Иллюстрация: Мика Багрова
02.02.2018
Рассказ «Атмосферы»
Рассказ «Атмосферы»
Рассказ «Атмосферы»
Рассказ «Атмосферы»
Рассказ «Атмосферы»

Что это — сон или другое…

«Малые стихотворения» Т.С.Эллиот

Я познакомился с Лигети восемь лет назад. Я уже знал от друзей о Шома Ауэре — дедушке композитора, который был известным еврейским художником и расписывал церкви. Он умер во время работы, свалившись с настила. Эта история очень нравилась моим друзьям. Они называли эту случайность «первым шагом к полифонии жанровых сцен на Трансильванском плато». Звучало это предложение тогда для меня не менее загадочно, чем многое другое, что они говорили и показывали; и между тем, как это часто бывало, с простотой заведенного порядка. Обыкновенно Чарли и Мари старались выкрутить фразу, к которой требовался первичный инструктаж. А для кого-то (Новичок, прыгай в бой!) и повторный. Но моё любопытство их никогда не смущало. С ними такого не было. Было легко. В отличие от отца. Он был психиатром, и всякий раз аккуратно, входя во все подробности, подбирал слова, прежде короткого ответа. Порой он готовился так долго, что я просто сходил с ума от переживания, и каждый раз чувствовал, что ему нехорошо от моих расспросов. Он был лишен жизнестойкости, —  я всегда относил это индивидуальное свойство к примерам удачи  —  какую я замечал у Говарда Хьюза (и его «ладони» по фюзеляжу самолёта) или Трумена Капоте. Равновесие последнего всегда меня восхищало. Хотя, мне казалось, вырасти Трумен где-то поблизости — не дожить этому мальчишки до пятнадцати. Если бы кто услышал тогда его голос (как в «разговоре о животных между Капоте и Граучо Марксом») у залепленного скотчем фонаря (закреплен таким плотным слоем, что свет пробивается коричневой полосой) или воровски открыл его кашемировый шарф от Bronzini — хладнокровное убийство случилось бы у меня под окнами, а не в поселке Холкомб. Как он писал — мне, конечно, нравилось. Я видел старую обложку New Yorker, где «Капоте кусает руки, которые его кормят» и еще одну — где он изображался в виде бродяги в районе Бауэри со шприцами и пустыми бутылками (район Нью-Йорка, знаменитый дешёвыми барами и ночлежками). Я восхищался этим изображением писателя. Для него же то время — было худшее время «американского Пруста». В отце не было ничего похожего — он не глотал таблетки и не пробовал кокаин, не знал про знаменитую СТУДИЮ-54 и прическу Баския, о которой я долго мечтал, или влюбленного взгляда Кирка Дугласа из «Спартака», или того крутого гангстерского костюма, который носил Рэй Лиотта, он не знал про «Дикие Сердцем» и об ужасающих нейлонках на лице Уиллема Дефо, он не знал, что последний сыграл Стернза, который написал «Бесплодную землю», и много чего еще, и «Неоконченные стихотворения», названия которых мы с Мари зарисовывали и объясняли перекидыванием слов по-своему, а затем громко кричали, что теперь они «оконченные»,  и «Элли, тебе не стоит больше беспокоиться!» (поют хором: Мари и я); отцу не нравилось слово Гиппопотам и англосаксонское название компании по транспортировке воды BLUE WATHER, потому что он не видел в этом чего-то самостоятельного и особенного, а я видел фиолетовый с кислотно-зелеными губами на Гиппопотаме; и голубой бассейн, и запах белого хлора на BLUE WATHER, когда смотрел на мимо проезжающий двенадцати колесный кенворт (или на словленные шестиколёсные фирмы белых грузовичков доставки офисных принадлежностей, или с три дэ рисунком хлопьев на синей облицовке под некогда веселыми (а теперь призрачными от пунктуальных с паровозными свистками и тремя «П» на номерном знаке у радиаторной сетки) крышами перегоняемых туда-сюда через бескрайнюю землю Канады с радиволнением и без того теплого завершения поездки фразами «Еще увидимся», «Здорово, друг» – если последняя история неодолимо начала тянуть рулевого домой, или «Ха-ха, вот так раз, сколько ты говоришь ей лет?» на мою шутку про Парикмахера, лысого мужчину и рассеянного профессора, или про большеглазую карьеристку прошлой зимы; и прощаясь со всеми дальнобойщиками, выросшими и крепнувшими за рулем мальчишками, как со старыми друзьями, я не узнавал в них своего отца, приближаясь к сетям их тонких морщинок, и которые, если они еще разок перед самым моим расставанием улыбались, подчиненные растяжением, весело повторяли очертания кожаного чемодана, а я записывал все это таким образом в скобки, по свежим впечатлениям, чтобы выделить самое верное, притом не приукрашивая и разбавляя потому самое существенное, делая это правда с меньшей охотой, но воспроизводя искренне и оценивая то место и ощущения слов, которые этому месту принадлежали). Отец не был похож и на ребят из забегаловки «Одри», где продавали Яркое пиво. Он не пил на вечеринках, где крутили пластинки. Он начал пить после «второй войны» — моя бурная реакция на алкоголика Капоте тут же приняла подтяжку. У отца все как-то перестало складываться, но за это я на него не злился. Я злился на него только из-за того, что он не был похож в своих порывах на Жана Кокто. И за то, что однажды он избил маму. «Французский ответ Оскару Уайльду» иногда я предпочитал взамен одиночеству и музыке. В четырнадцать лет о музыке я говорил много меньше, разве что об одиночестве. О звуках я не мог говорить — тогда я этого просто не умел; когда же одиночество занимало меня даже в окружении друзей. С Чарли и Мари такого не было. Было легко. Конечно, я был любопытен. Я всякий раз требовал от них внеплановый инструктаж. Расскажи это, объясни это. Мне было до чертиков интересно. Было интересно как и о чём они думают — втайне я ввёл за правило «знать» что они говорят; и укомплектовывал записную книжку. Чувство было такое, что я член тайной гильдии. Только вся магия была в историях и людях. Где-то в середине нашего общения я узнал о Лигети. Они меня подначивали: «Тебе стоило только вслушаться в толпу» и «Ты уже это слышал каждый день, просто не замечал»; Мари высыпала девчачьим почерком формулу:

«Метроном (100-100)= смерть»

Фортепианные этюды Лигети трогали меня мало. Но «формула Мари» (как мы её называли) оставила во мне тембровые краски негодования. Еще никогда моё одиночество не сливалось с музыкой. Если я слушал MBDTF или останавливался на Фрэнке Оушене, а затем заменял всё это Ференцем Листом или сюитой Шостаковича, или Тайлера и Трэвиса мешал с Мендельсоном и Starman — я всегда был не один, я оставался с их историями. С Лигети такого не было. Я злился на него за потухание звуков в Симфонической поэме для 100 метрономов. Музыка уходила в небытие. Смягчалась и смолкала. Затухал не просто последний метроном. Затухало всё вокруг. Чарли и Мари внимательно следили за мной и только с какой-то несговорчивой нежностью улыбались. Десять последних секунд стали молчаливым вопросом: «Сколько же все это длится?».

— Не видно его?  — сказал Чарли, как только звук потух.

— Кого?

— Звука

— Нет, — открыто и без сомнения сказал я, а они рассмеялись и в один голос заметили:

— А он есть!

Я не уловил тогда их мысль. Как велосипедист-любитель я старался ехать быстрее остальных. Но за старшими друзьями всё равно не успевал. «Минуточку, ведь я тоже взрослый», — повторял я про себя и расстраивался, и грозно собирал брови. На ту полифонию я обращал внимание и смотрел неустойчиво — как пугливый воробей я разбегался и клюкал

«Спрячь меня, укрой, листьев свет»

                                                                                                                                      в листву; я извлекаю множество такого из памяти, но не забыть мне мою глухоту.

Я расслышал «формулу Мари» в день, когда узнал об их гибели. Утром субботы Чарли и Мари на скорости съехали к платану. К белому в полуденных пятнах витилиго. Все было просто до боли. Я плакал и оставлял отметины-слезы в записной книжке. Красота умирала. Со злости я написал такую страницу:

«Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай! Красота — умирай.»

И пролистнул трогательные (по большей части вакуумные) амбиции пару первых абзацев неопубликованных мной эссе/рассказов или положительных мыслей, которые появились во время прогулок:

11 мая

Ракетоносный истребитель смоделировал курс на Восток. Раскрепощенные его крылья секут хлопковые поля. Селение снизу – никуда не годится. Не годится ни для «Урожайного года», ни для ссылки рабочих-каторжных. Место неписанной красоты. В радиошумах происходит спор двух голосов; крылатый боец некрасиво договаривает: «Но там же люди?.. Есть» и кладет требовательный голос в тишину, спотыкаясь о мысль. Шахматный ход.  Ничего личного. Через мгновение по вертикали, спринтерским бегом, исподнизу ракетного отсека, с тугим скрежетом выскакивают маленькие среброкованые бомбы – шахматист даёт время общественности обнаружить себя в испуге, дает время перед большим зарядом. Мгновение и яркое зрелище: синевато-зеленое сливается, и под достигающие от взрывов вибрации самолета, всё на земле сжимается в черное и в сервированном взрывами поселении в конце концов замолкает тоже всё, кроме прочных голосов сирен. Психотехника оповещения. Курс на Запад. Птичка-невеличка возвращается на родные границы, проштудировав новые территории, отфотографировав их «до» и «после». Завтра, среброносный, он полетит над большим морем, разгримировывать неблизкое, но и небезынтересное голосу из радиошума место на карте. А есть ли весомая разница какое? Сейчас пилот мирно отдыхает.

5 июля

Впервые держал исследованием двух профессиональных бадминтонистов-французов за игрой; как хорошо балансирует между двумя красивыми ракетками и не менее красивыми мужскими руками воздушный волан, словно сливающий в спешке горючее самолет, попавший в страшную турбулентность, метался он над белогрудой сеткой (чем не облако?)…

16

Быть человеком, чьё (со)мнение догорает еще при жизни — это писать только по требованию ума, будучи совершенно равнодушным в его исключительности

5 сентября

(На это стоит обратить внимание) После одного случайно сделанного мной открытия я понял, что многозначительные слова в наше время кладут свою голову на плечо, которое выражает участие до тех самых пор, пока она не упадет перед ним на колени. Только это последнее может послужить оправданием падающего тела;

вспомни, как Чарли говорил про три буквы В(П);

18 (март)

Почему в сумерках человек, который идет навстречу нам, проходя уже за спиной, первые пару шагов всегда идет на нас, то есть спиной?

23 декабря

Я вижу красоту в том, что Парикмахерская стала Цветочным

С той ночи протекло уже более тридцати часов…

24 декабря (вечер)

 «сжатый эллипсоид вращения/вытянутый эллипсоид вращения

пойнер(?)

аллигаторовы (гр)уши (ха-ха)

 «Человек, который перестал получать цветы»»

Чарльз

Как думаешь, все что можно увидеть, измерить и объяснить, все что бы без остатка разобралось и растворилось в нас самих, покой и красота, с её чистой грустью, остаются ли образами, несущимися в пространстве, телами наделенными энергией, которые усеяли небо и которые воскрешают взволнованным воображением, тремя буквами В, «Долиной букв В», где люди на шезлонгах любят и смеются, и вспоминают ненужных Долине, далеких, безобразных и дерзких, красивых и мудрых, со вздохами, которые к ним приходили ежесекундно, а они замечали их лишь погружаясь в глубины морей и в друг друга; тех, кто говорил Нет, а ему в Капитолии ставили памятник; тех, кто по меньшей мере не раз ошибался, но его и за это любили; тех, кто накрывал время ладонью, прощаясь с родными; тех, кто вдали от дома в бетонных туннелях с мыльным глянцем потолков боялся солнца с открытым верхом; тех, кто у витрин претендовал на табличку города Y по телику, что висел в синем углу магазина; тех, кто писал свои книги лишь в темноте, со смартфоном-никтографом, а на утро груженный формулой или примулой желтой на «сердце рабочего ящика» целовал после долгого дня детей и бежал в раскалённых сандалиях к высокой жене; тех, кто отцами называл своих отцов, но для своих детей были только «отцами»; тех матерей, которые переливаясь от радости кружились в танце, и вечер накрывал всё вокруг, а из дома ходило тепло до утра; тех, кто говорил «Ты мог бы подумать, что между нами нет разницы» и «Мы так похожи»; тех, кто любил просто так, и тех, кто кричал на друга из ревности, и тех, кто выбираясь на длинную дорогу становился рыбаком или человеком «единого и множества», или тех, кто откроет новое небо…

 

Мари

Как думаешь, долго будем мы вместе?

 

 

Читайте также:
Джером Сэлинджер
Джером Сэлинджер
Безалкогольный дневник
Безалкогольный дневник
Как писать не хорошо, а вообще
Как писать не хорошо, а вообще