Предисловие:

---

I.

Жак Курб был истовым романтиком. Только представьте, что от края его макушки до пола, в который он твердо упирался своими кукольными ножками, приходилось всего-то семьдесят сантиметров! Бывало, въезжая на сцену верхом на удалом скакуне, святом Эсташе, Жак воображал, будто он доблестный рыцарь, явившийся сразиться за даму своего сердца.

Стоит ли говорить, что Святой Эсташ был бравым скакуном лишь в грёзах хозяина? Нет, и даже не пони; подобие невзрачной собаки с чересчур вытянутой мордой и присущей только ей отталкивающей волчьей дикостью. Вот, что на деле представлял из себя Святой Эсташ! И какое имеет значение то, что появление господина Курба на сцене непрестанно вызывало едкие насмешки? А то, что его шоу почти всегда оканчивались бомбардировкой в него банановых шкурок и кожуры апельсина? Важно ли, что у Жака Курба вовсе не было дамы сердца, а воображал он из себя невесть что, только подражая всадникам прошлого, лихо объезжавшим диких лошадей? Так какое же, скажите, всё это имело значение для маленького человека, пугливо прячущего свои глазки-пуговички от суровых реалий жизни? 

В «Цирке уродцев» у папы Копо с карликом Жаком Курбом никто не дружил. Положим, все считали его брюзгой и эгоистом, но и те «все» с их приземленными взглядами на жизнь были ему крайне омерзительны. Мир грёз служил Жаку надежным укрытием, куда всегда можно было спрятаться от ошарашенных, а порой и презрительных взглядов, от колких насмешек и бомбардировок объедками.

Без этого умения уходить в себя он, должно быть, давно бы ссохся, сморщился и умер. Но что же насчет тех других? О! Они не носили никаких доспехов, кроме, разве что, своей толстой кожи. И дверца, ведущая к царству грёз, оставалась для них запечатанной. Хотя у них и вовсе не возникало желания узнать, что именно они упускают, они переполнялись завистью и подозрительностью к каждому обладателю того таинственного ключа.

И вот, что однажды приключилось. Очередной день, состоявший весь из унизительных выступлений карлика, внезапно преобразился; сердце мистера Жака Курба вдруг озарила любовь, незаметно закравшаяся под шатер цирка и поманившая его за собой. В один миг море пылающей страсти увлекло карапуза в пучину буйных чувств.

В ту самую ночь, когда мадмуазель Жанна-Мари впервые появилась на сцене, сердце господина Жака Курба замерло от восхищения её блистательным шоу. Она оказалась настолько отважной трюкачкой, что смогла оседлать широкую спину старой кобылы Сапфо совсем без амуниции. Высокая, белокурая девушка, похожая на амазонку. В её еще по-детски округлых, голубоватых глазах не было той алчной искры, присущей всем крестьянским душонкам. Её губы карминового цвета и щеки, большие белые зубы – всё это без конца озарялось улыбкой. А её едва уловимое сцепление ладоней в замок по меркам весьма напоминало голову карлика.

Её партнером по выступлению был Симон Ляфлёр — эдакий Ромео циркового шатра — смуглый, необычайно крепкий молодой человек с дерзким взглядом карих глаз и промасленными черными волосами, блестящими, как спина Солона.

Жак Курб полюбил мадмуазель Жанну-Мари с первого взгляда. Всё его крошечное тельце сотрясалось от тоски по ней. Его глазки стремительно бросались в пол, едва он примечал пышные формы, так великодушно подчеркнутые её цирковым трико с блестками, и кровь тогда густо приливала к его лицу.

Откровенная близость, дозволенная Симону Ляфлёру, и акробатические касания двух тел артистов приводили карлика в ярость, заставляя его кровь вскипать. 

И вот, взгромоздившись на Святого Эсташа, карлик-Жак Курб, стал от бессильной ярости скрежетать зубами в ожидании своего выхода. Он наблюдал за тем, как Симон кружился вокруг кольца, горделиво опершись о спину Сапфо, а мадмуазель Жанну-Мари придерживал восторженным объятием, в то время как она выбрасывала стройную, усеянную блестками ногу вверх, к небесам.

– Вот, собака какая! – проворчал господин Жак Курб. – Я покажу этому неуклюжему олуху, где его место! Клянусь, я отрежу ему уши!

В отличие от своего хозяина Святой Эсташ не испытывал восторженных чувств к мадмуазель Жанне-Мари. Вернее, даже то, что с самой первой минуты знакомства, он её крайне невзлюбил. Завидев её, он начинал рычать и свирепо скалиться, выставляя напоказ свои длинные, острые клыки. Утешением карлику Жаку служило одно: едва к ним приближался Симон Ляфлёр, ярость Святого Эсташа возрастала в десятки раз. Но на душе у господина Жака Курба всё же лежало тяжкое бремя. Его смущало, что его доблестный боевой конь, его единственный друг, его напарник не разделял с ним благоговения к роскошной великанше, ночь за ночью рисковавшей здоровьем и жизнью в угоду оголтелой публике. И вот однажды, оставшись один на один со Святым Эсташем, Жак пристыдил его.

– Собака сутулая! – гадко заорал карлик: – Зачем тебе всегда нужно рычать и скалиться, когда милая Жанна-Мари удостаивает тебя вниманием? Бесчувственная ты грубая скотина! Ты шавка, а она ангел! С какой стати ты на нее рычишь? Ты забыл разве, как я подобрал тебя, голодного щенка, в водосточной канаве Парижа? И после всего этого ты норовишь вцепиться в ладошку моей принцессы? Так вот она! Твоя благодарность! Просто отлично, волосатая ты свинья!

Неподалеку от городка Рубе проживал единственный родственник мистера Жака Курба — отнюдь не уродец, как могло бы показаться, но человек хорошей физической формы, преуспевающий фермер. Старший Курб, дядя Жака, прожил холостяцкую жизнь. И вот однажды его подтянутое, крепкое тело нашли мертвым. Скончавшись от сердечного приступа, он оставил своему коротышке-племяннику в наследство большое поместье. Когда весть об этом дошла до Жака, тот обвил мохнатую шею Святого Эсташа миниатюрными ручками и вскричал:

– Ну, теперь-то, дружище, мы плюнем на всё, обзаведемся женой и заживем жизнь! Эх! Весь я – на вес золота.

В ту минуту, когда Жанна-Мари после выступления сменяла цирковой наряд на домашнее, к ней постучали. 

– Войдите! – пригласила она неизвестного, полагая, что это Симон, позвавший её в тот вечер в «След одичалого борова» выпить по бокалу вина, чтобы узнать друг друга получше: – Входи, mon Cheri!

Дверь протяжно заскрипела; появился господин Жак Курб с горделивой осанкой, весь в шелке и, на лад царственным, кружевах, с маленьким, покачивавшемся на поясе мечом с золотой рукоятью. Его подернутые кверху глазки-пуговички так и засияли при виде полунагой красавицы. Он придвинулся к ней ближе, пал на одно колено и прильнул губами к её прекрасной ножке.

– О, красивейшая и храбрейшая! – вскричал он пронзительно, будто царапая оконное стекло: – Обещаете ли вы сжалиться над несчастным Жаком Курбом? Он мечтает о вашей улыбке и молит о ваших губах! Долгими, бессонными ночами он ворочается на диване и мечтает о Жанне-Мари!

– В чем дело, мой отважный щелкунчик? К чему эта актерская бравада? – спросила она, наклоняясь к уродцу с улыбкой: – Симон Ляфлёр подослал тебя дразнить меня?

– Симона вашего пусть поглотит бубонная чума! – закричал карлик, в глазах которого, казалось, вспыхнул огонь: – Я не какой-нибудь там актеришка! В одном только дело — я люблю вас, мадемуазель, и хочу сделать своей дамой. И теперь, когда я, можно сказать, поймал фортуну за хвост и разбогател, хотя это и не так важно…

Внезапно он замолчал, а его лицо стало похоже на сморщенное яблоко: – Мадемуазель? – произнес он низко, гудя как шершень с жалом наготове.

– Вы смеетесь над моими чувствами? Предупреждаю вас, мадемуазель, не смейтесь над Жаком Курбом!

Круглое личико Жанны-Мари залилось пунцовой краской. Уголки её губ нервически запрыгали. В общем она всячески старалась подавить нарастающий смех.

Неужели, этот игрушечный манекен и впрямь всерьез настроен? Эта карманная версия лакея делала ей предложение! Он, это жалкое подобие мужчины, хотел сделать её своей женой! Так ведь она могла прогуливаться с ним на плече как с натренированной обезьянкой!

Ох, что это была за шутка – колоссальная шутка на разрыв сердца! А рассказать бы потом ещё Симону Ляфлёру! Она уже прямо-таки представляла, как тот отбросит голову, широченно раскроет рот и весь затрясется от беззвучного смеха. Но она должна сдержать смех – пока что. Сперва ей нужно выслушать всё, что приготовил для неё карлик: пусть раскроется вся сладость этой юмористической конфетки, пока не придет время раздавить его под каблуком насмешки. 

– И вовсе я не смеюсь. – сказала она: – Просто вы застали меня врасплох. Я и подумать не могла, даже не догадывалась…

– Что ж, это хорошо, мадмуазель, – обрушился карапуз: – Не выношу насмешек. Ну да! Допустим, в цирке я почти как шут, но ведь не за бесплатно! Я всегда заставляю людей платить за каждый их смешок надо мной!

– Но правильно ли я поняла вас, господин Курб? Вы предлагаете мне почетный брак?

Уродец, положа руку на сердце, поклонился: – Всё верно, мадмуазель, почетный. В моих силах спасти вас от нищеты. Неделю назад умер мой дядя, по наследству от него ко мне перешло большое поместье. У нас будет личная прислуга, готовая к любому приказу от нас, собственный экипаж с лошадьми, самые лучшие яства и вина, да к тому же горы свободного времени для веселья. А вы? Ведь вы станете настоящей леди! Я облачу ваше прекрасное, большое тело в шелка и кружева! Подобно вишневому дереву в июне, вы будете счастливы, мадмуазель!

Краска постепенно отливала от лица Жанны-Мари. Пухлые щеки и уголки губ переставали плясать, а в глазах сверкал хитрый прищур. Она много лет жизни положила на шоу, и ей всё это жутко надоело. Образ жизни цирковой трюкачки давно потерял свой шарм. Конечно, она любила лихача Симона Ляфлёра; но она точно знала, что этот Ромео в трико ни за что на ней не женится.

Слова карлика накрепко засели в паутине её мыслей и продолжали там цвести. Она уже воображала себя благородной леди, заправляющей делами семейного поместья, немногим позже приветствующую Симона Ляфлёра у порога своей роскошной жизни, весьма желанной для него. Симон пришел бы в неописуемый восторг, предложи она ему даже не столько стать её мужем, сколько управляющим поместья. 

Ну, а жизнь карликов так ничтожна! Все они умирают еще по молодости. И так скоропостижно. Но она, Жанна-Мари, ни за что не станет приближать смертный час Жака Курба. Отнюдь, она будет самой добротой; однако же и ни за что не решится обезобразить себя маской скорби, оплакивая бедного малого.

– Я ничего не пожалею для вас, если вы полюбите меня, мадмуазель! – прибавил карлик: – Итак, ваш ответ?

Мадмуазель Жанна-Мари склонилась к Жаку и одним ловким движением приподняла его, а затем усадила к себе на колени. Она восторженно обняла его, словно он был большой французской куклой, с игриво торчащим из-за спины крошечным мечом. 

Вдруг она ринулась целовать его в щеки, оставляя огромные следы от помады, полностью покрывавшие его лицо от подбородка до бровей. 

– Я твоя! – заулюлюкала она, прижимая его к своей пышной груди: – Я полюбила тебя, Жак Курб, с первого взгляда» 

 

II.

Свадьбу сыграли в городке Рубе, где обрёл свое временное пристанище «Цирк уродцев» папы Копо. Вскоре после официальной церемонии под кровом одного из шатров устроили праздничную пирушку с сонмом местных знаменитостей.

Жених, по чьему лицу разлился зардевшийся винный румянец, восседал во главе стола. Подбородком он чуть возвышался над скатертью так, что его голова походила на крупный апельсин, выкатившийся из фруктовой тарелки. Прямо над недовольной мордой Святого Эсташа, развалившегося под столом, Жак туда и сюда дрыгал ногами. А Эсташ выражал искреннее своё неодобрение к празднеству, непрестанно рыча. Верно будет сказать и то, что он изредка заглядывался на пухлые ножки новоиспеченной возлюбленной хозяина, на те аппетитные косточки, что прятались под её мышцами и сухожилиями. 

Папа Копо расположился по правую руку карлика, его большое круглое лицо так и сияло доброжелательностью, подобно полнокровной луне, и было столь же румяно.

Чуть поодаль сидел некто Гриффо, по прозвищу мальчишка-жираф. Вероятной причиной последнего служили пятна, покрывавшие всю его длинную шею, с уровня которой он вечно смотрел на всех свысока, не исключая и Геркуля Гиппо, местного великана. 

Остальную часть компании составляли: мадмуазель Луппа, каждое слово которой походило на злобное ворчание, прорывавшееся сквозь белые клыки, заостренные и невероятно длинные; зануда господин Жегонгль, выражавший непрестанное желание жонглировать всем, что попадется под руку: тарелками, ножами и фруктами, изрядно всем надоевший; мадам Самсон с двумя её крупными удавами – боа-констрикторами — обвивавшими её шею и робко поглядывавшими на всех со стороны каждого её уха; Симон Ляфлёр и многие-многие другие. 

Ездок Симон под шумок посмеивался над молодоженами с тех самых пор, как узнал от Жанны-Мари о нелепой помолвке. Он сидел близ неё, облаченный в свои бардовые трико. Его чёрные промасленные волосы светились огнём отражавшихся ламп не хуже полированного шлема. Время от времени Симон опрокидывал кубок Бургундии полный до краев, игриво пощипывал невесту за бочок и отбрасывал свои льющиеся волосы назад от лица, покатываясь от безмолвного смеха.

– Уверен, что не забудешь меня, Симон? – шептала она: – Пройдет время, прежде, чем я заполучу деньги нашей маленькой обезьянки.

– Забыть тебя, Жанна? – прощебетал он в ответ: – Клянусь всеми чертями, вальсирующими в моем шампанском, никогда! Я буду терпеливее Иова, буду смиренно ждать, пока ты не найдешь способ отравить нашу мышку сыром. А как ты собираешься с ним жить, ты подумала? Ясно, что тебе придется дозволять ему всякие вольности. Моя челюсть сжимается от злости, едва представлю тебя в его объятиях!

В ответ она улыбнулась ему и тут же перебросила оценивающий взгляд на мужа.

– Крупица, атом, а не мужчина! Но что, если я его недооцениваю, и жизнь еще долго намеревается теплиться в его жилах?

Господин Жак Курб позволил себе только один бокал вина, но не смотря на все предосторожности, сильно захмелел. Его кукольное красное личико весь вечер не сводило воинственного взгляда с Симона Ляфлёра. Догадывался ли он о подвохе?

– Ого! Посмотри, как разошелся твой дорогой муж от вина! – прошептал ей Симон: – Ma foi, мадам, да ведь он и постукивать вас будет! А что! Вполне! Ну, точно, он становится кровожаден, как надерется! Жанна, если он будет плохо с тобой обращаться, не забывай своего тайного покровителя, Симона Ляфлёра.

– Клоун! – Жанна-Мари плутовски закатила глаза и слегка скользнула ладошкой по его колену: – Симон, поверь, я могла бы размозжить его черепушку, легче любого орешка гикори. Вот так, одним щелчком!» Она наглядно продемонстрировала свой жест, а затем задумчиво прибавила: «Возможно, так я и поступлю, рискни он приблизиться ко мне. Ох! Меня от одного вида этой мелкой обезьяны прямо-таки выворачивает!

Наконец настало время веселья: циркачи взялись исполнять свои номера! Примечательней всех оказалась реприза господина Жака Курба с помощниками.

Гриффо, мальчишка-жираф, со слегка надменно подернутыми уголками губ, опустив веки поверх больших карих глаз, томно покачивал маленькой головкой, возвышавшейся вдали ото всех. Господин Геркуль Гиппо, раздавшийся от винных возлияний до совсем уж колоссальных размеров, снова и снова вторил: – Говорю тебе, я совсем не то, что другие. Я иду — земля дрожит!

Меж тем Луппа, воздав верхнюю губу к нёбу, обнажала длинные клыки, которыми вгрызалась в кость, рыча невнятные фразы себе под нос и бросая одичалые взгляды на своих коллег. Руки господина Жегонгля к тому времени уже успели ослабнуть. И, покуда он упорно продолжал жонглировать ножами и тарелками со всех блюд, осколки посуды летели во все стороны. Мадам Самсон разматывала свое ожерелье из малышей-боа и подкармливала их кусочками сахара, пропитанного ромом. Пока все веселились, мистер Жак Курб допивал свой второй бокал вина и смотрел на щебечущего Симона Ляфлёра с прищуром.

Меж цирковыми нарциссами, к тому же знатно выпившими, не ладилось задушевной беседы. Каждый из них, из этих людей со странностями, считал только своей заслугой востребованность цирка Копо в народе; так что и теперь, разгоряченные крепкой Бургундией, они не преминули покичиться собой. Их самомнения сбивались в одну мощную силу и грохотали так, словно были скопищем гальки в мешке. Воздух был так накалён, что брось кто в этот порох искру, всё бы взлетело к чертям!

– Я большой! Просто здоровяк! – уверенно произнес мистер Геркуль Гиппо: – Женщины любят меня. Эти миленькие куколки бросают своих ничтожных мужей-пигмеев, чтобы прийти и взглянуть на меня, Геркуля Гиппо — Бегемота в цирке Копо. Ха, а, вернувшись домой, они валятся со смеху при виде своих мужчин! «Ты сможешь поцеловать меня снова, когда возмужаешь» – говорят они своим возлюбленным.

– Эй, толстяк, ну, я женщина! И ни сколько тебя не люблю! – зарычала мадмуазель Луппа, глядя на великана, с костью в зубах: – Твоя здоровенная туша – гора протухшего мяса. Тебя одурачил мясник, дружище. Дурень, никакие женщины к тебе не ходят! С тем же успехом они могли бы глазеть на скот, переходящий улицу. Конечно же, нет! Они так долго добираются к нам, сбивая набойки, чтобы увидеть меня-я, существо своего пола, но не из семейства кошачьих!

– Хорошо сказано! – воскликнул папа Копо примирительно, улыбаясь и потирая руки: – Вы не просто «не из семейства кошачьих», мадмуазель, вы настоящий волк! Ах, какое у вас прелестное чувство юмора! Прекрасно!

– Да, у меня хорошее чувство юмора, – согласилась мадмуазель Луппа и вновь увлеклась костью: – А еще острые зубы! Так что пускай неосторожные люди держат свои сладкие ручки подальше от меня!

– Вы, мистер Геркуль Гиппо, и вы, мадмуазель Луппа, оба заблуждаетесь. – сказал голос, который, казалось, доносился откуда-то сверху: – Известно ведь, что толпа приходит поглазеть на меня!

Все задрали глаза кверху на выскочку Гриффо, мерно качавшегося из стороны в сторону на своей длинной шее, подобной стволу дерева, стремящегося к солнцу. Эти слова принадлежали ему, хотя глаза его по-прежнему были закрыты.

Управляющий цирка вместе со всеми вперил в него взгляд и в недоумении нахмурился. 

– Какой импеданс, какой колоссальный напор! — воскликнула мадам Самсон: – Будто бы моим дорогушам нечего добавить!

Она взяла двух удавов, лежащих как кнуты на её коленях в пьяной дрёме, и встряхнула ими перед гостями: – Папе Копо очень хорошо известно, кого нужно благодарить за благосклонность зрителей к нашему цирку! Конечно же, моих маленьких заклинателей, Марка Антонио и Клеопатру! Ведь так?

Копо попал в затруднительное положение. С этими уродцами не так уж легко сладить. Но почему он так сглупил, согласившись прийти на эту свадебную пирушку? Ясно ведь, что всё, что будет им произнесено, они пустят ему во вред.

Пока Папа Копо мялся с ответом, а его полное, красное лицо сверкало заискивающими улыбками, та самая бомба замедленного действия, та опасная искра внезапно вспыхнула в подвале с запасом пороха. Заваруха началась по вине господина Жегонгля, норовившего вставить свое слово в общую дискуссию. Жонглируя двумя тяжелыми тарелками и ложкой без должной концентрации, он с раздражением выпалил:

– Эй, вы что, меня совсем не замечаете?

Едва его слова слетели с губ, как одна из тарелок вдребезги разбилась о череп мистера Геркуля Гиппо; тут то о господине Жегонгле сразу все и вспомнили! Хотя не замечать его всё это время было трудно; этот удар довершил состояние великана, ранее поддетого нападками мадмуазель Луппа. Тот с силой отшвырнул неуклюжего жонглера прямо под стол.

Мадемуазель Луппа всегда была особенно вспыльчива и заносчива, когда была увлечена какой-нибудь сочной куриной косточкой. Вот и сейчас она посчитала необходимым указать великану на его неподобающее поведение, вцепившись острыми зубами в руку, нанесшую удар бедному жонглеру. Мистер Гиппо запутался в ножках стола и, визжа от ярости и боли, весьма походя на раненого слона, опрокинул его вверх дном.

Побоище не преминуло начаться. И руки, и зубы, и ступни уродцев тут же смешались в большой суматохе. Над визгом, криками, рычаниями и шипением толпы вознёсся голос Папы Копо, взревевший за мир во всем мире.

– О, дети мои, дети мои! Нельзя так себя вести! Успокойтесь, умоляю! Луппа, мадемуазель Луппа, вспомни, что человеческого в тебе столько же, сколько и волчьего!

Нет сомнений в том, что господину Жаку Курбу пришлось бы хуже всех в этой недостойной заварушке, если бы не Святой Эсташ, лежавший у ног крошечного хозяина, быстро занявший позицию нападающего, а не просто защитника. Случилось так, что самым беззащитным оказался мальчишка-жираф, несчастный Гриффо. Он-то чуть и не стал жертвой произвола. Его маленькая круглая голова раскачивалась взад и вперед от ударов, словно бойцовская груша. Он был укушен мадемуазель Луппа, избит мистером Гиппо, пнут мистером Жегонглем, расцарапан мадам Самсон и чуть не задушен обоими боа-констрикторами, обвившими его шею, как петли виселицы. Несомненно, его ждала бы смерть, если бы не Симон Ляфлер, невеста Жанна-Мари и шестеро акробатов, которых папе Копо таки удалось призвать к миру. Покатываясь со смеху, те ворвались в эпицентр событий и растащили сражавшихся подальше друг от друга.

Господина Жака Курба после заварушки нашли мрачно укутанным в скатерть. В левой руке он держал разбитую бутылку вина. Карлик был сильно пьян и вне себя от ярости. Стоило Симону Ляфлёру издать тихий смешок, как в голову ему полетела та самая бутылка.

– Мелкий шершень! – закричал силач, хватая карлика за пояс и поднимая над землей: – Вот каков твой прекрасный муж, Жанна! Забери его, пока он не напал на меня. Черт возьми, он становится кровожадным, как надерется!

Невеста приблизилась, и бледное её лицо зарделось краской от вина и смеха. Теперь, когда она удачно вышла замуж за загородное поместье, ей не нужно было дольше скрывать своих истинных чувств.

– О, ля, ля! – Воскликнула она, схватив сопротивлявшегося карлика, и с силой усадила его себе на плечи: – Какой скверный характер у ручной обезьянки! Ну, скоро мы вас за это накажем! Отшлепаем, как следует!

– Пусти меня! – орал господин Жак Курб в приступе ярости: – Ты пожалеешь об этом, Жанна-Мари! Пусти, говорю!

Но дюжая невеста только качала головой.

– Нет, нет, кроха моя! – смеялась она: – Ты не можешь так просто убежать от своей жены! А, может, тебе следовало бы вывалиться из моих рук прямо сейчас и разбиться еще до медового месяца?!

– Поставь меня на место! – снова закричал он: – Ты разве не видишь, что они смеются надо мной?!

– А почему бы им не посмеяться, щелкунчик? Пускай смеются, если желают; но я тебя не отпущу. Да! Я отнесу тебя к поместью прямо так, на своих плечах. Я произведу фурор, который невестам будущего не переплюнуть!

– Но это слишком далеко, дорогая. – сказал Симон Ляфлёр: – Хоть сила в тебе бычья, а он всего лишь ручная обезьянка… тем не менее, я ставлю бутылку Бургундии на то, что ты сбросишь его уже на обочине.

– По рукам, Симон! – воскликнула невеста, блеснув крепкими белыми зубами: – Ты проиграешь ставку, потому что я клянусь, что в силах донести эту ношу из одного конца Франции в другой!

Мистер Жак Курб устал бороться. Сейчас он сидел ровно, на широких плечах невесты. Горящее пламя слепой страсти столкнуло его сердце во мрак холодной ярости. Его любовь умерла. И какие-то совершенно незнакомые переживания его мыслей возрождали подавляемый годами гнев из пепла.

– Вперед! – внезапно вскричала невеста: – Хватит с меня ждать! Эй, ты! И другие! Симон, идите со мной и смотрите, как я выигрываю пари.

Все ринулись прочь из шатра. Освещавшая дорогу полная Луна, плывя по небу, расстилалась белой ровной полосой по полям и черным промасленным волосам Симона Ляфлёра. Невеста с крохой-женихом на плечах затянула песню, шагая по дороге. 

Гости шли за ней, но некоторые не слишком охотно. Гриффо, мальчишка-жираф, жалко пошатывался на своих длинных паучьих ножках. Папа Копо наконец-то остался один.

– Безумный-безумный мир! – бормотал он, стоя на пороге шатра, вперив им во след свои круглые голубые глаза: – Ах, порой мне так трудно приходится с моими детками — очень трудно!»

III.

Со дня свадьбы мадмуазель Жанны-Мари и мистера Жака Курба минул год. Цирк папы Копо вновь обосновался на целую неделю неподалёку от городка Рубе. Местные жители гурьбой стекались к диковинным людям: Гриффо, мальчишке-жирафу, мистеру Геркулю Гиппо – великану, мадмуазели Луппа — наполовину волчице, наполовину женщине – к мадам Самсон и её крошкам боа-констрикторам, и, конечно, к мистеру Жегонглю – знаменитому жонглеру. Уродцы так и не смогли прийти к общему мнению, чьей же заслугой была востребованность цирка Копо в народе. Так что каждый принимал её на свой счет. 

Симон Ляфлёр отдыхал в своем домике неподалеку от «Следа одичалого борова». Он, как и прежде, был облачен в бардовые трико. А его обнаженный накаченный торс сверкал, как на Солнце. Симон тщательно растирал бицепсы ароматным маслом, как вдруг на лестнице раздались тяжелые шаги. Симон Ляфлёр прислушался. Мрачное выражение лица его тут же сменилось очаровательной улыбкой, сражавшей любую женщину наповал.

– О, да ведь это Марселина! – подумал он: – Или Роза – англичанка; Хотя, скорее, это малышка Франческа! Но её шаг легче. Ну, впрочем, кем бы она ни была, я буду ей рад!

Тем временем звук тяжелых шагов затих в зале; кто-то стоял за дверью. Раздался робкий стук.

Симон Ляфлёр весь превратился в очаровательную улыбку. 

– Наверняка, кто-то из поклонниц пришёл за автографом. – подумал он про себя. Но вслух сказал: – Войдите, мадмуазель!

Дверь неспешно отворилась, а из-за неё показалась гостья. Это была поникшая женщина, одетая в крестьянские лохмотья. Сквозняк тормошил ей волосы и сушил глаза. Женщина смахнула волосы со лба своей суховатой рукой и внимательно всмотрелась в ездока.

– Не узнаешь? – сказала она наконец.

На греческом профиле Симона Ляфлёра проявились напряжённые морщины. Он нахмурился и в недоумении покачал головой. Он, который знался с сонмом женщин, сейчас искренне растерялся. Но мог ли он упомнить всех? Он давно уже не был мальчиком и жил полной жизнью. Да, ведь и женщины так быстро дурнеют! Неужели и эта сухонькая девица была когда-то для него желанна?

Черт побери! Судьба-насмешница! По мановению её руки прекрасная женщина преображается в уродливого борова, драгоценные камни – в гальку, шелка и кружева – в пеньковые жгуты. Храбрец, танцевавший нынче на королевском балу, вскоре мог бы не хуже прежнего приплясывать на виселице. Правда в том, что жить и умирать нужно напропалую! Не увиливать от уроков судьбы – только так и стоит жить!

– Ты забыл меня? – произнесла она снова.

Симон Ляфлёр вновь покачал головой. 

– У меня ужасная память на лица, мадам. – сказал он осторожно: – И в этом моё проклятие – вокруг и повсюду так много прекрасных лиц!

– Но ты клялся, что не забудешь, Симон! – воскликнула женщина, чуть не плача: – Мы были так близки. Ты и я. Неужели ты не помнишь свою Жанну-Мари?

– Жанна-Мари! – он начинал припоминать: – Та самая Жанна-Мари, что вышла замуж за ручную обезьянку и её загородное поместье? Только не говори мне, дорогая, что ты…

Он вдруг замолк и уставился на неё, раскрыв рот. Чёрные угольки его глаз метались по спутанным мокрым волосам, лежащим у её изможденного лица, пока не добрались до грубых воловьих сапог с дополнительной грязевой подошвой с размытых дорог.

– Но это невозможно! – произнёс он наконец.

– Но это так. Я та самая Жанна-Мари – со вздохом сказала женщина: – Вернее то, что от неё осталось. Ох, Симон! Что за жизнь он мне устроил! Я для него была просто вьючным ослом! Не представляешь, скольким унижениям он меня подверг!

– О ком ты говоришь? – недоуменно спросил Симон Ляфлёр: – Разумеется, ты не имеешь ввиду своего карманного муженька – этого карапуза, Жака Курба?

– Но это правда, Симон! Увы, он меня надломил!

– Эта зубочистка? – воскликнул ездок с насмешкой: – Что-то мне не верится. Ты ведь однажды сказала, что могла бы размозжить его черепушку проще, чем любой орешек гикори. Вот так, одним щелчком!

– Так мне казалось. О, но я не знала, что он за человек, Симон! Поскольку он коротышка, думалось мне, я смогу вертеть им, как мне вздумается. Я считала, что выхожу замуж за французскую куклу! Думала разыграть с ним сценку из ярмарочного балагана про Панча и Джуди, только и всего. Симон, можешь представить, как я испугалась, когда балаганом стал заправлять он?

– Всё равно не пойму, Жанна. Один твой удар, даже слабый шлепок, и он в миг стал бы шелковым.

– Может, и так. – устало вздохнула она: – Но всему виной этот мерзкий пёс – святой Эсташ. Этот волчий выродок меня сразу невзлюбил. Стоило мне как-то не так ответить его хозяину – он тут же на меня скалился. А однажды, когда я легонько замахнулась на Жака Курба, пёс вцепился мне в глотку, и, поверь, он разорвал бы меня на куски, если бы Жак не отозвал его. Я всегда была сильной женщиной, но никогда мне не превзойти этого волкодава!

– Для таких случаев и придумали яд. – предположил Симон Ляфлёр.

– Ну, да, я тогда тоже сразу подумала об отраве; но всё без толку. Святой Эсташ и крошки не брал из моих рук; а карлик всегда требовал, чтобы я первой пробовала похлёбку, приготовленную для него и его пса. Пожелай я умереть, и они бы отравились.

– Моя бедная детка! – с сочувствием произнес ездок: – Я начинаю понимать; но садись, расскажи мне всё. Поразительно! А ведь я помню, как любезно ты согласилась нести пьянчужку-жениха на своих хрупких плечах. Ну, начни с самого начала.

– Как раз за этот поступок мне и приходится расплачиваться! – вздохнула она, присаживаясь на единственный в этой комнате стул: – Он не простил мне оскорбления, которое, по его словам, я ему нанесла. Помнишь, я тогда сказала, что с легкостью перенесу его из одного конца Франции в другой?

– Ну, конечно, помню, Жанна.

– Так вот этот чертёнок, Симон, просчитал точное расстояние, до последнего сантиметра. Каждое утро и в жару, и в дождь мы отправляемся из дома — он на моих плечах, вшивая собака за мной по пятам – вот так мы и блуждаем по слякотным дорогам до тех пор, пока я не повалюсь от усталости. Стоит мне чуть замедлиться или, не дай бог, спотыкнуться, зловредный карлик тут же врезает мне по бокам своими заточенными золотыми шпорами; а Святой Эсташ, как гусь, больно щиплет мои лодыжки. Уже дома Жак заливает мне, что и половина дистанции не была пройдена – и так изо дня в день. Нет у меня сил больше, Симон. Только взгляни на мою обувь! 

Она задрала ногу кверху и продемонстрировала ему стертую подошву своих воловьих сапог. Перед Симоном Ляфлёром промелькнула запекшаяся рана, облупленная грязью с дорог.

– Третья пара на износ — сипло пробурчала она: – Он заявил мне недавно, что воловья кожа сильно подорожала, и поэтому своё паломничество я буду вынуждена закончить босиком.

– Но с какой стати ты должна это терпеть, Жанна? – Симон был зол: – Ты! Ты у кого в подчинении и прислуга, и собственный экипаж! Тебе вообще не следовало бы ходить пешком.

– Поначалу всё так и было – сказала она, всхлипывая и украдкой утирая слёзы.

– Но не прошло и недели, как всё исчезло. Жадный карлик сразу распустил слуг, а экипаж с лошадьми продал на первой ярмарке. Они и меня-то оставили только за тем, чтобы я им прислуживала. 

– А что соседи? Ведь ты могла просить их о помощи? – настойчиво вопрошал Симон Ляфлёр.

– Не было у нас соседей! Поместье наглухо изолированно. Я бы давно дала дёру, если бы знала, что меня не заметят; но они всюду за мной следят! Правда, однажды мой побег чуть не случился. Я долго ковыляла прочь оттуда, но этот волкодав всё равно скоро меня нагнал и вцепился зубами в ботинки. Мне пришлось вернуться обратно. С того дня и начались мои мучения со злонравным карликом верхом на плечам. Следующим утром он меня так измотал, что я повалилась на дорогу без задних ног.

– Но сегодня ты сбежала?

– Да. – ответила она и бросила испуганный взгляд на дверь: – Мне удалось выскользнуть незаметно, пока они спали. И вот я здесь. Я знаю, ты меня защитишь. Верно, Симон? В память о нас. Пускай папочка Копо заберёт меня обратно в цирк! Я буду стараться работать изо всех сил! Спаси меня, Симон!

Жанна-Мари не могла долее подавлять рыдания, подступившие комком к горлу. Она задыхалась не в состоянии вымолвить ни слова. 

– Тише-тише, Жанна. – мягко сказал Симон Ляфлёр: – Я сделаю всё, что в моих силах. Завтра я переговорю с папой Копо. Ты, конечно, сильно изменилась… заметно состарилась. Но, думаю, добряк Копо найдёт для тебя местечко.

Некоторое время он оценивающе смотрел на неё и молчал. Она бессильно опустилась на стул, её лицо несмотря на плотную грязевую завесу светилось болезненно-бледным светом.

– В чем дело, Жанна? – спросил он, затаив дыхание.

– Тсс! – прошипела она, прижав палец к губам: – Прислушайся!

Но Симон Ляфлёр не слышал ничего подозрительного – одно дыхание ветра, да дождь, тарабанивший по крыше. Комнату пронзала мертвая тишина.

– Ты разве не слышишь? – воскликнула она шепотом: – Симон! Он в доме – он на лестнице!

Тут до Симона донёсся звук, который мгновением ранее уловил чуткий слух Жанны-Мари. Это был отчетливый стук, стук, на лестнице, неотделимый от капель дождя, ударявших о шифер крыши; но с каждым мигом он близился, становился всё более разборчивым.

– О, спаси меня, Симон! Спаси!» — вскричала Жанна-Мари и бросилась к его ногам, обхватив колени: – Спаси меня! Это Святой Эсташ!

– Вздор, женщина! – сердито сказал ездок, но все-таки поднялся: – Мало ли в нашей дыре водится собак! На втором этаже живёт слепец, у него есть поводырь. Он-то тебя и напугал!

– Нет-нет! Это точно шаг Святого Эсташа! Боже-боже! Поживи с ним год, как я, ты бы не стал сомневаться. Закрой, запри все двери!

– Ещё чего. – с презрением сказал Симон Ляфлёр: – Думаешь, я испугаюсь? Если это Эсташ – ему же хуже. Я ему задам! До смерти задушу вот этими вот руками!

Тук-стук, тук-стук – со второго этажа.

Стук, тук-стук; звук доносился уже из коридора. Он уже близко.

Тук-стук.

Вдруг всё замерло. 

Мгновение на отдых. И в комнату ворвался господин Жак Курб верхом на удалом скакуне Святом Эсташе, прямо как в былые дни, когда он выезжал на цирковую арену. В руках карлик сжимал крошечный меч, стальной блеск которого, казалось, отражался в его глазках-пуговичках. 

Жак пришпорил пса посреди комнаты; оба испепеляюще взирали на изможденную фигуру Жанны-Мари. Шерсть на спине Святого Эсташа вздыбилась, он живо оскалился, и глаза его превратились в пылающие угольки.

– Так-так, мадам. Вот я вас и поймал! – промолвил наконец мистер Жак Курб: – Счастье, что мой добрый товарищ мигом прочухал твой след. Что бы я без него делал? Ну, игры закончились. Ты поймана с поличным, изменщица! 

– Симон Ляфлёр мне не любовник! – воскликнула она: – Со дня нашей свадьбы до сегодняшнего вечера я не виделась с ним ни разу! Клянусь!

– Одного раза достаточно. – мрачно пробурчал карлик: – Этот олух будет наказан!

– О, не тронь его! – взревела Жанна Мари. – Оставь его в покое, я тебя умоляю! Он не виноват! Я сама пришла! Я…

Симон Ляфлёр вдруг разразился шквалом смеха.

– Ха, ха! – взорвался он, уперев руки в бока: – Собираешься меня выпороть? Ты? Nom d’un chien! Не шути так, ты же не в цирке! Проваливай отсюда, пока я тебя не раздавил, блоха, оседлавшая собаку! Прочь, я сказал. Испарись! Ссохнись!

Симон глубоко вдохнул. Его крепкая бочкообразная грудь расширилась, щеки раздулись. Выдох – прямо в лицо карлику.

– БАМ! Таракашка. – рявкнул он: – Брысь! Не то раздавлю!

Решимость мистера Жака Курба оставалась непоколебимой при всём потоке оскорблений. Он гордо восседал на спине Святого Эсташа, и его крошечный меч был при нём. 

– Ты закончил? – произнёс он, когда Симон иссяк весь: – Ладно, мсье! Приготовься к сражению!

Он на мгновение замер, затем прибавил: – Святой Эсташ! Фас!

Пёс приготовился к прыжку и – пли! Мёртвой хваткой он вцепился в Симона Ляфлёра так, что тот и увернуться не успел.  Ужасное зрелище.

Каким бы силачом ни был Симон Ляфлёр, он не смог бы выдержать поражающего прыжка волкодава. Быстро смыкающиеся челюсти Святого Эсташа вгрызались в его правую руку до хруста костей. Ещё мгновение — и карлик Жак, ловко державшийся на спине Эсташа, вонзил острие своего меча прямо в сердце корежившегося от боли ездока.

Саймон Ляфлёр сражался хоть и отважно, но бесцельно. Вдруг он почувствовал, как в нос ему ударило зловонное дыхание собаки и жалоподобный укус крошечного орудия смерти.   Уродец попал в яблочко. Симон забился в предсмертной агонии. Его перевернули на спину. Ромео циркового шатра был уже мертв. 

Мистер Жак Курб вытер свой меч о кружевной платок, спешился и подошел к Жанне Мари. Она так и сидела на полу, зажмурившись и крепко обхватив голову руками. Карлик властно коснулся её плеч, до боли знакомых. 

– Мадам, – сказал он, – нам пора домой. Будьте благоразумнее впредь. Ma foi, бесчеловечно так подставлять хорошеньких мальчиков под нож!

Она покорно повиновалась команде, подобно крупному дрессированному животному.

– Желаешь, чтобы я тебя отнесла? – Сказала она, бессильно шевеля губами. 

– О, а ведь верно, мадам! – прощебетал он: – Я и забыл про нашу маленькую договоренность. И да! Спешу поздравить, мадам – уже почти половина дистанции пройдена.

– Почти половина дистанции. – повторила она безжизненно.

– Да, мадам, – продолжил господин Жак Курб:

– Полагаю, к концу срока вы станете достаточно послушной женой. – Он сделал паузу, а затем задумчиво добавил. – Черт возьми! Да ведь я изобрёл способ, как легко и просто выбить дьявола из бабы — с помощью обычных шпор!

* * * 

Папа Копо справлял вечернюю пирушку в «Следе одичалого борова». Выйдя на улицу, он приметил вдали три знакомых силуэта: дюжую женщину, миниатюрного мужчину и большую собаку с оттопыренными ушами. Женщина держала мужчину на плечах; собака преданно следовала за ней по пятам.

Копо замер и уставился на них. Круглые его глаза выражали по-детски искреннее изумление.

– Возможно ли такое? – проурчал он довольно: – Да, всё так! Троица старых друзей! И вот Жанна, как и прежде, несет Жака! Но не стоит ей выставлять его на посмешище! Мистер Жак Курб всё принимает так близко к сердцу. Но, увы, такие, как он всегда будут ходить под каблуком жены!

КОНЕЦ.