Едва ли можно представить, как счастливые люди пишут — тексты, музыку, картины. Нет, не так сложно вообразить, что каждый бывает хоть сколько-нибудь счастлив, но верится с трудом, что в таком приподнятом состоянии можно всерьез, взахлеб и вдребезги — вытащить из себя, вывернуться наизнанку и сказать: «Вот — извлек, потому что мне одному болит так, что не могу носить это за собой». Но пишут же? Иногда так, что не возникает желания бежать подальше от их чужеродного оптимизма.
Хотелось бы снять фильм, где всё бы говорило за тебя так, будто у тебя отняли речь, и это кино — последнее из возможных утешений. Такое, чтобы после каждого действия, после каждой мысли был готов сказать: «Обратное утверждение неверно». Самую эгоцентричную, нарциссически настроенную ленту, которую смотреть было бы жутко. Жутко не от того, что на экране происходят ужасы, вершится какое-нибудь абсурдное кровавое возмездие, страшные звуки из колонок неожиданно звучат. Нет, жутко от того, что фрустрация героя доводит зрителя до истерики — ведь зритель знает эту эмоциональную точку в лицо. И лицо это смотрит на него не глазами киноперсонажа, а его собственными — из зеркала. Если бы зритель мог убить героя сам — впервые за всю историю кинематографа прошибить в исступлении четвёртую стену и размазать героев. Его бы мне не было жаль. И себя бы тоже не было жаль — впервые. Дайте людям фантазировать. Про людей не снимают кино. Кино снимают про желания и страхи. А про людей — ток-шоу.
Странно, когда первый раз позволяешь героям выжить — то есть вообразишь их, дашь им трагедию и спасение, но не уничтожишь. Вроде гладишь их по голове и говоришь, какие они хорошие, пусть попытаются сделать всё верно снова. Герои могут быть чужими — из фильма, книги, песни. Могут быть глубинно близкими — ретроспективный ты и иллюзорные обстоятельства, люди, которые остались позади или ушли вперед. Пусть будут — как стойкие оловянные солдатики, как Щелкунчик с перебитой челюстью, как постпанк-герой, не нашедший злополучным вечером крепкую веревку. Первый раз позволяешь им мысленно выжить и ужасаешься — то ли повзрослел, то ли сдался в своем глупом упорстве драматизировать всё. Жак Лакан со своей триадой «Воображаемое — Символическое — Реальное» окончательно всех запутал, но вернул нам осознание речи пустой и речи полной: окончание рефлексии и аналитики наступает как смерть.
В Бусидо, кодексе самураев, представление о правомерности умереть — базовое, то есть смерть регламентирована, она должна быть честна предельно — без наигранности и включенности в игру. У смерти повышена оценка — её заведомо нужно проверить на соответствии чести, а теперь, когда ты ни на секунду не самурай, проверить на вирусность и болезнетворность — сколько человек потенциально может уничтожить твой уход.
Не выживать — скорее не умереть учат даже детей. Впрочем, учили и детей, которых в прошлом, до размывания субкультур, подозревали в мнительности. Подозревают и теперь. Они, вышколенные ток-шоу и громким криком СМИ, играют в саму мысль «ухода», и вместе с ними играют родители. И всем в этом исступленье весело. Вчера вооружались джойстиками — говорили, шутеры убивают, сегодня упростили средства: плохой малыш, всё те же черные ногти, но теперь еще какие-то огромные млекопитающие и хэштеги. В общем, на эту абсурдную по природе своей информационную возню дал ответ еще Мерилин Мэнсон, когда его обвинили во влиянии на подростков, устроивших расстрел в школе «Колумбина». Его спросили: «Если бы вы сейчас могли поговорить с детьми из Колумбины, что бы вы им сказали?». Он ответил: «Я бы ничего им не сказал. Я бы послушал, что бы сказали они. Так бы никто не сделал». Выслушать. Высмотреть. Внутреннее кино отличается от кино реального этой эмпатией. Чтобы ненароком не переломить в человеке, не только в ребенке, тонкую «кость» — необходимо выслушать его. Прежде чем искать виновных в новых, может быть, страшных «играх в отравленный бисер» — не лучше устроить интроспекцию и понять, в каких сценах падает твой герой, от каких движений? И ответ ясен: не ломайте, не ломайте, не ломайте.
Живёшь и помнишь текстов песен на пять пожизненных сроков. Живёшь по законам страны, где нельзя не столько пропагандировать, сколько обнажать жизнь — саму жизнь в её искренних проявлениях. Изнанка красивой не бывает. Там, где есть оценка, стоит гильотина — блестящий ответ на все вопросы. Ты сравниваешь себя с другими, другие сравнивают тебя с иными, и этот ряд набирает копии. Люди красивы, люди уродливы — часто одни и те же люди попадают под такую характеристику — это одинаково страшно, как с упорной периодичностью страшно всё.
Дело в том, что речи о смерти и музыке не иссякнут. Страшнее, что не кончится болтовня о том, как бы было лучше — под каким углом и с какими дарами прийти к зеркалу, чтобы оно тебя благосклонно приняло. С чем прийти, чтобы время и шаги других не съели всю память о тебе. До и после приходит кто-то «светлый», чтобы освежить бодлеровскую «матовость зеркал», и цикл маленьких смертей и перерождений не прекращается. Но не вздумайте показывать этот цикл. Отсекаешь голову, и получаются тексты, речи и покосившиеся слова — лес слов. И из слов, вопреки всем законам жанров и культурологическим процессам, появляется кино — про смерть, музыку и других людей. Здесь появляется самое главное — возможность памяти, как кольца деревьев, как увядающие многолетние травы — любовь, понимание и творчество нам нужны для того, чтобы стать воспоминанием. Чтобы этих воспоминаний не было слишком много, есть те, кто срезают и вытаптывают память о лишних. Лишних ли? Тиранический ритуал истирания людей и событий действует внутри твоей собственной головы.
Мы проживаем жизнь, как снимаем кино, которое проходит строгую оценку критиков. Но что критики, когда после такого «фестиваля» высоки шансы увядания и забвения? Нашу пленку сплетут в канаты, чтобы держать поток информационного шума, где много всего и будет много всего: выбросившихся на берег китов, ошалелых взрослых, которые учат нас бить и быть битыми, Лолит, прорвавших сточные воды телеканалов. У прохожего мальчика на улице удивительно красивые запястья, и почему-то сходу кажется, что он будущая рок-звезда. Хочется, чтобы ему разрешили петь о смерти — так он вдохновляет жить. В этом есть что-то вечное — больше, чем буква и образ. И этим вечером чёрт бы с ними, с этими жуткими законами и неизбежным напоминанием, что ты никчёмен. Чёрт бы с ними.
Завтра скажешь, чтобы запомниться. Завтра снимешь, чтобы поняли. Завтра выключишь звук, чтобы впервые не убить героев в своей голове. И может быть, услышишь, как тебя пытаются защитить: «Не ломайте дикорастущих для ваших зверских ритуалов».
