1

Она лежала на двуспальной кровати, укрывшись легким пуховым одеялом.  Стеганое бледно-желтое покрывало – в стиль номера гостиницы, который мы занимали – будто зависнув в воздухе, струилось между постелью и полом.

Я же сидел на диване и словно охотник, поймавший в давно изученной саване доселе неизвестную птицу, наблюдал за ней, боясь даже шелохнуться.

Ее тело было скрыто, но я мог видеть правильные черты лица, любоваться ее чуть вздернутым миловидным носиком, белоснежной кожей, под тонкой тканью которой бежали извилистые тропки бледно-голубых вен.

И хотя в комнату проникала яркая полоска предзакатного солнца, казалось, что свет сочился и из нее самой, придавая всему вокруг какое-то новое значение.

Она периодически почти бессознательно приподнималась на локте и, обведя комнату тревожным взглядом карих – красивейших из тех, что я когда-либо видел – глаз, вновь проваливалась в хлипкий тревожный сон.

Я боялся потревожить ее и потому только мысленно водил рукой по тонким, словно бы у младенца, русым волосам, мысленно же припадал к форме ее аккуратных губ, то и дело норовя переключиться на тонкую, как у балерины, шею.

Мне хотелось, отбросив всю осторожность и предписания врачей, обнять ее так крепко, как только возможно – до предупредительного хруста позвонков, до полного, безоговорочного и безусловного слияния с нею.

И хотя я был уверен, что ничем не заслужил этой встречи, теперь даже фантазия на тему жизни в отрыве от нее, без нее, была для меня мучительна. Я думал о том, что это до банальности странно – вокруг были миллиарды людей, но весь этот мир, с его разнообразием и возможностями переставал стоить хоть что-то, если не сходился в одной точке. Прелестнейшей точке, дремавшей прямо передо мной.

К моему удивлению, в расход новому чувству пошло и все предшествовавшее этому знакомству –  взлеты и падения – мгновенно обесценились, окрасившись в скучный серый.

Как вы, должно быть, поняли, я был до беспамятства влюблен.

Гостиничный номер, снятый мной к ее приезду, представлял собой небольшую студию, центром которой ожидаемо была двуспальная кровать. Подле кровати, как водится, располагались  низкие тумбы – на Лениной – россыпь таблеток, которые она, бедная девочка, давно научилась узнавать на ощупь.

Кожаная сумка, брошенная Леной в гневе, валялась у небольшого платяного шкафа и напоминала сбитую на дороге собаку. Из ее молнии-брюха вывались внутренности – мятые льняные рубашки, несколько одинаковых skinny-джинсов, плотно облегавших ее волнующие бедра и тонкое повседневное белье.

В другом конце комнаты лежал и мой походный рюкзак, тоже спешно собранный и тоже брошенный кое-как.

Я не без стыда вспоминал, что ночью она, кажется, выгоняла меня; а потом и сама порывалась уйти, уехать – не то к подругам, не то к родителям.

Кадры внутренней кинохроники было уже не остановить – я видел себя как бы со стороны, пьющим двойную дозу сильнодействующего снотворного; в следующей вспышке-кадре графин воды, в страхе вылитый ею мне в лицо; затем шумная ночная беготня по коридору нашего этажа и, наконец, примирительный сон в объятьях друг друга. Черт возьми, мы были безумно счастливыми и бесконечно несчастными одновременно.

Из-за лекарств моя малышка спала дольше обычного, а раз или два в неделю и вовсе отключалась почти на сутки. Мне всерьез казалось, что в эти периоды, когда я практически не отходил от ее кровати, она обменивалась энергетикой с молчаливым космосом. Во всяком случае, я ощущал нечто неземное, будто бы разливавшееся по комнате и заставлявшее Лену периодически подергивать лопатками-крылышками.

За ее плечами уже была пусть сравнительно небольшая, но все же серия неудачных отношений, среди которых, как порой случается, и брак на предмете первой влюбленности. Я удивлялся сам себе – безумный ревнивец в обычной жизни, отныне я переживал лишь о том, что не встретил ее пять, а то и десять лет назад, чтобы спасти от череды проехавшихся по ней катком разочарований. Впрочем, искреннее сочувствие к жертве безжалостного жребия судьбы порой сменялось подловатой эгоистичной радостью – получись у нее прежде, вряд ли жизнь смогла бы свести нас в этом номере с видом на взлетающего с Ленинского проспекта металлического Гагарина.

— Ты здесь? – сонный, а оттого немного сдавленный голос Лены будто бы на цыпочках прошел по комнате.

Без промедлений я переместился на край кровати и наклонился, чтобы молча провести носом по ее щеке, после чего поцеловал в угол рта.

— Любишь меня? – уточнила она.

— Еще как! – признался я.

Она еле заметно улыбнулась и вновь провалилась в дрему.

Я щурился под вдруг сместившимся лучом солнца и, чувствуя все нараставшее тепло, вдруг всерьез задумался – происходит ли все это со мной на самом деле. Весь ее образ, ее литературный и жизненный талант, а, главное, отношение ко мне казались неземным даром – незаслуженным, а оттого и совершенно неожиданным.

Единственное, что я знал точно, так это то, что чувствовал себя так, как уже и не надеялся, считая, что давний внутренний пожар уничтожил в моей душе все живое.

 

2

За редкими исключениями, которых я с нетерпением ожидал и в которые был по-настоящему счастлив – Лена была до крайности раздражительна и болезненно ранима, а безотказного механизма вывода ее из этого состояния, я, как ни пытался, не мог найти.

В другие дни она, напротив, была неестественно активна и пугающе весела – могла вдруг затанцевать посреди улицы, услышав из проезжавшего автомобиля знакомую мелодию или, складываясь вдвое, так долго и безудержно хохотала, что объяснимо вызывала подозрения у шарахавшихся от нее прохожих.

И в тех и в других случаях надолго покидать дом было попросту опасно, поэтому чаще всего мы наблюдали жизнь из-за не по-московски широких – до пола окон, выходивших на огромный балкон. Его, к слову, мы редко использовали по назначению – туда в минуты Лениного гнева летели все те немногочисленные подарки, которые мы успели друг другу сделать. Обычно все начиналось с рамки с нашей фотографией, потом, шумно топая и тяжело дыша, она зачем-то выбрасывала автоматическую зубную щетку, после чего туда же, возмущенно шелестя страницами, летели и наши книги.

Внутри нее шла настоящая борьба и нечто, не дававшее Лене покоя, будто бы пыталось полностью ей завладеть.

Это самое нечто с нечеловеческим присвистом что-то угрожающе шептало ее сладкими губами, то и дело заставляло ее ноги ударяться об острые углы мебели и даже изнутри вгрызалось в кожу – чтобы успокоить этот зуд ей приходилось сильно – до крови себя царапать.

В такие моменты она обычно забивалась в какой-нибудь угол и тряслась всем телом – голова запрокинута, рот широко раскрыт, из глаз катятся слезы. Я быстро распознал и ее привычку запираться с кухонным ножом в ванной, и поэтому, словно сторожевой пес старался преградить всякую возможность к этому.

И вроде бы один день неизбежно перетекал в другой, но постепенно я начинал впадать в отчаяние. Все чаще хотелось бежать прочь, бежать не оглядываясь, постараться забыть ее раз и навсегда – но снова и снова я брал себя в руки и с силой укладывал ее в постель, стараясь успокоить.

Лена же, в свою очередь, в такие минуты, словно рыба, оказавшаяся на берегу, отчаянно билась, изгибаясь всем телом, и что есть мочи пыталась ударить меня по лицу; но, в конце концов, все-таки затихала, лишь время от времени с чувством повторяя одно-единственное слово – «ненавижу».

Была у этой ее страшной особенности и оборотная сторона – радостным мгновениям она отдавалась настолько полно, что рядом с ней претворялись в жизнь базовые установки большинства всезнающих психологов, ведь всерьез казалось, что мы двое и есть центр мира. Счастье было здесь и сейчас, а не где-то там  – в гипотетическом будущем, книгах и фильмах. Весь предыдущий жизненный опыт будто бы бледнел и скукоживался перед этим мгновением, а мир сходился в неестественно блестевших Лениных глазах.

Надолго, впрочем, нас никогда не хватало – и чем выше был подъем, тем, и я всегда ждал этого с ужасом, тяжелее было падать.

В какой-то момент все по-настоящему вышло из-под контроля – спад не только затягивался, но и продолжал углубляться – одному с этим мне было уже не справиться.

— Милая, я нашел хорошего специалиста. Давай съездим?

— Нет! – донеслось из-под одеяла, которым она любила накрываться с головой.

— Надо, моя хорошая. Хуже ведь уже все равно не будет…

И началось. Вереница адресов – врачи, клиники, аптеки. Выезжая сразу после завтрака, как на работу, мы возвращались поздно вечером – обессилевшие и опустошенные.

Конечно, я поддерживал ее – выпустить руку в такой момент было бы низко, но внутри меня все нарастало сомнение в собственных силах.

Когда она засыпала, я мог немного заняться собой – седины в немытых волосах прибавлялось, сам я словно бы осунулся, синие круги под глазами становились все более очерченными. Еще бы – я ведь фактически жил на бомбе замедленного действия, которая к тому же периодически по-настоящему взрывалась, уничтожая все вокруг.

Болезнь накладывала свой отпечаток и на ее внешность, но то была не требующая сочувственных взглядов печаль, а туманная загадка, придававшая и без того потрясающему образу отчетливые, но, вместе с тем, едва уловимые черты.

Дошло даже до того, что в суете этих дней кто-то подбросил к нам под дверь слезливую записку, автор которой считал необходимым признаться, что, кажется, влюбился в мою Лену.

—  Все меня хотят, но никто не тянет! – как-то бросила она в трубку, заставив  меня внутренне содрогнуться от столь точно подобранной формулировки.

Наконец, пройдя консультацию у внушавшего доверие врача, докинувшего в копилку принимаемых ею лекарств пару антидепрессантов, назавтра мы должны были явиться в специализированную клинику.

Лене нужно было пройти необходимую в таких случаях комиссию, после чего остаться там минимум на месяц.

Нечто, жившее в Лене, беззастенчиво перекраивало не только наши отношения, но и планы на будущее.

 

3

Оказавшись в приемном отделении клиники я, кажется, вздохнул с облегчением. Вздохнул и сам одернул себя. Во мне боролось два противоположных чувства, попеременно одолевая одно другое – казавшееся безграничным сочувствие влюбленного человека и ощущение свободы – вот-вот непосильно тяжкий груз должен был спасть с моих плеч.

С самого утра Лена выглядела раздраженной – еще в дороге она стала набрасывать варианты, почему она в любом случае не хочет там оставаться. В ход шли не только рассуждения об особенностях отечественной медицины, но и соображения экономии – по правилам клиники иностранные граждане должны были выложить за лечение кругленькую сумму.

В приемном отделении оказалось еще с десяток людей, нуждавшихся в помощи. Некоторые из них сидели с отрешенным видом на скамьях, расставленных вдоль стен, другие хаотично передвигались по помещению, то останавливаясь у окошка регистрации, то выходя на порог – подышать.

Медсестра, появлявшаяся из-за белой пластиковой двери, сверяясь со списком, вызывала одного из пришедших, после чего они двое скрывались все за той же дверью.

Я сидел в обитом плюшем потасканном кресле, и, устало откинув голову назад, наблюдал за Леной. Что было в ее голове в тот момент? А важно ли это было по-настоящему?! В этот раз она была в очках и то и дело бросала сквозь их толстые линзы прожигавшие меня насквозь металлические взгляды.

Мне до боли в сердце было жаль ее – борющегося с неизлечимым недугом до смерти напуганного воробушка, старавшегося идти по жизни с высоко поднятой головой. Она легко могла бы стать тем, кем только осмелилась бы себя вообразить, если бы то, что поселилось в ней, когда-нибудь отступило.

Я стал разглядывать тех, кто так же, как и мы ждал приема врачебной комиссии. Люди как люди – вроде бы ничего особенного.

Вдруг меня стало подташнивать – все вокруг показалось грязным и едва ли не липким. Я попытался встать, но очередной взгляд Лены словно бы припечатал меня к креслу. Шеи, кисти рук, круги под глазами, волосы. Отныне я почему-то видел приемное отделение клиники словно через красный фильтр, позволявший разглядеть незаметное в обычной жизни. Из голов части присутствовавших торчали змеи – они извивались, блестя чешуей и переплетаясь друг с другом.

Пластиковая дверь вновь отворилась.

— Елена Турбина, – объявила медсестра.

Лена встала, покачивая змеями на голове, и скрылась за дверью.

Наконец, мне удалось взять себя в руки и выйти на крыльцо. На одной из скамеек прямо у лестницы сидел парень – похоже, обитатель одной из палат клиники – ненадолго спугнувший свою болезнь.

— Угости, пожалуйста, сигаретой, – обратился я к нему, и, не сразу прикурив, сделал неумелую глубокую затяжку.

Откашлявшись, затянулся снова и вдруг обратил внимание, что мои руки стали заметно подрагивать.

 

4

По результатам обследования врачебная комиссия постановила, что Лене потребуется госпитализация. Для нас, впрочем, согласились сделать исключение и дали еще один день, чтобы собрать вещи – назавтра уже было заготовлено место в палате.

К моему удивлению после общения с врачами Лена вдруг развеселилась, а когда мы сели в машину, даже чмокнула меня и игриво сказала:

— Ну что, дорогой, хочешь положить меня в психушку?!

Никогда прежде не произносили мы этого слова вслух.

Она смотрела на меня в упор и широко улыбалась – и в этой улыбке, в этом взгляде была безграничная любовь, перераставшая в обожание. Темная туча, висевшая над ней последнее время, похоже, улетела, и небо, наконец, прояснилось.

Я крепко обнял ее и, поцеловав в ответ, констатировал:

— Сегодня день исполнения твоих желаний! Давай сделаем все, что не успели  раньше?!

И снова, будто по мановению волшебной палочки, нам стало море по колено, и снова мы крепко держались за руки, ощущая от каждого прикосновения что-то особенное и ни на что не похожее, и снова появилась осязаемая возможность успешно преодолевать вместе все без исключения сложности. Психушка?! Подумаешь, справимся и с этим!

Колесо обозрения, в кабинке которого я когда-то посвятил ей самые первые строки, катание на велосипедах, сладкая вата под внезапным летним дождем. В такие мгновения Лена напоминала мне ребенка, еще не умеющего справляться с эмоциями и  отдающегося им без остатка – она смеялась и плакала, и вновь хохотала, играя со сладкой ватой, то и дело вытягивая губы для очередного поцелуя.

Прохожие оборачивались на нас – как тут не обернуться – наверняка со светлой радостью за нас, но и оттенком подозрительности.

Потом ресторан и, наконец, возвращение домой, где все вдруг напомнило о недавних наполненных тревогами днях.

 

5

Лена больше не хотела меня видеть – во всяком случае, так она написала.

Это был по-настоящему неожиданный поворот, но она считала, что согласившись с мнением врачей, я предал ее. Она же предпочла сбежать, как оказалось, рассчитывая на мою поддержку.

— Ты не слышал, как они со мной разговаривали, – причитала она, пока не села в приехавшее такси. – Это карательная медицина, которая изначально исходит из того, что ты псих! Я не хочу превращаться в овощ!

Она была сильно, как никогда, взволнована, а я ровно настолько же раздражен – ведь казавшееся скорым улучшение ее состояния откладывалось на неопределенный срок, а я заметно утомился от катания на этих качелях эмоций.

Кружилась голова и подташнивало – хотелось, уже не доезжая до пункта назначения, сойти, чтобы просто отдышаться.

Сдав гостиничный номер, я собрал вещи и отправился домой – в родительскую квартиру, где провалялся в постели весь оставшийся день, находя в себе силы лишь на то, чтобы написать Лене очередное пустое, по сути, сообщение.

Я так устал за прошедшие недели, что уже не мог отвечать на очевидные запросы Лены в предоставлении доказательств моей любви и стремления бороться за нее, не взирая на обстоятельства.

В какой-то момент она даже сообщила, что купила билет домой, и что с ее отлетом между нами все будет кончено.

Удивляя сам себя, я мысленно абстрагировался от ее переживаний настолько, что приходившие от нее сообщения стали казаться альтернативной – впервые не лучшей – реальностью.

Она же, будучи эмоциональным вампиром, ждала от меня действий и, с покупкой билетов, даже определила для этого дедлайн.

Я вспоминал, что когда мы только знакомились, Лена рассказывала об этой своей черте характера и даже со смехом делилась, что часто донимает родителей – правда ли они ее любят.

Сил что-то доказывать вроде бы не осталось. Хотелось просто дать ей улететь.

В самый последний момент, когда до вылета ее самолета оставалось каких-то три с половиной часа, я спешно собрался и буквально побежал к машине. В дороге я просил Лену простить меня за все,  в чем был, на ее взгляд, виноват, признавался, что не представляю свою жизнь без нее, а ту, что представляю – жить не хочу.

Это был субботний вечер, и я планировал быстро добраться до аэропорта, чтобы успеть поговорить с ней и успокоить, а, главное, обнять любимую. Удивительным образом навигатор всякий раз сбивался, а те маршруты, что предлагал взамен, были сплошь в заторах и светофорах, которые, как можно догадаться, горели красным.

И хотя времени было в обрез, чтобы не остаться на дороге в самый неподходящий момент, нужно было заехать на автозаправку.

Приветливая кассирша предлагала товары по акции, весело общалась с коллегами, а я смотрел на часы, с утроенной скоростью съедавшие наше с Леной время, и понимал, что, скорее всего, уже не успею. Я расплатился за бензин и, выйдя из павильона на улицу, понял, что тысячекратно предсказанный конец света, кажется, в конце концов, наступил.

Еще одна – на этот раз непролазная пробка, образовавшаяся вопреки всякой логике и здравому смыслу, лишь только для того, чтобы помешать мне, лишила всякой надежды.

Я с силой ударил кулаком по рулю, одновременно с этим неконтролируемые горькие слезы брызнули из глаз. Я написал Лене, что не успею, но все равно доеду.

— Наши отношения – это череда поступков, сделанных не вовремя, – безапелляционно ответила она.

 

***

 

Я еще долго бродил по залам международного аэропорта, останавливаясь здесь и там, прислушиваясь к разговорам и приглядываясь к людям. Я с детства любил вокзалы и аэропорты, и теперь словно снова превратился в ребенка, оставленного родителями в незнакомом месте.

Я вспомнил об одном нововведении, которое привнесла в мою жизнь Лена – я совсем перестал пить алкоголь, который, как она считала, плохо на меня влиял.

Что делают обиженные родителями дети?!

Я зашел в первую попавшуюся закусочную и, заказав бокал вина, опустошил его едва ли не в один глоток прямо у кассы. Вкус, надо сказать, показался гадким, но мне как будто вдруг полегчало.

За широкими окнами терминала маневрировали самолеты, внося коррективы в тысячи судеб.

Вытерев губы рукавом пальто, я развернулся и пошел прочь.