27.12.2018
Отдай мой носик
Отдай мой носик
Отдай мой носик
Отдай мой носик
Отдай мой носик

Говорили они еле слышно, но в безлюдном длинном коридоре с высокими сводчатыми потолками голоса их казались громкими, каждое произнесенное слово — наглым и безрассудным нарушением царственной, священной для этого места тишины. Тишины, которая была условием жизни здесь, а может, и была самой жизнью. За широкими толстыми окнами виднелись недвижимые ветви вековых деревьев, под которыми прятались древние скамейки, укутанные снегом. Совсем недавно Алла торопливо шла мимо них, вздрагивая от холода, теперь лишь бросила случайный взгляд и снова повернулась к собеседнику.

– Понимаете, — медленно, будто выдавливая каждое слово, говорил человек в белом халате. — Он лежит и плачет, много плачет. Если что-то и говорит, так только одну фразу: «Отдай мой носик».

Доктор развел руками: мол, что тут скажешь еще?

– Отдай мой носик? — переспросила Алла, не веря своим ушам. — Мне не послышалось?

– Именно, — доктор кивнул.

– И что это может значить? — в голосе женщины звучали тревога, непонимание и раздражение. Ей не нравилось находиться здесь, вести эту беседу, строить догадки… Она хотела совсем другого. Но она пришла сюда, пришла с одной мыслью: а вдруг?

– Я не знаю, — ответил доктор. — У него тяжелое расстройство, как я вам уже говорил. Ожидать улучшений сейчас не стоит.

– А вообще? — с надеждой спросила Алла. — Вообще стоит?

– Я не знаю, — повторил доктор и повернулся к окну. В его очках с золотистой оправой падал снег. Нет, падал он, конечно, за окном, а в тонком стекле очков лишь отражался, но Алла рассматривала красивую голубую радужку его глаза, сквозь которую летели и летели бесконечные хлопья. Словно снег шел где-то внутри человека, и внутри нее, Аллы, тоже шел снег, и наверняка этот доктор мог видеть — в ее зеленых глазах. Ей даже захотелось, чтоб он видел. Но он смотрел в окно.

Алла стояла как завороженная, пока наконец не вспомнила, где находится и почему.

– Я ведь могу к нему зайти, да? — тихо сказала она и моргнула, словно счищая снег.

И вот она сидела на крохотном стульчике у кровати. Мирон взял ее за руку; долго смотрели друг другу в глаза. Но в глазах Мирона отражалась лишь больничная лампа, которая висела на тонком проводе под потолком. Он улыбался, гладил ее пальцы, перебирал их в своей руке… Однако ничего не говорил и, кажется, не собирался.

Алла смотрела жадно, словно пытаясь вобрать его в себя, изучить, просканировать и выплюнуть изученную косточку. Кем был этот человек теперь? Что поглотило его? И можно ли еще, развернув все эти слои, как подарочную бумагу, найти внутри того Мирона — с которым она прожила жизнь? Обычного. Который работал, ходил в бассейн и спортзал, играл в шахматы, любил автомобили, редко, но крепко пил и бывал с ней груб — но как же она, Алла, это любила; грубость кружила ей голову, она пьянела, плыла по волнам наслаждения. Он был прямолинеен, предсказуем и понятен, тот, ее Мирон, и не любил сентиментальностей. Однажды назначил ее женой, она подчинилась. Годы шли, семья крепла, представить жизнь без него Алла не могла, да и не хотела. Не обзавелись детьми — но Алла была не из тех женщин, что видят счастье в одном продолжении рода, в бесконечном воспроизведении себя.

Но однажды его перемкнуло. Что—то щелкнуло в исправном, простом и надежном механизме Мирона — она не заметила, что это было и как это произошло. В последние годы он замкнулся, мало разговаривал, уставал. Хотя занимался всем, чем и раньше — работал, жил, привычно отдыхал. Аллу тревожила его неисправность — она хотела починить, вернуть своего Мирона к настройкам по умолчанию, но не понимала, в чем нужно искать проблему: где откололся зубчик от шестеренки, в каких скриптах прописался вирус. Она впивалась в него взглядом, пытаясь отыскать ту грубость, от которой млела, чтобы припасть к ее источнику и пить, до изнеможения пить… Но фонтан иссох, сосуд Мирона, оставаясь тем же, словно наполнялся теперь совсем другим содержанием — ядами, определила Алла. Ей было тяжело вдыхать их, ее тошнило, они отравляли ей жизнь.

Мирон говорил: он знает, что с ним, но не может объяснить; и вообще, с каждым годом сложнее объяснять что-то словами. Он задыхался, пытаясь найти слова, но слова ускользали, слов не хватало, и он перестал их искать; уходил в себя, уходил из дома. Алле казалось, что он шел к женщинам, и эта догадка воспламеняла в ней тлеющий огонек — такая была она, Алла — но огонек этот быстро сходил на нет; его гасили ветра, гулявшие в новом Мироне. Они гуляли по пустому, заброшенному парку; там не было не только женщин — не было людей.

Он взял за правило читать ей новости. Новостей становилось все больше, плотных, окаменевших, окрашенных в густой кровавый цвет. Алла закрывалась от новостей, проветривала комнату, укрывалась на балконе с видом на медленную речку и широкий скоростной проспект за ней, пила минеральную воду, смотрела вдаль. Но Мирон так говорил с ней — новостями. Так говорил теперь с миром и так понимал мир. Алла видела: эти кровавые кирпичи причиняют ему боль, разрушают его, стачивают ее мужчину, как жуки-короеды разъедают здоровый ствол. Но ей было с ними не справиться — ведь Аллы могло и не быть, и ничего не изменилось бы. А новостей не быть не могло.

– В новогоднюю ночь убийца в костюме Санта-Клауса расстреливал людей, — рассказывал ей Мирон. — На вечеринке, в Турции.

– В бельгийском городке запретили праздновать Рождество, — сообщал он в другой раз. — Люди боятся ставить елки из-за нападок исламистов. Те считают, что Рождество праздновать нельзя.

– В Кельне возле главной городской елки мигранты избивали мужчин, оскорбляли и насиловали женщин, — продолжал он.

– В Таджикистане запретили праздновать Новый год.

– На Украине запрещают Деда Мороза и Снегурочку, и новогодние фильмы. Там и на майдане зверства творили под новогодней елкой. Столько агрессии… Там и в первый день года выходят жечь факела и призывать к убийствам. Выходишь в заснеженный город, прогуляться, хлопнуть хлопушки, купить шампанского, подышать воздухом, счастьем, а тебя избивают за то, что ты празднуешь не тот праздник.

– Знаешь, — говорила Алла. — Мы с тобой уже давно не дышали счастьем.

– Новый год и насилие, — повторял Мирон. — Ёлки и ненависть…

В один из последних дней он выплеснул свежую новость, как кипяток из железной кружки, Алле в лицо, и она ровно дышала, силясь смолчать. А Мирон подошел к ней, сидевшей на кухне за столиком, согнулся как страшная тень от корявого дерева и шипел:

– Конец света наступит тогда, когда Новый год перестанет быть праздником. Таким как сейчас. Конец того мира, который мы знаем. Наступит конец!

Алла укрылась в ванной, смотрела в зеркальце на свои зеленые глаза и видела в них зеркальце, в котором отражались большие зеленые красивые глаза… в которых отражалась женщина — прекрасная женщина того мира, который мы знаем. И она уже понимала, слыша стихающие шаги в коридоре, знакомую заставку телепередачи: скоро наступит конец… Скоро.

– Новый год скоро, — сказала она теперь, сжимая его руку. Ей хотелось, чтобы слова прозвучали тепло, искренне, как в дни, когда они были счастливы. Но вышло сухо, словно в тех же новостях. — Ты очень любил этот праздник.

Глаза Мирона были странны, безумны.

– Мне хочется, — шептал он, — чтобы Новый год был всегда, для всех на свете. Чтобы в мире больше не было всего этого, что есть в нем теперь, чего не было еще совсем недавно. Когда снимали эти фильмы. — он приподнялся в кровати, и Алла невольно, повинуясь инстинкту, отшатнулась. — Чтобы этого не было снова. Я хочу, — повторял он, и губы его тряслись. — чтобы в мире был вечный Новый год.

Алла отпустила его руку.

Тогда, в самый последний день, произошло что—то страшное. Мирон ушел и долго не выходил на связь. У него еще была работа, но дела волновали мало, развлечения — не волновали вообще. Он совсем не говорил с ней, даже о новостях. Алла сначала радовалась, потом ей стало совсем пусто. Неуютно и холодно, в собственном доме. «Хоть и не приходил бы», — подумала она. Но он пришел — истрепанный, выпивший.

– Мне кажется, я знаю, — сказал он, тяжело дыша, словно долго бежал откуда—то и куда—то. И Алла не понимала, хотелось ли ей знать, куда он бежал, откуда — ее мужчина, Мирон. Она широко раскрыла глаза навстречу его словам, его миру, бьющимся в его голове мыслям, теплящейся в его теле жизни. — И от того, что я знаю, мне больно, мне страшно, Алла!

– Тебе надо отдохнуть, — предложила красивая, в бежевом халате домашняя Алла. — Поехали на море. Там, где море — не может быть зла.

Но Мирон словно не слышал.

– Потому что ничего не изменится. Я больше ничего не смогу изменить, — бормотал он, уходя, прячась в своей комнате. Выключал свет, задергивал шторы. И только шумно дышал.

– Кажется, я знаю, Алла… Есть слова, которые объясняют все.

Наутро начались истерики. Мирон рыдал и бился головой о пол и стены, разбил стекло. У нее билось сердце, ее швыряло от стены к стене в их маленькой кухне, как бабочку в банке. Она набрала номер.

– Что с ним? — спрашивала она врача «скорой» — крепкого, мордастого, в синей форме с красным крестом. Врач удивился непониманию:

– Как что? Человек из него вышел.

Теперь Мирон жил здесь, в других стенах, в свете другой лампы. С другим отражением в глазах. Он долго смотрел в окно, куда Алла приклеила пять разноцветных снежинок, надеясь пробудить в нем радостное чувство. А потом повернулся, и из глаз его брызнули слезы.

– Отдай мой носик, — шептал он Алле. — Отдай мой носик!

Ей стало не по себе, и она поднялась со стула. Рыдающий мужчина казался омерзительным, и прожив половину жизни, Алла не изменила бы этого мнения: брезгливость была инстинктивной, прописанной в ее коде с рождения. Была и жалость, но жалость Алла выискивала в себе, старательно, как правильная школьница, пробуждала. Жалость к этому родному когда-то человеку. Который много сделал для нее, для них, и вот — сломался. Но жалость была противна ее натуре. «Мир не мир, а жить как-то надо, ведь я же живу, живут все», — объясняла она не себе, своей жалости. А объяснять что-то Мирону было поздно.

Закрыв за собой дверь, она решила: не возвращаться в это место больше никогда.

Новый год Алла готовилась встретить одна. Поговорила с подругами, поздравила коллег, позвонила родителям. Выпила шампанского, долго стояла у окна, всматривалась в оледеневшую речку. В новом году исполнится тридцать шесть, нет семьи, смысла и удовольствия жить, впереди — неизвестность; настроение было не лучшим. И даже снежинки — веселые наклейки на стекло — она оставила там, в палате.

Зашла в соцсеть, и тут же бросилось в глаза, как пыль, как яркое пятно ослепляющего света: «Лучшие мультики к Новому году». Алла читала названия и понимала, что никогда не смотрела эти мультфильмы, даже в далеком детстве. Включила первый — «Дед Мороз и Серый волк», ей показалось забавным название: словно две сказки объединили в одну. Как «Чужой против Хищника»; Алла усмехнулась этому неожиданному сравнению. Повернула ноутбук, чтобы лучше видеть, и принялась готовить салат.

«Наивно, — думала Алла, глядя на то, как волк из мультфильма надевает костюм Деда Мороза и залезает в кабину грузовичка. За рулем Снеговик, едут на праздник. — Как наивны все эти истории». Но выключать не хотелось — она поняла вдруг: ей хочется знать, как закончится эта простая, но отчего-то интересная история. Зевала, но поглядывала на экран.

Снеговик «раскусил» волка. И резкий, уверенный, вначале угрожал ему, кричал, требовал:

— Вылезай! Уходи!

И даже волк на секунду поддался этой неожиданной силе Снеговика, его твердой, спокойной уверенности. А потом… потом вдруг что—то сломалось, и Алла приникла к экрану, не в силах отвести взгляд — ей был знаком этот слом, это странная, необъяснимая перемена. Она почувствовала, как холод пробрал все тело — от мочек ушей до кончиков пальцев ног, словно она сама превращалась в снежную фигуру. Волк из мультфильма выбросил вперед лапу, как будто хотел ударить Снеговика, но вместо этого выдернул из его круглого лица морковку и отшвырнул ее в сторону. Беспомощный, словно вся его сила была в морковке, Снеговик пошатнулся, взмахнул руками, вытянулся весь в сторону волка и прокричал, заставив Аллу замереть:

– Отдай мой носик!

И не было слов, чтоб описать этот крик, чтобы сказать — как он крикнул. Экран ноутбука, стол, стены квартиры, шторы, окно — все вокруг потеряло цвета, покрылось ледяной коркой и вот-вот пошло бы трещинами, развалилось на куски, пылающие морозным паром. Волк ударил Снеговика, и тот рассыпался, только безносая голова с ведром-шляпой жалобно смотрела в черную ночь, хлопала печальными глазами.

– С новым годом! — крикнул Серый волк, и заревел за кадром мультфильма мотор праздничного грузовичка.

Алла сидела, боясь сделать движение, боясь даже моргнуть — ведь в ее глазах отражалось все, что нужно знать о мире. Она все понимала, что можно о нем понимать. И все, что можно о нем сказать, слышала.

Алла плакала.

Сквозь слезы она продолжала смотреть. Видела, как настоящий Дед Мороз добрался до Снеговика, как подарил ему новый нос — золотую шишку, огромный красивый нос, не в пример той жалкой морковке; как Снеговик засиял от счастья. Но Алла знала, что на тех берегах, куда отплыл ее любимый, не будет никакого Деда Мороза, никакого нового носа.

Да и у нее здесь — не будет.

– Отдай мой носик, — сквозь слезы шептала она, и сверкала под потолком гирлянда. Плясали, отражаясь в лакированной поверхности старого советского шкафа, огоньки.

Читайте также:
Смерть истины, истина смерти
Смерть истины, истина смерти
Ад — это не другие
Ад — это не другие
Реабилитация антисоциального
Реабилитация антисоциального