Сербский ответ на хазарский вопрос, или Как понять балканскую литературу.

Как водится среди приличных писателей, Павич сам написал свою биографию. Лаконично и прозрачно он обрисовал основные вехи своего жизненного пути, не совершая при этом длительных остановок на дороге повествования. Автобиография серба похожа скорее на десятиминутную исповедь человека, существующего на грани реальности: «Я был самым нечитаемым писателем своей страны до 1984, когда вдруг за один день превратился в самого читаемого. Я написал первый роман в виде словаря, второй в виде кроссворда, третий в виде клепсидры и четвёртый как пособие по гаданию на картах таро. Пятый был астрологическим справочником для непосвящённых. Я старался как можно меньше мешать моим романам. Я думаю, что роман, как и рак, живёт за счет своих метастазов и питается ими. С течением времени я всё меньше чувствую себя писателем написанных мною книг, и всё больше — писателем других, будущих, которые, скорее всего, никогда не будут написаны».

Милорад Павич родился в 1929 году в скромной интеллигентской семье и умер ровно через восемьдесят лет известным на весь мир писателем, переводчиком и литературоведом. Сам Павич говорил, что является писателем более двух сотен лет с момента издания в 1776 году одним из его предков – Эмериком Павичем – сборника стихотворений. На самом же деле его творчество берет своё начало во времена, когда Константинополь уже был Царьградом и готовился снова стать Стамбулом и генетически связано с балканской историей. Сербская земля, на которой проросла столь характерная проза, видела многое: византийских императоров, разводивших здесь скот, османский каганат, чьи кони четыре века вспарывали ей живот, австрийских Габсбургов, возводивших на ней свои католические храмы. Ее население молилось в разные стороны света и меняло религии как перчатки. Это стоило Сербии ни много ни мало трех тысяч восстаний и покрыло берега Дуная и Савы плотным слоем мифов. История сербского народа нуждалась в хороших рассказчиках, как красочный сон нуждается быть немедленно перенесенным на бумагу за несколько секунд до пробуждения. Поэтому в Сербии с древних времен, как только появлялся святой, он сразу же становился поэтом, а как только появлялся поэт, он сразу становился святым. Эту уникальность Павич осознавал ясно, выделяя среди всех сербских авторов своих любимых – Иоанна Дамаскина и Святого Савву Сербского, по чьему завету он жил «мы, сербы… судьбой предопределенные быть Востоком на Западе и Западом на Востоке и принимать над собой только Царствие Небесное, а на земле – никого!»

Как же плести историю Сербии, как персидский ковер или как жемчужное ожерелье? На этот вопрос пыталась ответить вся сербская литература ХХ века, но отыскать ответ в мутной воде истории смог только Павич. Глядя глубоко сквозь зеленоватые воды Дуная, работая скрупулезно, как может работать только архивариус, он подыскивал новое платье для своих романов, хорошо понимая, что только форма может донести до мира беспокойные судьбы Авраама Бранковича, Амалии Ризнич, принцессы Атех, вычеркнутые навсегда из истории мира.

На лице, покрытом морщинами, словно рыболовной сетью, блуждают мысли в поисках ответа на вопрос журналиста. «Если иметь хороший разбег, то можно прыгнуть очень далеко» – так начинает одно из видео интервью писатель. Он говорит на звенящем сербском языке об отце и матери для своих книг: времени и форме.

Кроме собственного гипертекста, писатель по воле судьбы (хотя вряд ли в случае с Павичем это судьба, скорее титанические усилия его интеллекта), создал свой уникальный мир. Еще не достигнув половой зрелости, Милорад начал изучать мировую культуру, классическую литературу и языки. Немецкий, английский, французский, русский, болгарский…он научился думать и понимать большую часть человечества. С его литературными переводами в сербскую культуру влились новые произведения, в том числе и пушкинский «Евгений Онегин». Подобная космополитичность, открытость миру, невероятный багаж знаний позволили Павичу смешивать в своих произведениях элементы разных культур. Но основа оставалась прежней – Балканы.

Произведение, сделавшее писателя моментально знаменитым на ста языках мира и на шести континентах – «Хазарский словарь». Это многолетняя работа Павича, которая вобрала в себя персонажей и отрывки из других не менее важных его произведений, а также исторические, апокрифические и мифологические источники. Благодаря «Хазарскому словарю» за писателем в истории литературы закрепились шуршащие ярлыки «мистический реалист» и «постмодернист», которые позвякивают теперь во всех рецензиях на его книги, как браслеты на щиколотках древних принцесс. Хотя комментатор хазарской полемики был не первым постмодернистом в сербской литературе, в 70-е годы подобным образом Борислав Пекич вошел в мировую литературный процесс со своим романом «Золотое руно». Пекич первым уловил и стал культивировать в своих романах и киносценариях повествовательную традицию сербского сказа, сложившуюся за несколько веков до. В книгах обоих писателей нет строгих границ между мифом и историей, между фантастикой и реальностью.

Все свои самые значительные произведения, включая знаменитый «Хазарский словарь» Павич писал, так, словно делает это в последний раз. Такой подход уже не имеет национальности и характерен не только для сербов, но и для любого, кто свято чтит свое ремесло.

Если при прочтении первых страниц его книг вы испытали что-то вроде замешательства, ощутили, что теряете нить истории или еще хуже – захотели проверить в пыльной электронной энциклопедии: правильно ли вы поняли, кто такие хазары и существовал ли на самом деле Иоанн Дамаскин – отложите книгу. Перенесите чтение на более удачный момент. Когда этот момент наступит, ваше внимание не будет цепляться за неизвестные факты древнего хазарского каганата, пересыпанные, словно бисером, сюрреалистическими метафорами, а повествование польется как изумрудные воды Дуная весной. Милорад Павич стоит того, чтобы ему верили на слово. И помните: «читатель, не расходующий энергию, накопленную благодаря чтению, похож на человека, который толстеет оттого, что не тратит  энергию, приобретенную за счет пищи. С писателем дело обстоит иначе».