Иллюстрация: John Singer Sargent
03.02.2017
Проклятый герой. Орест
Проклятый герой. Орест
Проклятый герой. Орест
Проклятый герой. Орест
Проклятый герой. Орест

Gotta cut away, clear away
Snip away and sever this
Umbilical residue that's
Keeping me from killing you
And from pulling you down with me in here
I can almost hear you scream

Perfect Circle – Orestes

Орест появляется на сцене раньше многих проклятых героев, в частности библейских, и уже затем находит новое воплощение в Гамлете. Как герой трагедии, он в общем-то аналогичен Эдипу, но иная расстановка акцентов многое меняет в в понимании истории проклятия и жертвы.

Психоанализ мог бы стать другим, избери Фрейд в качестве своего мифогероя Ореста, а не Эдипа, хотя едва ли мне удастся наверстать эту возможность. А для начала реконструируем общий сюжет мифа, который излагается в трагедиях Эсхила и Еврипида.

Агамемнон — отец Ореста, Электры и Ифигении, правитель Аргоса или, в иных вариантах, Микен. Своими действиями он прогневал одно из божеств и, чтобы спасти свой плывущий в Трою флот, он должен принести в жертву дочь Ифигению. Супруга Агамемнона Клитемнестра, возненавидев мужа за убийство дочери, вступает в союз с родственником царя Эгисфом, и они вместе убивают правителя после победоносного возвращения того из Трои вместе с его новой наложницей Кассандрой — пророчицей и по совместительству военным трофеем.

С этих пор городом правят Клитемнестра и Эгисф. Они отсылают куда подальше престолонаследника Ореста и оставляют принцессу Электру без наследства и соответствующего жениха. Повзрослев, Орест возвращается, вступает в сговор с Электрой, и они убивают мать и её нового супруга. После этого вопиющего злодеяния матере- и цареубийц настигает проклятие, от которого можно избавиться выполнением священных очистительных процедур, что в итоге и происходит с участием божественных Аполлона и Афины.

Здесь проявляется традиционная схема проклятия: субъект преступает священный закон, его проклинает божественная сила, и он становится изгоем. При этом жертва имеет возможность избавиться от проклятия при соблюдении ритуала, смывающего скверну и возвращающего субъекта в обычный миропорядок.

 

 

 

 

 

Adolphe William Bouguereau

Точно так же явно очерчен и жертвенный принцип: миф начинается с жертвоприношения Агамемнона, чтобы умилостивить гневную стихию. И всё шло бы своим чередом, но жертвенный закон перестаёт работать должным образом и выливается во взаимную вражду и кровную месть. Удивительно, что на Микены не обрушивается чума, хотя это происходит в «Мухах» Сартра — величественном и логичном дополнении к трагедии.

Начнём исследование проклятого с его естества, то есть мифической генеалогии. Орест и, соответственно, Агамемнон принадлежат роду Атридов, и уже начальник этого рода подвергся осквернению. Началось всё с Тантала, любимца богов, избранного среди смертных, предавшего богов  и тем самым навлёкшего проклятие на своих потомков. И не кто иной, как пресловутый Эдип, подобен Оресту в семейной преемственности проклятия. В роду правителей Фив также все становились жертвами божественного возмездия.

По одной версии, Тантал решил проверить божественную прозорливость и накормить правителей Олимпа ужином из собственного сына. Согласно другим источникам, он поведал смертным сакральные тайны или похитил священный объект. Мы видим распад жертвенного принципа, в результате которого учреждается первейшая из жертв — первый проклятый. Очевидно сходство судьбы Тантала с историей Прометея, уже известного в качестве жертвы Проклятия: Тантал повторяет божественную мифоисторию на другом уровне, чуть ближе к смертным. За это он осуждён на вечность в Аиде, где испытывает желания и видит прямо перед собой возможность их удовлетворения, но не способен этого достичь.

Аналогичные легенды связаны с Сизифом, Искионом и прочими персонажами. Они концентрированно воплощают страдающего от проклятия субъекта, который остался в Преисподней один на один со своим персональным наказанием. Но на поверку не таким уж уникальным. Мотив прикованного к месту изгоя более чем популярен среди проклятых божеств — ведь это общая метафора существования проклятого субъекта. Он навечно прикован к месту, поскольку никогда не дотягивается до жизненно важного объекта, маячещего перед ним. Он опутан цепями законов этого мира; законов мимезиса, диктующих ему способ существования и переживания. Они обязывают его действовать трагически и саморазрушительно, как бы он ни хотел покоя. Даже стремление к свободе имеет у него императивный характер, внушаемый логикой ситуаций и действиями других. Сколь бы не бросался он в бурю, но ему ничего не суждено там обрести, кроме нового рабства и цепей.

Сын Тантала Пелоп хотя и прожил достойную жизнь, но был изгнан с Олимпа за преступление отца, что аналогично катастрофичному изгнанию из Эдема, хотя на Адама Пелоп и не тянет. Так первое жертвоприношение учреждает раздор, а второе — учреждает человеческую цивилизацию, а в данном случае Микены. Сын Пелопа Атрей был убит племянником, уже известным нам Эгисфом. Далее начинается история Агамемнона и «Орестея». Таким образом, в роду Атридов мы видим впечатляющий список злоключений: прямое преступление против богов (возможно, с эпизодом расчленения и приготовления собственного чада), изгнание из божественной реальности, отцеубийство, убийство дочери, убийство мужа и, наконец, матереубийство.

Орест связан с тематикой проклятия задолго до того, как сам совершает нечто предосудительное. И это фатическая причастность, он не может уйти от рокового проклятия; он исходно заражён скверной, что собственно, и разворачивает сюжет. Если бы Атриды не были прокляты, то с чего бы кому-то кого-то убивать.

Подобно любому другому проклятому, Орест — жертва проступков своих родителей, несущий на себе печать и бремя чужих грехов. Он обречён совершать злодеяния, которые кажутся единственно возможными и необходимыми действиями. За это Орест несёт дополнительное воздаяние, тем самым продолжая нагружать скверной проклятый род, пока тот не завершится вместе со смертью последнего представителя или не произойдёт очищение.

По версии Еврипида, длань Ореста направляет сам Аполлон, указывая принцу, как тому должно поступить, чтобы полностью очистить род и себя от проклятого состояния. По воли божества Орест и Электра громоздят злодеяние на злодеянии и погружают Микены в пламенный хаос, становятся изгоями и безумцами. Это явно указывает на одержимость проклятого и больше походит на влияние Диониса, а не Аполлона. Но какая, в сущности, разница — божество есть божество, и это всегда божество насилия. Вакханалию разрушения прекращает  лишь непосредственное вмешательство солнечного бога. Затем, после суда Афины и исполнения ритуала, сиблинги получают возможность очиститься, обзавестись семьёй, выйдя из инцестуозных отношений, и жить нормальной царской жизнью. К слову, у Еврипида, в отличие от Эсхила, Орест показан именно как преступник и злодей, без всякого трагизма амбивалентности. Да, он исполняет волю Аполлона, но в этом нет особой чести для одержимого демоном психопата и парии, поэтому решить исход дела может только честный суд многомудрой Афины. Её волей восстанавливается жертвенный закон, и Орест становится естественной и финальной жертвой, за которую никто уже не осмелится мстить и к которой никто не притронется. То же самое произойдёт в будущем с Каином, но добром уже не закончится. Как не закончится и в «Гамлете» с морями крови и грудами трупов — закономерным исходом разгула миметического насилия; апокалипсиса, где братья-враги уничтожают друг друга.

Орест – герой, в мифической реальности воплощающий структурную логику обременённого Проклятием смертного. Если Мятежник является своего рода божественным покровителем или воплощением идеи такого реального субъекта, то Орест уже на полпути к смертным. Отчасти это соответствует Иисусу, являющимся, если грубо утрировать, героическим представителем Саваофа в мире смертных. Ореста и подобных ему проклятых героев можно назвать своего рода воплощениями Мятежника на земле. Аватарами причастного к инфернальному и тем самым проклятого божества, которое противостоит священному порядку.  

Что мы узнаём о проклятом субъекте из мифоистории Ореста? Он расплачивается за грехи родителей, и эта связь с проклятым родом соответствует связи Мятежного Духа с хтоническими прародителями. То есть происхождение Ореста из рода Атридов или Эдипа из рода Лабдака вполне аналогично родству Мятежника с титанами или ледяными гигантами. В этом смысле Изгой, так же как и Мятежник, проклят дважды – во-первых, по происхождению и, во-вторых, за кощунственный акт, совершённый уже им самим, хотя и не обязательно по собственной воле, поскольку собственная воля проклятого под большим вопросом.

Принцип двойного проклятия, в свою очередь, удваивается через отлучение Изгоя как от отцовского, так и от материнского объекта. Для Ореста это уже мёртвый Агамемнон и убитая его руками Клитемнестра. Материнское уничтожило отцовское — Желание уничтожило Закон, после чего субъект изничтожает Желание. Проклятый оторван от обоих исходных принципов, укореняющих субъекта в реальности: от Закона и от Желания, от духа и от материи. В итоге он оказывается нигде, не причастный ни к чему, ни в этом мире, ни в том. Он лишается иллюзии укоренённости и обнаруживает исходное отсутствие как Желания, так и Закона, но, чаще всего, стремится как можно скорее это исправить.

Однако в Орестее происходит не только убийство матери, но и её нового мужа — самопровозглашённого царя Аргоса. Проклятый борется не только с Желанием/Материей, но и с Новым Законом, который признаётся ложным в оппозицию к истинному Хтоническому Закону прошлого, Закону мёртвого отца, жаждущего возмездия. И здесь важно, кого именно убивает лично Орест. В более близких нашему времени версиях трагедии его сестра Электра может и вовсе отсутствовать, как нет её в Гамлете, а её место занимает сходящая с ума Офелия. Традиционно Орест убивает Эгисфа, а Электра убивает Клитемнестру, на которую у Ореста в решающий момент не поднимается рука. При этом Электра вполне соответствует Офелии — она депрессивна и впадает в отчаяние после случившегося, хотя прежде жаждала кровопролития.

Как водится, сиблинги выступают в качестве аспектов одного и того же персонажа, а женские персонажи чаще выступают как воплощения души субъекта. Тогда Электра/Офелия — это деструктивная душа, полная направленного вовне насилия. Впоследствии насилие обращается вспять, или, как в случае Офелии, оно так и циркулирует внутри. Электра — это желание, которое достигает своей истины и обращается в насилие. Это представитель мёртвого желания Ореста, желания возмездия, которое неизбежно ведёт к разрушению самого субъекта.

Если Орест убивает Эгисфа ради мести исходного Хтонического Закона, то и Электра должна бы убивать мать во имя реванша Хтонического Желания. И если уж материнское желание может предстоять как инцестуозное и хтоническое, то предшествует ему лишь стремление к распаду и Хаоснование, агентом которого и становится Электра. Так мы выясняем, что проклятый субъект связан с хтоническими Законом Воздаяния и условным Желанием Смерти в противовес Новому Закону и Желанию Матери.

Сложно сказать, насколько безумен Орест до совершения им кровавого преступления. Призывающие к убийствам указания со стороны Мёртвого Отца в шекспировском варианте или Сияющего Аполлона в эллинском пусть и вписываются в логику происходящего, но, очевидно, не присущи древнегреческим субъектам со здравым рассудком.

В случае Гамлета душевное расстройство героя явлено наиболее отчётливо. Гамлет безумен с точки зрения каждого в его окружении. Пусть даже его несчастье является естественным ответом на происходящее, что подчёркивают Розенкранц и Гильденстерн Стоппарда. Но если меланхолия Гамлета и имеет рациональное обоснование в окружающих событиях, то он всё равно галлюцинирует, общаясь с тенью Мёртвого Отца, и говорит странные вещи. С проклятым субъектом что-то не так с самого начала: он контактирует с сущностями иного мира и ведёт себя причудливо, неудачно вписываясь в социосферу и выпадая из неё из-за своей осквернённости.

И речь именно об осквернённости, о затронутости инфернальным, но не о вписанности в инфернальную логику. Ни Орест, ни Гамлет не могут считаться тотально безумными — это нечто на грани психоза и невроза. Проклятие – это и есть та самая промежуточная структура субъекта ни-там-ни-здесь. Проклятый, в целом демонстрируя нормальное невротическое поведение, имеет отдельные психотические фрагменты большей или меньшей выраженности. Понятно, что эта шкала условна, но для проклятого как изгоя решающее значение имеет его промежуточное положение. Он готов сам формулировать пространства и выводить границы, лишь бы оказаться на самой границе и быть самой границей. Проклятый пытается воплотить в себе сам принцип дифференциации, чтобы вырваться из заполняющей его гомогенности обезразличенного хаоса и враждующих двойников.

Кровная месть узурпаторам престола считается благим делом в Микенах и одобряется божествами, но неизбежно является также и матереубийством, и цареубийством; является реализацией сакрального насилия, которым не вправе пользоваться смертные. Законы мироздания универсальны, и преступника должна настигнуть расплата, но другим смертным нельзя касаться отверженного, чтобы скверна не распространилась на всё сообщество. Потому насилие проецируется на божественные сущности, и на Ореста набрасываются эринии, а сам он ещё глубже погружается в психоз.

 

 

 

 

 

Alexandre Cabanel's Orestes

Неудивительно, что именно психотизация субъекта, окончательно выписывающая его из этого мира, становится кульминацией трагедии. Орест завершает предначертанное им судьбой, становится Изгоем уже в полной мере и покидает общество; становится козлом отпущения в пустыне Азазеля. В случае Гамлета на этом история заканчивается — все, включая протагониста, гибнут во взаимной вражде, спасения нет, как и высшей силы, гарантирующей возможность очищения. Всё в руках смертных, одержимых демонами насилия. У древних греков жертвенный принцип всё ещё функционирует. Орест скитается, чтобы спастись от преследующих его духов мщения, выполняет необходимые священнодействия, смывает пятно греха и встраивается в социальное поле как будто без малейшего следа осквернения, и заодно, вероятно, смывая проклятие со всего рода Тантала.

Не считая оригинальных «Орестей», внимания заслуживают версии Шекспира и Сартра, соответственно «Гамлет» и «Мухи». Поскольку о датском принце уже шла речь, то лишь упомянем об одном из поздних его воплощений, а затем перейдём к экзистенциализму. Речь о картине (и пьесе) Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Эту пьесу можно поставить в один ряд с остальными произведениями не только потому, что она очевидно связана с Гамлетом, образ которого зачастую близок проклятому субъекту. Но и потому, что главные герои пьесы также оказываются в странном положении, как проклятый субъект, особенно когда тот игнорирует своё состояние осквернённости. Он схож с этими случайными наблюдателями своей жизни, не понимающими кто они, что они здесь делают, чего от них хотят и как им теперь поступить. Подобно им, проклятый склонен внезапно оказываться посреди разворачивающихся вокруг него трагических событий, к которым он не имеет ни малейшего отношения, как ему кажется. Он всецело подчиняется ходу истории  и становится таким образом объектом для самого себя, ни на что не влияющей частью невнятного бормотания вселенной. В театре воображения проклятого безумные персонажи (его внутренние объекты и окружающие другие) совершают странные действия и явно участвуют в заведомо обречённом лицедействе. Проклятый субъект вроде как может и должен на них повлиять, но он не понимает смысла происходящего ни внутри себя, ни вовне. Хотя он порой искренне пытается вникнуть, используя то разум, то остроумие, но и то и другое оказывается бессильным, а его пыл не слишком великим. Розенкранц-и-Гильденстерн – несведущий проклятый без истории и воли, подчинённый фатуму скрытой и потому кажущейся безумной логики. Он не знает и никогда не узнает, что он действительно виноват и в чём его вина. Главными героями становятся удивительно малозаметные персонажи, чьё бремя проклятия столь же велико, как и у самого Гамлета. И тогда становится понятно, что Проклятие — это не священная болезнь царей и парий, но состояние каждого смертного.

В «Мухах» Сартр обыгрывает идеи, развиваемые в «Бытие и Ничто» — как быть проклятому. Здесь смерть Агамемнона уже наглядно представлена как нечто большее, чем неприятный инцидент, не затрагивающий особенно никого кроме малого круга заинтересованных лиц царского рода. Смерть царя останавливает ход времени в городе, но как будто во всём мире. Теперь жизнь обитателей посвящена исключительно этому уникальному и чудовищному событию, эксцессу, обновляемому ежегодным ритуалом. Миропорядок разрушен и застыл в бесконечно повторяющемся разрушении и трауре. Бесплодные попытки изжить травму лишь нагнетают упадок во славу Юпитера, которому нужны покаяние и жертвы. Богов тешит этот зловонный, окровавленный и опустошённый город жиреющих мух, город, в котором каждый житель причастен к смерти царя. Вдобавок к этому Аргос регулярно наводняют духи умерших, мучающие живых и обостряющие бремя их вины за великую жертву; вины, которую все пытаются забыть и которую невозможно искупить новыми жертвами.

Метафорами проклятого оказываются Аргос в целом и отдельно каждый обитатель, страдающий под гнётом содеянного зла, подлинного Первородного Греха. Каждый здесь лелеет своё горе и психотически воспринимает себя гниющим и смрадным; каждый в Аргосе осквернён и проклят. Основной причиной для возобновляющихся острых угрызений совести у народа являются упомянутые нашествия мёртвецов — реминисценций грехов. Но те оказываются лишь выдумкой узурпаторов царского престола, которым необходимо держать город в убожестве и страхе. Новые правители вновь объявляются ложными, а причина гнетущего чувства вины — иллюзорной. Смертные — заложники ложных принципов мироустройства, но эти принципы от того не менее довлеют над ними.  

Орест образован, умён и красив — настоящий герой и достойный престолонаследник, гипотетически он абсолютно свободен в выборе своей судьбы, но на деле подобен «паутинке на ветру» и завидует тем, у кого есть ясный жизненный путь. Он, само собой, изгнанник, и его ни-к-чему-не-привязанность особенно подчёркивается  Сартром. Орест не может ни за что удержаться, включая свои воспоминания, у него нет ничего своего, а его душа — "великолепная пустота". Орест молит Юпитера, не зная, что тот неподалёку от него, и просит указать, как следует поступить дальше, следует ли бороться за Аргос и, получив знак, решает совершить обратное указанному, внемля воле бога, но через негатив веры.

И даже выбрав свою судьбу и как будто обретя себя, Орест теряет то немногое, что имел. В конечном счёте он чувствует лишь всё ту же пустоту. Будучи невесомым, он может обрести тяжесть только через преступление, которое укоренит его в Аргосе. Он предпочитает взять на себя грехи всех жителей города, чтобы стать одним из них — принести себя в жертву, но не ради божества, а ради себя.  Совершив этот выбор, Орест перестаёт быть «вечным юношей» и становится в полной мере проклятым героем. Хотя фактически он заведомо им был, иначе не пришёл бы в Аргос. Герою необходимо совершить страшное преступление и убить как узурпатора, так и мать, чтобы заполучить чужие воспоминания, страхи и надежды за неимением собственных. Обрести себя, свой закон и желания через убийство Закона и Желания; притом, что город уже отягощён кровопролитием.

Что касается Электры, то для неё мать — это пожирающая мёртвая плоть, Мёртвая Мать, которую она ненавидит и противопоставляет себе. Электра единственная из жителей, кто стремится к радостному существованию и с любовью, а не страхом относится к своим мертвецам — сестре и отцу. Это вновь позволяет опознать в Электре душу Ореста, поначалу полную  энергии и жизни и при этом близкую к потустороннему миру. В отличие от граждан Аргоса, уже, в принципе, находящихся на пороге страны мёртвых, её общение с ними созидательно, а не деструктивно, но только до поры.

Электра страдает от эриний сильнее Ореста, хотя она даже никого не убила. Возможно, именно поэтому — её фантазии сбылись сами собой, а выбора как такового она не совершала. В отличие от Ореста, она не была готова к случившемуся. Примечательно, что, обращаясь к Электре, эринии говорят о многочисленных страданиях плоти, необходимых ей «чтобы не думать о страданиях души», от которых её избавит забытие «всепожирающего, чистого огня боли». По всей видимости, из этого исходят в своих действиях многие реальные субъекты.

После неизбежного убийства царской четы свобода поражает Ореста«как молния», что напоминает шаманский и вообще мистический опыт откровения. Мифосхема Проклятия вообще напоминает сюжет шаманской инициации. Орест пробуждается для свободы, что сопровождается появлением мух-эриний. Те готовы растерзать преступника/мистика согласно правилам — за кощунство. Это соответствует процедурам инициации, когда с шамана срывают мясо с костей и заменяют их на священный материал. Сиблинги спешат к святилищу сияющего Аполлона, стремясь укрыться от яростных деструктивных объектов — эриний; ища в одной сакральности спасение от другой.

У Сартра эринии представлены мухами, питающимися осквернённой плотью и душой, которые множат лакомую гнойную скверну. Они проникают в проклятого и извлекают из него всё, что ему дорого, оставляя разлагающуюся оболочку. Демоны пытаются разлучить преступников, нашёптывая им самоуничижительные мысли стыда и виновности, изолируя их в коконе отверженности. Они переворачивают песочные часы нарциссизма из положения торжества к ничтожеству: переход столь простой для проклятого.

 

 

 

 

 

Bernardino Mei's Orestes Slaying Aegisthus and Clytemnestra

Подчиняются  фурии непосредственно Юпитеру, хозяину этой своры адских гончих, который использует для этого имя-заклятие "Абраксис". Явно проводится параллель с одноимённым гностическим верховным божеством, которое здесь повелевает демоническими духами мщения и мёртвецами. Скорее дьявол, чем творец, он с самого начала становится спутником Ореста, и мало что его радует так, как страдания Аргоса.

Бог смерти и демонов предлагает Электре сделку, по условиям которой та отказывается от себя, от своей ненависти, ярости и боли, но также от страданий, взамен подпадая под власть божества через раскаяние и груз вины. Ей необходимо отказаться от возможности свободы и встать на место мёртвых и мертвенных правителей проклятого города. Дабы продемонстрировать свою правоту, Юпитер, подобно Яхве перед Иовом, демонстрирует собственное величие и справедливость устройства сотворённого им мира, называя себя, своё творение и Закон добром и называя злом Ореста и его деяние. Но если закон творится деспотичным и жестоким богом, не становится ли его нарушение благодеянием? Орест провозглашает Юпитера царём над сотворённым им миром, но не над людьми.

Пагубный закон жертвования, насилия и воздаяния исходит от новых царей, но продублирован и на космическом уровне. Боги упиваются несчастьями смертных, и главный среди них Юпитер — князь и принцип этого мира, Отец всей Лжи. По словам Юпитера, боги и цари знают секрет — люди свободны. Но власти и инстанции скрывают это от смертных и держат в рабстве вины и страха, ради сохранения порядка, которому служат властители. Со всей очевидностью, порядка учреждённого через жертву, поддерживаемого мимезисом насилия. Если же смертный обретает свободу, то боги (архонты и демоны?) уже не властны над ним.

Также Громовержец говорит замечательную фразу: «Твоя свобода — парша, снедающая тебя, она — изгнание». Свободу и Отвержение дарует лишь Зло, которому причастился Орест — нечеловеческое Зло, чуждое и смертным, и богам. То есть зло, содеянное Орестом, это не обычное преступление, подвластное юрисдикции властей этого и горнего миров — оно связывает Ореста с чем-то за чертой этого мироздания, с инфернальным, то есть принципиально иным мироустройством, отбрасывая Изгоя из деспотии священного и мирского законов, что и оказывается абсолютной свободой. Тот, кто презрел ложь и насилие мира и отказался жить под властью пагубного закона, неизбежно становится угрозой для упорядоченного таким образом космоса; становится скверной и изгоем.  

«Настоящая человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния», и очевидно, что иначе как через отчаяние тяжело прийти к такому состоянию богооставленности.  Высшая сила в лице божества, как мы видим в «Мухах», вообще не та инстанция, к которой следует обращаться за помощью.  Ведь все боги этого мира — это демоны насилия и угнетения. Преступление Ореста — это дар, придающий душе тяжесть, но остаётся вопрос, та ли эта тяжесть, что так ему нужна?

Орест Сартра — проклятый, принявший своё проклятие. Он отвечает за преступление, соответствующее по тяжести убийству божества, которое даже не является его личным злодеянием — в нём виновен каждый человек. Он добровольно взваливает на себя бремя общечеловеческого Проклятия и как будто вполне может с ним справиться, хотя финал «Мух» умалчивает о последствиях его выбора. Принятие проклятия — это относительно новый исход судьбы Изгоя. В древнем варианте проклятый не мог поступить иначе, кроме как смыть с себя отвратительное пятно греха или же провести вечность, мучаясь в Аиде. Иной путь не кажется лучше — Гамлет погибает, унося с собой всех задействованных участников, даже тех, кто оказался там мимоходом, оставляя после себя гекатомбы трупов и руины Эльсинора, что напоминает «Орестею» Еврипида, но уже без вмешательства Аполлона. Гамлет не способен ни жить с проклятием, ни избавиться от него, поскольку помочь ему не в силах ни он сам, ни высшая сила. Для спасения Проклятому недостаёт чего-то ещё: истории, в которой Орест никого не убивает.

Несмотря на явную амбициозность, Орест Сартра — это не финал в постижении проклятым своего состояния, а очередной переходный этап. Притом не самый лучший из этапов. Если раньше осуждение проклятого было прерогативой других, то теперь субъект прекрасно справляется с этим самостоятельно. Он приписывает себе самые невероятные и чудовищные преступления, какими бы пустяками они ни казались на взгляд других. Реальный проклятый субъект действительно может пуститься во все тяжкие, хотя, к счастью, не всегда доходит до настоящих преступлений. Чаще это бывают раздоры с ближайшим окружением, которые приводят к ожидаемому остракизму. Самый распространённый механизм наращивания вины — это преувеличение значимости уже совершённых проступков, что не требует отыгрывания вовне. Что бы ни сделал проклятый, если в этом можно обнаружить его провинность, то он не преминёт добавить новый пункт в свой нескончаемый список грехов.

Теперь проклятого не выпроводить под улюлюканье хора за стены поселения. Нельзя устроить праздник и навсегда забыть об изгое или построить в его честь очередной жертвенник. Однако ему всё ещё необходимо быть изгнанным, потому что сюжет не изменился. Проклятый пытается убежать самостоятельно, хотя бежать ему от себя больше некуда. Даже на краю земли уже не встретить функционирующих святилищ Аполлона или Афины. В крайнем случае субъект радикально сбегает из жизни, но можно ограничиться дауншифтингом или регулярной сменой обстановки.

Что же до воспетой Сартром глубины отчаяния, то у него нет никакой глубины. Отчаяние проклятого бездонно и неизмеримо, сколь бы он ни ожидал, что хуже уже быть не может и рассвет близок, но всё остаётся по прежнему. Отчаяние попросту не может быть выходом из порочного круга существования, поскольку оно само циклично и является частью жертвенного цикла. Абсурдно считать, что страдание можно прекратить усилением страдания. Это будет гомеопатией. Отчаяние необходимо понять, а не уповать на него.   

Герой в «Мухах» утверждает, что по ту сторону отчаяния начинается «настоящая человеческая жизнь». Однако жизнь обитателей Аргоса достаточно плачевна. Они, как и все смертные, живут и умирают в мире под начальством Юпитера. Чем их человечность лучше «ненастоящей» жизни Ореста? Всю пьесу наш герой борется с личными эриниями и вырывается из власти своей собственной тирании. Нельзя сказать, что он сражается с фантазмами, ведь это вполне реальная борьба. Однако исходом её становится выпадение проклятого из частного мирка одержимости в мир смертных, где ситуация ничуть не лучше. Все смертные несут в своей крови скверну проклятия; все смертные — потомки демонов.

Единственное отличие проклятого в том, что его проклятие удваивается. В дополнение к общечеловеческому первородному греху он отягощён собственноручными злодеяниями. Потому его существование можно считать более тяжёлым, но по сути оно не отличается от участи всех остальных. Быть Розенкранцем ничуть не лучше, чем быть Гамлетом. Восприятие проклятого настроено особым образом, чтобы замечать проклятые аспекты мироздания. Он чаще склонен находить осквернение и насилие вокруг себя, что  позволяет лучше постигать принцип устройства проклятого мира и смертных, включая его самого.

Но для этого необходимо выйти за пределы личных шума и ярости. Орест же, покончив со своим несчастьем, уверяется, что теперь всё будет иначе. В оригинальной «Орестее» он просто заводит семью и погружается в обыденность. Тем самым проклятый впадает во всю ту же ложь самообмана. Проклятое состояние невозможно смыть или искупить, ведь оно составляет принцип устройства субъекта. Из одной тюрьмы он попадает в другую, побольше и поспокойнее, но даже не узнаёт об этом. Ему так и не удаётся добраться до сути, пока его отвлекают локальные героические сражения, подвиги и всё это сверхсатанинство. Орест всё ещё уверен, что именно он здесь единственный герой, чья жизнь поистине трагична. Он приносит себя в жертву ради мнимого и временного освобождения. Тем самым проклятый лишь начинает новый цикл миметического насилия.

Читайте также:
Интервью с фельдшером: cмех и сломанные ребра
Интервью с фельдшером: cмех и сломанные ребра
Смерть истины, истина смерти
Смерть истины, истина смерти
О меланхолии
О меланхолии