07.07.2017
Рассказ «Антология военных действий»
Рассказ «Антология военных действий»
Рассказ «Антология военных действий»
Рассказ «Антология военных действий»
Рассказ «Антология военных действий»

Она складывала черное кружевное белье и грязное постельное в непрозрачные мешки для мусора. При этом она думала о том, что это действие напоминает ей о хоррорах и криминальной хронике, в которой рассказывается об избавлении от тела убитого, его расчленении и ликвидации всех следов. Мысль о том, чтобы постирать эти вещи, искусственно очистить их, казалась ей компромиссной и от этого почти кощунственной. Она смотрела на черные мешки, заполненные бельем и вместе с ним ее потом, кровью и спермой двух человек, которых она любила. И она отчетливо вспомнила свой первый осознанный опыт мастурбации — ей было одиннадцать лет, она была одна дома. По телевизору шли новости, сообщалось о вводе танков в Грозный, и ее тело измельчала и нивелировала дрожь. Она еще не управляла процессом до конца и не умела кончать, потому дрожь обрывалась на самом пике, не находя выхода и разрешения, и ее тело причиняло ей пугающую и огненную боль. Она помнила собственную избыточную влагу на пальцах, похожую на слизь, которая всегда ее пугала и вызывала у нее отвращение. И вот теперь она сочилась из нее под непрерывные сообщения о чужих смертях по телевизору. Тогда она ощутила всю животную привлекательность смерти и жестокости сквозь ноябрьский холод и еще не сформировавшееся чувство самоцензуры. И вид мужчин с черной бородой, и информация об их опасности усиливали ее первое желание и его стремление к логическому завершению, к порогу смерти. Это было похоже на рассказы одноклассников о передаче «Дорожный патруль», на всю ту жестокость, что пронизывает постепенно разрушающийся изнутри мир детства. В тот день она окончательно перестала понимать, что более реально — смерть и кровь или то, что стало происходить с ее телом.

И вот теперь, когда она убирала это белье, пропитанное ее влагой, чувство ужаса перед своим телом и близостью смерти возвращалось к ней в виде все той же поглощающей ее гладкой тошноты. Прежде она больше всего любила смотреть на то, как крутится барабан стиральной машины и вещи, пропахшие ее потом, словно навсегда теряют свою индивидуальность, вновь становясь чистыми. Ей казалось, что вся сумма технического прогресса выжимает следы ее жизни и отпечатки ее тела из груды цветного тряпья и этим очищением ткани технический прогресс на ее глазах точно останавливает необратимые процессы. Увидев свою кровать без белья и голый матрас, она подумала о том, что все действия, связанные с очищением, напоминают ей о детстве и жертвоприношении одновременно. И она вспомнила о тонком иллюзорном мире чистоты наволочек, одеял и подушек, о мире до первой менструации. О том, как ей нравилось вытягиваться всем телом посреди постели и ощущать белье, пахнущее химическими лугами, как зону кристальной чистоты. Чистоты, не доступной ей теперь. Она думала о том, что все ее мысли и вся наэлектризованная сетка влечения, растянутая между ней и несколькими людьми, оголяет ее нервные окончания до вероломного предела, как это бывало с ней раньше в первые теплые дни. И она хорошо помнила эту свою влагу, становящуюся избыточной от первого теплого солнца и предчувствия аффекта. И ей было странно и почти неудобно, что из всего этого вакуума желания почти полностью исключены мысли о любви. Она могла думать только о переплетении пальцев, кожи, языков. О дорожке темных волос на мужском теле. Она много думала о близости с двумя людьми одновременно, о дне, когда она впервые порезала свои руки о приближение к черте смерти. И она пыталась представить себе, на что это будет похоже — близость с двумя или близость по любви с одним. На ожидание крови при акте собственной дефлорации или на случайную встречу с богом в городском морге. И она подумала о том, сколько тайн хранит в себе, и о том, что, если она не выдержит этого, ее жизнь разойдется, словно рубцовая ткань, и тогда ей захотелось иждивения на руках у смерти, у волн забвения. И она вообразила себе размытие границ, черную воронку, голос диктора новостей, свою детскую тошноту, мужское тело и вскрытый омут желания. Она быстро окинула взглядом свою разоренную комнату, взяла в руки мешки для мусора и направилась к входной двери.

На улице июльское солнце почти обожгло ее лицо, она дотащила до помойки мешки с бельем, погрузила их в металлические урны и, почти свободная, пошла по летней улице в сторону метро. Когда она зашла в вагон, то увидела трех новобранцев. Она села напротив них, и они впились глазами в ее лицо и грудь. И она ощутила покорность и отвращение к этой покорности, к ее неизбежности. Она вспомнила красные сгустки крови на своих пальцах этим утром — начало месячных. И она стала думать о циркуляции желания во время войны, и представила себе групповое изнасилование под ветками сирени под звуки песни про Катюшу.

 

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.

Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла…

 

Этот неудобный в своей очевидности образ и мысли о звуках бомбардировок плавно перешли в мысли о двух-трех выгоревших волосах в бороде любимого ею человека, о затмении всех слов и речи, о церковном запахе. И она снова вернулась к мыслям о пережитой близости с двумя людьми одновременно, пока новобранцы смотрели на нее только как на плоть в одежде. И ей захотелось соответствовать этому взгляду, стать только плотью, дырой. И на фоне этого желания соответствовать чужому желанию — внезапные воспоминания о том, что любовь делает лицо красивым, причинили ей боль. Она хорошо знала, что у попыток обладания другим и другими всего несколько схем, и все они вызывали у нее скуку и отрицание. И ей захотелось на мгновение стать просто хлебом и водой — пищей для страждущих. И тогда она осознала, что ее желание быть поделенной между несколькими людьми имело ту же природу, что и желание быть хлебом и водой. Быть захваченной, использованной, зачеркнутой, завершенной с помощью других.

И когда на одну только станцию вагон метро выехал на свет и промчался мимо спальных новостроек, она представила себе топот детских ног в новой квартире, запах нового паркета и молока. И теперь эти запахи и само предчувствие этих запахов и поверхностей было для нее частью прошлого, которое закончилось потребностью отдаться двум людям одновременно.

— Во что ты будешь одет? — спросила она его во вторник, и пока она слушала его голос, она воображала себе мутное вечернее солнце над дачным участком, или церковью, или кладбищем. Тоскливое подмосковное солнце над свежевыкопанной могилой, слащавую картину Милле «Долина вечного покоя» и вторжение смертельного вируса, подобного ВИЧ, в кожу, в свою слизистую. Его голос касался ее позвоночника, и их бессодержательный разговор длился несколько минут, напоминая успокоение перед казнью.

Ей всегда было интересно увидеть, как он выходит из метро, как вечно летающие, бестолковые двери выносят, выбрасывают его худое тело навстречу ей.

И когда час спустя он раздел ее, осматривая ее тело, словно врач, она подумала о своей природе как о некоем кровавом сгустке, внутреннем органе, кровотечение которого невозможно остановить. И проникновение, как всегда, отдало ей в челюсть и зубные нервы. И она ощутила собственную хрупкость и как наркотик, и как тяжелую болезнь. И во время и после в ее голове плавали подробности о вскрытии человеческого тела, которые ей рассказывал ее друг медик. Несколько минут после она лежала с закрытыми глазами, позволив ему гладить ее руку, чувствуя, как растворяется в ней его ДНК. И ее клетки усваивают его как новый навык. А потом она уснула на его груди, как больной ребенок, одновременно убаюканный и отравленный анестезией.

И когда через неделю они раздели ее вдвоем, подробности вскрытия снова заполняли ее сознание и само это слово «вскрытие» светилось внутри нее и ее матки точно неоновая вывеска. Несколько минут она чувствовала себя только перегородкой, мембраной между их влечением друг к другу. И когда пальцы одного проникали в нее, а ее рот втягивал в себя язык другого, она чувствовала себя прежде всего механизмом и только потом телом. Телом, зажатым между двумя мужчинами и исполосованным ими. И теперь, когда она ехала в метро, чтобы затем пересесть в электричку и увидеть холодное серое течение реки, она вспомнила до конца момент, когда двое почти разорвали ее, и она перестала отрицать эту память, смотря в детские глаза новобранцев, наблюдая затем, как они впиваются в нее снова и снова. Она отчетливо почувствовала вкус яблок во рту и вспомнила голос диктора новостей и тошноту как гладкую воронку, и на секунду она приняла всю простоту предстоящей или отодвинутой во времени смерти. И тогда она широко улыбнулась, смотря в детские глаза, освещенные похотью, и они все трое улыбнулись ей в ответ.

Читайте также:
Исповедь экс-заведующего психинтерната
Исповедь экс-заведующего психинтерната
Рассказ «Лес»
Рассказ «Лес»
Артикуляция безумия
Артикуляция безумия