилетней, была убежденна, что её куклы оживут, стоит только посмотреть на них особенным образом. Подобный сюжет существует повсюду, даже во вселенной советского фольклора он жил в страшилках про стеклянную куклу, куклу в черном платье и прочих. Такие идеи легко возникают у детей, легко их покоряют, а потом легко исчезают. Однако вещи вроде веры в оживление кукол – не то же самое, что и концептуальная вера в восстание мертвых из гроба ­– они живые, связанные с ощущаемым существованием, с либидо.  Это территория субъективной сказки, на которой респаун игрового персонажа легко может быть актом безымянного таинства, а собственный страх – божеством. Волшебным является более-менее всё, как и описал это Заболоцкий в стихотворении «Детство»:

Он, этот дивный мир, поистине впервые
Очаровал ее, как чудо из чудес,
И в глубь души ее, как спутники живые,
Вошли и этот дом, и этот сад, и лес.

Тоже с путешествиями, пересечением всевозможных границ. Чтобы почувствовать мурашки,  очарованному страннику достаточно выйти из дома, из своего двора. Одиссеей может стать любой произвольный маршрут. Это происходит потому, что странник не просто открыт потенциальности, а подыгрывает ей, выступает её соучастником. Как затравка, погружённая в пересыщенный раствор, вызывает кристаллизацию вокруг себя, так и очарованное состояние провоцирует историю. Зимой 334 года много кто из римских солдат видел в галльском городке голого оборванца, но только для одного из них эта встреча стала роковой. Мартин разрезал свой плащ и протянул его половину Христу – такой видел реальность будущий святой.

Взрослые, неочарованные, путешествуют иначе. Индустрия упорно, хотя и не особенно изобретательно, разжигает их туристическую страсть. Слишком стараться действительно не нужно – точка прибытия обычно выполняет чисто техническую функцию, потому что сущность приключения не в том, чтобы оказаться в обетованной земле, а в том, чтобы временно не видеть свою, бетонную. А потом вернуться. То есть это путешествия, вся потенциальность которых закована в арматурную логику плана.

Всё это только примеры или даже метафоры тому, как остывают субстанции интереса и воли, которые отвечают за экзистенциональную вовлечённость, цветущую у детей и психопатов. Конечно, нормальный человек тоже может гореть и необязательно в силу звериной обусловленности, но посмотрите на предложение и дефицит: сбросить обыденную усталость, освежить восприятие, заново почувствовать вкус к жизни ­ – эти формулы повсеместно продают всё: туры, тренинги, челюстные протезы. Больше того, коучи обучают теперь тому, как желать, как будто это особое, тайное искусство. В том числе, как культивировать радость, раздувать в себе угольки мотивации, ставить цели. Как не попадаться в лапы ярмарочных чудовищ   депрессии. В общем ­– как жить очарованно, если внутри вы разочарованны.

Генезис разочарования заключён, конечно, в желании, которое Лакан весьма последовательно называл метонимией человеческого бытия.

«Желание — это отношение бытия к нехватке. И нехватка эта как раз и есть нехватка бытия как такового. Это не просто нехватка того или иного, а нехватка бытия, посредством которого сущее существует. <…> Именно в силу этой нехватки, именно в опыте желания приходит существо к переживанию своего Я в его отношениях с бытием. Именно в погоне за тем потусторонним, которое есть ничто, снова и снова возвращается оно к переживанию себя как существа, себя сознающего. На самом же деле, это сознающее себя существо оказывается не чем иным, как своим же собственным отражением в мире вещей».

Жак Лакан. «Я» в теории Фрейда и технике психоанализа

Детский ум, свободный от перманентного разочарования – это ум эдемической полноты (герметичный, как любой рай или тюрьма). Он слеп ко всепронизывающему излучению неудовлетворённости и пока ещё верит акту утоления желания, счастливому финалу каждой из миллионов погонь. Опыт взрослого постепенно приучает к иному – к тому, что подлинное удовлетворение невозможно никогда. Объект желания – всегда идеальный объект, такой же конструкт, как, например, горизонт. С ним нельзя слиться абсолютно, окончательно, как сплавляются два объективных предмета. Всегда обнаруживаются несостыковки. Поэтому всякое обладание ограниченно, фрагментарно, изменчиво. В каждой вожделенной крыжовинке обязательно есть оттенок разочарования, металлический привкус собственной взволнованной крови. «Не совсем то» становится мотивом попробовать ещё раз – так рождается космический образ пса, лижущего нож. Мало того, даже худая радость заставляет вставать за конвейер своего воспроизводства, воспитывает личность в своеобразном стахановском духе. Мир становится похож не на волшебный сад с тропинками, где может воскреснуть кукла или Христос, а на заводской цех со станками. Работа над болванками удовольствия идёт без праздников и выходных. Из этого циркулярного опыта и возникает та печать тщеты, которой отмечен каждый обитатель взрослого мира. 

Описывая эффект от чтения Канта, Артур Шопенгауэр говорил о разочаровании, постигающем ум читателя, разочаровании целебном, освобождающем интеллект от врожденного «младенческого реализма». А Жак Лакан рассматривал чувство разочарования, которое мы испытываем в общении с Другим, как признак подлинного контакта, потому что разочаровывающий ответ несёт в себе несомненную новизну, шок от деструкции встроенного в вопрос ожидания. Это хорошие примеры тому, что при направленной интерпретации разочарование может быть не только отравляющим элементом. Потеря наивной свежести, крушение воли, скука – традиционно считаются хронической болезнью экзистенции, злом. Этого недуга принято стыдиться, маскировать его или залечивать пластырями «добра», но правда заключается в том, что это не абсолютное зло. Мышление, жестко разграниченное на чёрное и белое – фундаментальное насилие, приводящее к тупику. Разочарование же неоднозначно, оно как маленький древесный термит: одновременно и паразит, и созидатель, выгрызающий новые пути, новое пространство.