06.05.2017
Подайте бывшему поэту
Подайте бывшему поэту
Подайте бывшему поэту
Подайте бывшему поэту
Подайте бывшему поэту

Люди склонны копировать друг друга. Это занятие полезно даже для начинающих творческих людей. На первых этапах. Известно, тот же Гоголь не гений от рождения — до «Вечеров на хуторе близ Диканьки» он пытался безуспешно копировать немецких поэтов-романтиков, которыми восхищался в юности. Но уничтожил многое опубликованное — из-за отрицательного отзыва Белинского. С тех пор он принялся за поиски новых тем и нового стиля, которые превратили его в классика.

Если же претендующий на место Творца застревает на стадии копииста, на стадии «Хочу быть как» и не находит своего собственного лица, то в истории он так и останется малоизвестным автором калькирования. Никакие якобы расширяющие сознания вещества не помогут ему приблизиться к уровню своих кумиров: галлоны виски не сделают из него Чака Буковски или Джека Керуака, проглоченные поездами таблетки ЛСД не превратят в Сида Баррета, абсент не дотянет до Верлена, героин не приравняет к Берроузу и к рокерам из «клуба 27». Без своего оригинального стиля в творчестве делать нечего.

Александр Иванович Тиняков вошёл в историю именно таким, как любят говорить на Западе, wannabe — будучи человеком небесталанным, он так и не смог освободиться от влияния кумиров своего времени, и единственное в чём Тиняков смог их превзойти — в пороках, которые они проповедовали и которым подчинялись. Он был не просто изгнан из литературного мира —  был осмеян при жизни и при жизни забыт. Он настолько отчаянно пытался вписаться в эпоху Серебряного Века русской литературы и в эпоху декаданса, что сам стал ходячей пародией на неё.

Всё, что осталось от Тинякова — две фотокарточки в профиль и в анфас, на которых он схож с пойманным на грехе сельским попиком, три никогда не распроданных сборника стихотворений, ещё больше поэтических текстов, разбросанных по газетам и журналам, но чаще не опубликованных нигде и потерявшихся, две конъюнктурные брошюрки, дневник превосходящий по откровенности стихи, какие-то письма… И крайне сомнительная слава претенциозного второразрядного поэта, больше известного своим образом жизни, достойным древнегреческих киников — остаток дней Тиняков, если верить Зощенко, попрошайничал на углу Невского (тогда Проспект 25-го Октября) и Литейного проспектов с вызывающей табличкой — «Подайте бывшему поэту». И ни погоста, ни доброго слова о нём — только сплетни, грязь, анафема и презрение.

Александр Иванович Тиняков родился в 1886 году в селе Богородицкое, Мценского уезда, Орловской губернии в зажиточной крестьянской семье. Оба его деда, которые были государственными крестьянами и не знали никогда, что такое крепостное право, сумели довольно быстро сколотить себе состояние и сделаться уважаемыми в округе людьми. Оба обладали крутым нравом и слыли домашними тиранами, которые держали всю семью в страхе и порой калечили жизнь близких. Отец Александра тоже был деревенским, но мать была городской образованной женщиной и выражала любовь к книгам, неуёмную фантазию и тягу к образованию. Позже «городское» происхождение уже опустившийся Тиняков будет считать постыдным, виня мать во всех своих бедах и неудачах. Мальчик учился в Орле в местной гимназии, где учителем словесности был известный в прошлом литератор Фёдор Крюков, которому, к слову, до сих пор приписывают якобы истинное авторство «Тихого Дона».

Не по годам впечатлительный мальчик загорелся мечтой стать поэтом, что очень сильно не нравилось его деду — из-за этого в 1902 году юный Саша со скандалом покинул отчий дом. Он прибыл в Ясную Поляну к самому Толстому, но титан русской литературы отозвался поучительно: «Возвращайтесь домой, помиритесь с родителями, дедушкой. И, пожалуйста, не становитесь современным поэтом. Современные поэты — люди ненормальные. Вы крестьянин, а крестьян в свете не любят. И в литературном кругу тоже. Будете на побегушках у дворянских фуражек, смеяться над вами будут — и погубят».

Тиняков выполнил просьбу Льва Николаевича, вернулся на какое-то время домой, окончил гимназию, но стихов писать не бросил и уже в следующем 1903-ем году первые стихи Тинякова появились в газете «Орловский вестник».

Поэтический успех манил мечтательного юношу недаром — в Российской Империи назревала небывалая новая волна интереса к поэзии. Символисты и декаденты — Мережковский, Гиппиус, Брюсов, Блок, Садовской — владели умами широкой публики и творческой молодёжи. Ещё привлекательнее Тинякову казался образ жизни французских декадентов, которым он желал подражать — жизнеустройство Бодлера, Верлена, Рембо и Малларме. Большим впечатлением для Тинякова стал роман великого шведского мизантропа Августа Стриндберга «Одинокий», название которого станет не только его творческим псевдонимом — с него он начнёт лепить свою судьбу.

Тиняков пробовал прорваться в тот магический круг. В 1904 году его стихи принял альманах издательства «Гриф», печатающий символистов «второго плана», но издающее символистов «первого плана» издательство «Скорпион» отвергло стихи Тинякова. Вскоре он ринулся за литературным успехом в Петербург, где попал в салон Мережковских (там от него любили выслушивать своеобразные толкования Талмуда и цитирование Канта по памяти). Дружил с Садовским, терпеливо выслушивал замечания Ходасевича по поводу своих стихов. Тиняков боготворил Брюсова, которому подражал настолько откровенно, что очень быстро получил кличку «обезьяна Брюсова». Сам Брюсов, великий манипулятор, не без удовольствия «дрессировал» свою «обезьяну», пока не обнаружил, что прыткий ученик крутит роман с Петровской. К 1913 году Тиняков стал просто тенью Брюсова — его духом и буквой пропитался самый первый сборник стихов Тинякова «Navis Nigra» («Чёрная Ладья»), само название которого отсылает к Брюсову (тот любил называть сборники стихов на латыни).

Лишь один стих выделился из массы этих подражаний:

Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться,
То к окурку, то к пушинке
Скользким боком прижиматься.

Пусть с печалью или с гневом
Человеком был я плюнут,
Небо ясно, ветры свежи,
Ветры радость в меня вдунут.

В голубом речном просторе
С волей жажду я обняться,
А пока мне любо — быстро
По канавке грязной мчаться.

Эпоха символизма стремилась к закату. На сцену русской поэзии вторглись футуристы и акмеисты, и на их фоне книга Тинякова оказалась незамеченной — её вяло похвалили, вяло поругали, а тираж не сумели распродать.

Тиняков, опять же по примеру «проклятых», много пил и много тратил на бордели, ещё с молодых лет проводил ночи в культовой «Бродячей Собаке» — на всё были нужны деньги. Проблема эта решалась довольно легко: не слишком разборчивый в связях Тиняков под разными псевдонимами много и охотно писал для газет самого противоположного направления — одновременно для кадетской «Речи» и черносотенной «Земщины», для которой делал особенно натуралистичные антисемитские статейки, где откровенно подражал одиозно известному тогда консервативному критику Буренину. Особого внимания заслуживает написанная им статья «Русские таланты и жидовские восторги» с отзывом о восходящей звезде русской поэзии Сергее Есенине:

«Приехал в прошлом году из Рязанской губернии в Питер паренек — Сергей Есенин.
Писал он стишки, среднего достоинства, но с огоньком и — по всей вероятности — из него мог бы выработаться порядочный и полезный человек. Но сейчас же его облепили „литераторы с прожидью“, нарядили в длинную, якобы „русскую“ рубаху, обули в „сафьяновые сапожки“ <ср., однако: 5 янв. 1916 и 11 янв. 1916> и начали таскать с эстрады на эстраду. И вот, позоря имя и достоинство русского мужика, пошел наш Есенин на потеху жидам и ожидовелой, развращенной и разжиревшей интеллигенции нашей. Конечно, самому-то ему любопытно после избы да на эстраде, да в сафьяновых сапожках… Но со стороны глядеть на эту „потеху“ не очень весело, потому что сделал Есенин из дара своего, Богом ему данного, употребление глупое и подверг себя опасности несомненной».

Уверенный в безнаказанности Тиняков совершил первый прокол: подписал одно из напечатанных в «Земщине» стихотворений под названием «Олечке» известным своим псевдонимом — Одинокий. Скандал тогда удалось замять с помощью заявления: якобы Одинокий — это не Тиняков, под таким псевдонимом пишут разные авторы, стихотворение ему не принадлежит. Однако от следующего скандала Тинякову отвертеться уже не удалось — тот по дурости осмелился перейти дорогу своему покровителю Борису Садовскому. Вначале Тиняков раскритиковал в одной из заметок его сборник стихов «Озимь». Садовской затаил обиду и пустил слухи о том, что Тиняков сотрудничает с «Земщиной» и именно он печатает те самые антисемитские рецензии. Затем Тиняков снова наступил на те же грабли и раскритиковал у Садовского в той же «Земщине» ещё и сборник рассказов «Адмиралтейская игла». Вот тут-то Садовской уже в печати «сорвал покровы» со своего неблагодарного подопечного, опубликовав в «Журнале журналов» стихотворный фельетон. В итоге Тиняков окончательно саморазоблачился в «Исповеди антисемита» и попытался утащить Садовского за собой, обвинив его, что именно он ввёл его в черносотенные круги. Но Садовского литературный Петербург простил, а вот перед Тиняковым, который надоел всем своей назойливостью и аморально пьяными скандалами, обыкновенно кончавшимися поездками в психлечебницы и вытрезвители, закрылись двери всех литературных салонов и изданий, а сам он был изгнан как из «Речи» «Земщины». Неудачливому публицисту и столь же неудачливому поэту пришлось покинуть Петроград и вернуться на какое-то время в Орёл и затаиться. Было это в 1916-м году.

С началом Гражданской Войны Тиняков решил вновь попытать судьбу: он принял сторону красных и опубликовал в орловских газетах стихи в духе популярного Демьяна Бедного. Ходили слухи, будто бы он сотрудничает в это время с ЧК. А в 1920 году Тиняков вновь отправился искать счастье в Петрограде. Ходасевич писал о встрече с ним:

«Я жил тогда в петербургском Доме Искусств. В дверь мою постучались — на пороге стоял Одинокий, даже не постаревший, только оборванный, — но мы все ходили тогда оборванными. Приехал он прямо из Казани, где, оказывается, года два редактировал газету.
— Значит, вы теперь коммунист? — спросил я.
— Нет, но мне с большевиками по пути, поскольку они отрицают Бога. Бога я ненавижу, Владислав Фелицианович, — прибавил он конфиденциальным тоном.
— А Бабу Ягу?
Он ухмыльнулся:
— Вы хотите сказать, что если я ненавижу Бога, то, значит, верю в Него? Ну что ж? Оно, может быть, так и есть.

Он заставил меня написать ему стихи в альбом и ушел. Его поселили в том же Доме Искусств, в той части, которая была предназначена для неопрятных жильцов. Там он пьянствовал и скандалил. По ночам приводил к себе тех десяти — двенадцатилетних девочек, которые днем продавали на Невском махорку и папиросы. Его соседка по комнате, старушка, бывшая артистка Мариинского театра, жаловалась, что он стучит к ней в тонкую дощатую перегородку и ругается:
— Скоро ты, старая ведьма, угомонишься? Перестань ворочаться, дьяволица, не мешай!
Он пробовал заняться литературной работой — из этого ничего не вышло. Меж тем нужны были деньги. Перед самым моим отъездом из Петербурга я встретил его на Полицейском мосту. Он был в новых штиблетах и сильно пьян. Оказалось — поступил на службу в ЧК.
— Вы только не думайте ничего плохого, — прибавил он. — Я у них разбираю архив. Им очень нужны культурные работники.
И, подняв верхнюю губу, он захихикал. Больше я его не видел».

Вероятно, по поводу педофильских наклонностей Тинякова Ходасевич немного преувеличил, равно как и с историей работы Тинякова в ЧК, но и без того портрет Тинякова явно получился каким-то неприглядным.

Как бы то ни было всю первую половину 1920-х Тиняков ещё пробовал вернуться на поэтическую сцену. В 1922 г. Даже опубликовал сборник «Треугольник», куда по большей части входили стихи дореволюционного периода — теперь Тиняков больше подражал Гумилёву с его любовью к экзотике, встречалось даже такое подражание Бодлеру:

Со старой нищенкой, осипшей, полупьяной
Мы не нашли угла. Вошли в чужой подъезд.
Остались за дверьми вечерние туманы
Да слабые огни далеких, грустных звезд.

И вдруг почуял я, как зверь добычу в чаще,
Что тело женщины вот здесь, передо мной,
И показалась мне любовь старухи слаще,
Чем песня ангела, чем блеск луны святой.

И ноги пухлые покорно обнажая,
Мегера старая прижалася к стене,
И я ласкал ее, дрожа и замирая,
В тяжелой, как кошмар, полночной тишине.

Засасывал меня разврат больной и грязный,
Как брошенную кость засасывает ил, —
И отдавались мы безумному соблазну,
А на свирели нам играл пастух Сифил!

А в 1926 году вышла третья и последняя книга стихов Тинякова — «Ego Sum Qui Sum» («Азъ Есмь Сущий»). Именно в ней Тиняков наконец нашёл свой голос, перестав рядиться в декадентско-акмеистские одежды и вывалив на читателя чан грубейшего натурализма, лирический герой шокировал своей отчаянной откровенностью:

Всё, в чем есть морали привкус,
Мне противно и смешно
И гнилым Христовым духом
Для меня осквернено.

Лишь глупец иль худосочный
Спросит: «Жизнь зачем дана?»
Мудрый, сильный и здоровый
Жизнью пьян, как от вина.

Без сомнений и вопросов
Он проводит ночь и день;
Если ж станет на пороге
Ранней смерти злая тень, —

Отмахнется он от гостьи,
А коль гостья не уйдет,
Он спокойно сложит руки,
Стиснет зубы и умрет.

И, конечно же, как не обойтись без упоминания в этом сборнике самого известного стиха Тинякова:

Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя,
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я 

Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу,
Насмеюсь, как хам, над Богом,
Оскверню свою слезу.

В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу.

За кусок конины с хлебом
Иль за фунт гнилой трески
Я, порвав все связи с небом,
В ад полезу, в батраки.

Дайте мне ярмо на шею,
Но дозвольте мне поесть.
Сладко сытому лакею
И горька без пищи честь.

Возмущение в литературных кругах вызвало стихотворение Тинякова «Радость жизни», после его обвиняли чуть ли не в участии в расстреле Гумилёва:

Едут навстречу мне гробики полные,
В каждом — мертвец молодой,
Сердцу от этого весело, радостно,
Словно берёзке весной!

Вы околели, собаки несчастные, —
Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты тяжелые, —
Я же на небо гляжу!

Может, — в тех гробиках гении разные,
Может, — поэт Гумилёв…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Жив и здоров!

Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь
Падалью, полной червей,
Но пока жив, — я ликую над трупами
Раньше умерших людей.

С таким содержимым, да ещё и в эпоху, когда НЭП стал сворачиваться, а идеологический контроль — усиливаться, Тинякову нечего больше было делать в официальной поэзии, литературные салоны навсегда закрылись для него. Изданные им параллельно брошюрки «Пролетарская революция и буржуазная культура» (1920) и «Русская литература и революция» (1923) не прибавляли ему симпатий и укрепляли репутацию аморальной бездарности, готовой «пятки вылизать врагу», книги его так и не распродали.

Тиняков в отчаянной попытке вновь обратить на себя внимание опустился до того, что стал нищенствовать на углу Невского (тогда Проспекта 25-го Октября) и Литейного проспектов. Михаил Михайлович Зощенко в повести «Перед Восходом Солнца» писал о встрече с Александром Тиняковым:
«Я встретил Т. год спустя. Он уже потерял человеческий облик. Он был грязен, пьян, оборван. Космы седых волос торчали из-под шляпы. На его груди висела картонка с надписью: „Подайте бывшему поэту“. Я мог страшиться такой судьбы. Мог страшиться таких чувств. Такой поэзии. Я мог страшиться образа нищего».

Называя себя бывшим поэтом, Тиняков лукавил: он продолжал писать стихи, но они не сохранились, продолжал их читать перед теми, кто остался его слушать. Тиняков, прежде не гнушавшийся писать верноподданнические стишки и статейки в газеты, отважился на самоубийственный для себя поступок — ещё задолго до Мандельштама он начал читать каждому встречному стихи откровенного антисоветского содержания, вроде такого:

Чичерин растерян и Сталин печален,
Осталась от партии кучка развалин.
Стеклова убрали, Зиновьев похерен,
И Троцкий, мерзавец, молчит, лицемерен.
И Крупская смотрит, нахохлившись, чортом,
И заняты все комсомолки абортом.
И Ленин недвижно лежит в мавзолее,
И чувствует Рыков верёвку на шее.

И даже такого:

[Уж головы лип полуголы,
Остатки кудрей пожелтели,
И ласточки, бабочки, пчелы
С карнизов дворца улетели.]

Печальны осенние стоны,
Нахмурился, ежится замок.
И каркают хрипло вороны,
Быть может, потомки тех самых,

Которые мартовской ночью
Кричали в тревоге не зря,
Когда растерзали на клочья
Преступники тело Царя.

И мудрый, и грустный, и грозный
Закрылся безвременно взор —
И пал на Россию несносный,
Мучительно жгучий позор.

Не так же ли грязные руки
Взмятежили тихий канал,
Когда на нем, корчась от муки,
Израненный Царь умирал.

Не та же ль преступная воля
В Ипатьевском Доме вела
Зверьё, подпоив алкоголем,
Терзать малолетних тела?

Желябов, и Зубов, и Ленин —
Всё тот же упырь-осьминог…
По-своему каждый растленен,
По-своему каждый убог,

Но сущность у каждого та же:
У князя и большевика,
У каждого тянется к краже,
К убийству, да к буйству рука.

А к делу? К работе? Смотри-ка,
Взирай в изумлении мир,
Как строют Калинин и Рыков
Из русского царства сортир.

И правильно, мудро, за дело
Утонет Русь в кале своем,
Когда не смогли, не сумели
Прожить с светодавцем — Царем.

В дневниках, которые Тиняков вёл в ту пору, он был ещё более откровенен, высказывался о партии, вождях и литераторах. Поведение Тинякова ещё долго сходило ему с рук. Он успел в 1928 году жениться, но продолжил нищенствовать, пьянствовать, скандалить и нарываться на неприятности с милицией.

Времена менялись: к 1930-му году молодая советская республика, отбросив НЭП, начала строить социализм в своём собственном понимании. Антисоветчики и нищие не вписывались в картину социализма, который строился под руководством товарища Сталина, и их начали впервые выселять за так называемый 101-й километр.

Впрочем, погорел Тиняков именно на антисоветских стихах — в августе 1930 г. его арестовали за антисоветскую агитацию и приговорили к трём годам лагерей. Поначалу Тиняков отбывал срок на Соловках, но позже его перевели в ссылку в Саратов, где по его собственным словам, он «голодал и бедствовал невероятно».

В 1933 году, Тиняков вышел на свободу, но к прежней жизни вернуться уже не смог — здоровье подкосилось, попрошаек с улиц Ленинграда смели, а возвращение к прежнему «ремеслу» грозило теперь новым сроком. Тиняков написал тогда отчаянное письмо Зощенко, который в ту пору был на пике славы, с просьбой помочь ему и его семье материально, но помог ли Тинякову Зощенко — загадка.

Последним стало упоминание о Тинякове в дневниковой записи Михаила Кузмина от 28 июня 1934 года:

«Прошёлся по Невскому. Встретил Тинякова на костылях и Хармса».

17 августа 1934 года Тиняков умер в Ленинграде в больнице Памяти Жертв Революции, как тогда именовалась Мариинская больница.

Кончину его никто не заметил, многие литераторы похоронили его ещё при жизни, а сам он похоронен был в одной из «братских могил», где и теперь хоронят неопознанных бездомных.

Александр Иванович Тиняков сполна и дорого заплатил за то, что был сыном своего времени, но, увы, декадентский образ жизни так и не сделал его ни Бодлером, ни Верленом, ни Рембо, ни даже Жерменом Нуво, который завершил жизненный путь в общей могиле. Ибо тот, у кого нет своего лица, вряд ли войдёт в Бессмертие.

Читайте также:
Похоронка: Закулисье ритуальных услуг
Похоронка: Закулисье ритуальных услуг
Поселяя насилие
Поселяя насилие
Непокой, или Кучерявый траур Тикая Агапова
Непокой, или Кучерявый траур Тикая Агапова