Предисловие:
Продолжаем публиковать «грязный реализм по ту сторону» за авторством Макаревской, освещающий нечто более хрупкое, чем очередные воспоминания щетинистых писателей о ебле в общественных туалетах с нелюбимыми. Однако, на фоне ее прошлых рассказов — реализм здесь не то чтобы грязный, но всё столь же травмирующий.
Твой голос в моих ушах, словно серьги,
Хлопает и сосет, нетопырь, упивающийся кровью.
Сильвия Плат
Я лежала к нему словно к камню припав
Полина Барскова
— Если ты можешь отпустить меня, то зачем это все тогда?
Жарко, я обнимаю его, он обнимает меня, и мне очень хочется пить, и я говорю ему об этом, и он спрашивает меня, могу ли я отпустить его. Я киваю, и у меня не получается, он говорит:
— Ну отпускай.
В конце концов мне удается разжать руки, и он отходит от меня, чтобы налить мне воды и задать этот вопрос. Действительно, зачем? И тут я вспоминаю историю, рассказанную мне другом о его близкой подруге, рассказанную давно сумрачным и, в сущности, безвинным летом; так вот, она покончила с собой. У человека, которого она любила, помимо нее, были полиаморные отношения с еще пятью девушками. Или она была как раз пятой? Я теперь часто о ней думаю и о том, пятой или шестой она была.
Я хорошо помню ее имя, никогда не напишу его ни здесь, ни где-либо еще. И он говорил мне о том, что они собирались заняться сексом втроем, но этого не случилось. Она покончила с собой. Покончила с собой. Покончила с собой. Покончила с собой.
Я всегда была ревнивым человеком. Мне трудно вынести слишком оживленный разговор с другими, не то что прикосновения к ним. И от этого секс втроем всегда виделся мне чем-то вроде казни. Слишком дорогая цена за удовольствие. Но теперь я слишком часто думаю о еще одной девушке, с которой, как подозреваю, он спит. И мне часто кажется, что я сплю еще и с ней. Еще и с ней.
В комнате была я, он и она, на ней красное платье липкого неприятного цвета, и они вдвоем трогают меня. И мне все время хочется закричать, чтобы все прекратилось наконец, но я не могу, как будто у меня в легких вода, я задыхаюсь, и это не кончается. Непереносимое видение как мысль об электрическом стуле посреди мастурбации в ванной комнате или мысль о смерти и жестокости, то, что хочется стереть. Вычерпать из себя ложками. Ее тень такая огромная, незримая, в итоге она сожрет меня. Я знаю это.
Я никогда не чувствую, что он мой. Даже когда ощущаю его язык внутри себя, даже когда он стонет мое имя, так что мне становится страшно и его тело содрогается. Никогда.
И впервые теперь, когда он не берет меня за руку после, я не чувствую разочарования, а чувствую только пустоту и следом удивление. Удивление оттого, что то, что происходит между мной и ним, бывает таким сильным, и пустоту оттого, что мне не с кем поделиться этим удивлением. Потому что я думаю, что удивление — это забытое для него чувство.
И в эти минуты он превращается в чужого для меня, и я сама становлюсь чужой себе.
Мир возвращается ко мне очень медленно, собственные руки, ноги, сознание. Голоса с улицы, я стою и курю, и мне кажется, я еще никогда не была настолько одна во вселенной, и от ощущения мне хочется плакать, хотя, возможно, я сплю с ним ради именно этого кристального чувства одиночества. И еще растерянность — ее остатки, которые делают меня мной. Мне всегда было интересно, испытывают ли мужчины это чувство полного разорения после близости, но я никогда не спрашивала ни одного из них об этом.
Я блуждаю по его квартире и снова чувствую странную сопричастность с женщиной, давно убившей себя, все эти темные режущие косвенные любовные истории и драмы, рассказанные нам друзьями и далекими знакомыми, оседают в нас и потом всплывают в сознании как кадры кинохроники, и в них тоже чересчур много страданий и смерти. Про эту же историю с девушкой, покончившей с собой, я знала с самого начала, что она всегда будет вертеться у меня в подсознании, оттого, что я сразу слишком поняла ее выбор и оттого, что из-за этого мне стало страшно.
Я захожу в ванную комнату и вижу на ободке раковины мелко срезанные волосы и вновь испытываю приступ страха. Страх всегда говорит о том, что все началось или все закончилось.
Чтобы успокоиться, я возвращаюсь на балкон. Ночь оборачивается эхом. Небо светлеет, бледнеет, как синяк, такое щемящее чувство, как будто мир становится светлым и легким для всех, кроме меня.
Я удивляюсь тому, что он первый человек, которого мне захотелось увидеть после снятия карантина. Я отвыкла от друзей и знакомых, от их лиц и голосов, и раз уж я живу в реальности, где научно-фантастический сюжет так или иначе победил или изменил привычный уклад, то почему же я снова выбираю из всего, что есть, только то, что меня разрушает? Я не могла больше не видеть его, не могла больше не видеть его, не могла больше не видеть его. Человека, которого удалила из всех соцсетей в неоправданной надежде на покой.
Утром он уже не говорит мне ничего в духе «Если ты можешь отпустить меня», и вдруг, к собственному ужасу, я не могу сдержать себя и на прощание обнимаю его совсем судорожно, как будто в городе, освобожденном от ограничений, днем должна начаться война.
Весь день я вспоминаю, как он гладил мой позвоночник, и слезы сами наворачиваются мне на глаза, и я совсем не могу их остановить, как и кровь.
И тогда в моей памяти возникают слова моего первого гинеколога. Сухой женщины лет сорока пяти.
— Излишне интенсивный половой акт также может спровоцировать кровотечение или преждевременный приход менструации.
Одним словом, обернутся кровью — большой или малой?
Один человек что-то делает с другим. Совершает ряд действий с телом другого, и это работает. Потом не работает.
Правда, слишком много крови, чистой и алой, и никой возможности ее остановить, так же как и слезы. И когда все немного затихает, в течение нескольких дней он постепенно превращается для меня во всех серийных убийц в триллерах, которые мне хочется смотреть сутками. Они все, как один, аккуратно и незаметно приобретают его черты. И все главные кошмары моего детства вроде Фреди Крюгера, все кошмары, от которых я не могу убежать, потому что улица растягивается, как резиновая.
Однажды он сказал мне:
— Разве ты бываешь веселой?
Действительно, в его присутствии ни разу не была. В нашу вторую встречу, которую некоторые наивные люди решились бы назвать первым свиданием, мы тоже недолго говорили об одном самоубийстве.
— Зря вы не думайте, что эта она поспособствовала его желанию уйти из жизни.
Так он сказал мне о слишком близкой знакомой, и я ответила только что:
— Нет, я не думаю, что один может быть ответственен за смерть другого.
Я сказала это тогда, чувствуя, как во мне поворачивается какая-то новая, еще не до конца знакомая, но нехорошая тревога. На самом деле, конечно, думаю или не прямо так, а думаю, что один из двоих вероятнее придет к решению убить себя в результате взаимодействия. И с этим ничего нельзя поделать.
Меня снова настигают видения, где есть он и она. И после них я чувствую, как с меня сползает моя аура, моя кожа. Я не узнаю свое отражение в зеркале, и мне кажется, что у меня больше нет лица. И что меня больше нет. Но при этом мне видится, что мои руки покрыты язвами. И мне каждый раз страшно опускать глаза, чтобы взглянуть на них и проверить так это или нет.
Часто у меня сознании возникают Тереза и Томаш из слишком «легкой» книги забытого полудетства, я вспоминаю, как ей хотелось вонзать иголки себе под ногти при мысли о других.
Странно, что у ревности столько механизмов и все они, как один, отвратительно болезненно унизительные.
Иногда мне удается посмотреть на все это со стороны, и тогда я думаю, сколько еще может выдержать моя психика. И на ум мне приходит еще одно полузабытое развлечение — просмотр одних и тех же клипов по кругу. В далеком и безмятежном 2011 году я не была оригинальна и мне нравилось снова и снова смотреть клип Ланы Дел Рей “Born To Die”. Конечно, больше всего я любила момент, где она открывает дверь и видит собственную смерть. Теперь я часто думаю о том, когда я открою эту дверь.
Еще несколько дней, и его голос уже чуть тише звучит у меня в ушах. Наступают часы, когда мне чудится, что нет ничего, кроме сухой пустоты, и никогда не было.
Тропинки в парке расходятся перед моими глазами на черное и прохладное, на черное и сизое, на сухое и влажное, на густое и прозрачное, на листву и на небо, на звон и ветер, на дыхание и недыхание, на мертвое и живое, на влагу и на воздух. И тогда я снова вспоминаю женщину, убившую себя. Мне кажется, мы бы подружились с ней, мы бы были очень нежны в разговоре с друг другом и еще больше в молчании, я думаю, нам нравится одна и та же музыка. И я думаю о том, каким был ее голос и волосы, и о том, сколько всего нот в «Реквиеме» Моцарта. Мне кажется, что у нее были голубые глаза, но без серого, не как мои, и прозрачная кожа, волосы тусклые, без отлива, серебристые, как среднерусская речка. Я никогда не буду спрашивать человека, знавшего ее, как она выглядела в действительности. Я думаю, она должна прийти, взять меня за руку, легко поцеловать и передать эстафету?
