1
Самый верный способ влюбиться в город — потеряться в нем. Очень просто: выбросьте карту и сверните в любой переулок. Если спустя час вы не жалеете о содеянном — это любовь.
Такая тактика, конечно, может выйти боком — и часто выходит. Например, в Лиме мы с братом однажды дошли до фавел и потом очень долго выбирались из них — из этого стихийного, агрессивного лабиринта, — используя прием, описанный Борхесом в «Саду расходящихся тропок»: сворачивай влево на каждой развилке (как выбрались — не помню, скорее всего, мы просто надоели лабиринту, и он выплюнул нас обратно в цивилизацию — к фонарям, асфальту и автомобилям; брат, впрочем, любит говорить, что мы так и не выбрались и до сих пор блуждаем по наклонным улицам, между домами, сколоченными из кусков фанеры и шифера, и все эти голодные детские глаза до сих пор смотрят на нас из-под лестниц и из щелей в заборах; я с ним согласен — такой вариант тоже нельзя исключать).
***
Вот и в Мадриде я в первый же день вляпался в историю. Свернул в какой-то темный двор, под арку, и там нарвался на полицейского. Он что-то спрашивал на испанском, я отвечал на русско-английском — мы оба не понимали ни слова; и оба улыбались, как идиоты; короче, весело поговорили. В конце концов, отчаявшись наладить связь, я перешел на русские клише:
— Я из России! Водка. Матрешка. Чехов. Антон Палыч.
При слове «Чехов» взгляд испанца прояснился — он пожал мне руку:
— Jose Martinez.
— Нет-нет, — говорю, — не я Чехов! Это писатель такой русский — Чехов.
— Si, si.
Он взял меня под локоть и жестом показал: «идем». Через пару минут мы вышли на площадь Santa Anna, гудящую, наполненную туристами и музыкантами. Остановившись возле одного из ресторанных столиков, страж закона перекинулся парой фраз с какой-то девушкой, она изумленно посмотрела на меня и сказала по-русски:
— Он говорит, что ты Чехов.
— Ага, — говорю, — я люблю погулять по Мадриду с тех пор, как умер.
Она улыбнулась и ногой выдвинула стул напротив.
— Садись. Только кеды сними.
— Чего?
— Кеды, говорю, сними. У испанцев есть традиция — обедать без обуви.
Я оглядел ноги людей, сидящих за соседними столиками, и снова повернулся к ней.
— Ты правда думала, что я поведусь?
Она пожала плечами.
— Ну, попробовать стоило. Садись уже.
Так началось самое странное знакомство в моей жизни. Ее звали Анна; национальность — русская, в душе — испанка, и лгунья — по натуре. Мы подружились сразу, нас сблизила любовь к импровизациям.
— Живешь здесь? — спрашиваю.
— Нет. Прячусь.
— От кого?
— От жениха.
— Это как?
— Да так. Игра. Он сделал мне предложение, а я сбежала в Мадрид. Он — частный детектив. Если найдет меня в течение недели — значит, он мастер своего дела. А я, если и выйду замуж, то только за мастера.
Я помолчал.
— Хорошо, я сделаю вид, что поверил.
— Отлично, тогда я сделаю вид, что мне не плевать — поверил ты или нет.
К нашему столику вернулся тот самый блюститель закона и протянул мне книгу. Ну, разумеется: сборник рассказов Чехова на испанском.
— Он хочет автограф, — перевела она.
— Скажи ему, что он ошибается.
Она засмеялась.
— С ума сошел? Я пять минут назад подтвердила, что ты Чехов. Просто подпиши.
— Любишь пудрить мозги?
— Больше всего на свете.
Я вывел на форзаце: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Полицейский был в восторге, он любил рассказы русского писателя.
— Надеюсь, он не слишком разозлится, когда поймет, что я не Чехов.
— Он не поймет, — Анна, улыбаясь, махала ему рукой, — он же полицейский. Их этому не учат.
2
Она необычна во всем — любит, например, совать руки в мои карманы. Ее интерес ко мне скорее антропологический: сделать что-нибудь — и наблюдать за реакцией. Может задать вопрос и тут же прервать на полуслове: «все, мне неинтересно». И эта грубость — не от плохого воспитания, а от желания нащупать степень моей обидчивости.
Я быстро понял: все, что она рассказывает — скорее всего, ложь. Особенно нелепо звучала эта история с женихом-детективом, от которого она якобы прячется.
Вообще, это симптоматично — чем безумней человек, тем легче мне общаться с ним (с ней). Это хорошо для жизненного опыта, но — не для душевного равновесия. Каждый раз, пережив очередное столкновение с такой вот незнакомкой я, как диковинный морской гад, отращиваю новую нервную систему; прочнее прежней.
Меня умиляет ее манера общения: начать фразу на русском, закончить на испанском, а потом искренне удивиться тому, что я не понял ни слова.
Она умна и одновременно полна суеверий: ну, какой, скажи мне, смысл креститься каждый раз при виде католического храма, если ты православная?
3
Мы зашли в ее квартирку — лиловые обои, рассохшийся паркет. Она заперлась в ванной. Голос из-за двери:
— Чувствуй себя как дома.
Я прогулялся по комнате: уютно, но ощущение странное — ни одной фотографии, ни одной личной вещи. Мотаю головой и уже задаюсь вопросом: «Тут есть хоть что-нибудь способное рассказать ее историю, выдать, доказать, что она существует, — именные чеки из банка, рецепт от врача, фотографии родственников, друзей, жениха?» — но нет, ничего такого я не нахожу.
Прошло пять минут, десять, она все еще в ванной. Мое любопытство часто меня подводило — вот и сейчас я, кажется, перешел грани разумного: берусь за ящики стола: в верхнем — маленький литровый аквариум с рыбами-гуппи, в среднем — копченая скумбрия, в нижнем — записка: «и что ты надеялся здесь увидеть, Шерлок?». Этот неожиданный коллаж, надо думать, адресован мне — я говорил ей, что занимаюсь дизайном аквариумов.
«Вот так, значит? Хочешь устроить соревнование — кто кого переабсурдит? Что ж, вызов принят».
Долго не раздумывая, снимаю кеды и ставлю их в холодильник, на верхнюю полку, между моцареллой и пакетом молока. Захлопываю дверцу, и тут же понимаю, как глупо и неостроумно это выглядит, но переигрывать поздно — она выходит из ванной. Открывает холодильник, достает моцареллу, идет к столу и как ни в чем не бывало нарезает ее керамическим ножом. Все это время я не свожу с нее взгляда — как игрок в покер ищу следы эмоций на лице. Но — тщетно.
— Руки помой, — говорит. И еще что-то по-испански.
— Чего?
— Розовое полотенце — для лица.
Когда я возвращаюсь, на столе стоит тарелка, а в ней — мои кеды, нарезанные на ломти. Совсем новые, купленные вчера в магазине на улице Ареналь, и теперь — нарезанные на ломти.
— Оливкового масла сам добавь. По вкусу, — говорит она, посыпая моцареллу специями.
Я смотрю на нее, на кеды, снова на нее, и говорю:
— Туше.
В отель я возвращаюсь босиком, с носками в кармане. Брусчатка под ногами гладкая и теплая.
4
Мы были в двух главных мадридских музеях — Prado (классическое искусство) и Reina Sofia (современное). Сравнивать их глупо — это как сравнивать стаю журавлей с яичницей; и то и другое, несомненно, имеет отношение к птицам, но — яичница не умеет летать.
***
Кстати о Prado — в музее мы умудрились впутаться в веселую историю. У меня есть дурацкая привычка — спорить с гидами. И в этот раз не удержался; мы прибились к экскурсионной группе англичан (или уэльсцев) и осторожно ходили за ними, слушая биографические сводки о жизни Тициана, Босха и прочих. Естественно, гид говорил кратко и скучно, — они всегда так говорят. Я долго терпел; честное слово — очень долго. Даже когда он сказал, что рыба на «Триптихе» Босха — это фаллический символ, я не стал ворчать и закатывать глаза. Но когда мы добрались до «Расстрела повстанцев 3 мая» Гойи, мое терпение иссякло…
Чтоб вы знали: расстрел повстанцев 3 мая 1808 мая — одно из самых значимых событий в истории Испании. Переломный момент в освободительной борьбе с Наполеоном, захватившим Испанский трон 23 марта 1808.
2 мая 1808 года маршал французской армии Мюрат распорядился выслать из Мадрида Франциско да Паула, младшего сына короля Карла IV. Конвой, сопровождавший принца, даже не успел покинуть двор Королевского дворца — повстанцы, численностью не больше двухсот человек, напали на гренадеров императорской армии. Естественно, атака захлебнулась, но смелость тех людей вдохновила остальных горожан — и уже к полудню во всех концах Мадрида с улиц стали исчезать французские солдаты; их потихоньку били и утаскивали в темные переулки.
Маршал Мюрат распорядился в тот же вечер расстрелять взятых в плен повстанцев — в назидание остальным. И в ночь на третье мая приказ был приведен в исполнение. Это случилось на холме Principe-Pio (2,5 километра на север от Королевского дворца). Теперь там расположена часовня San-Antonio-de-la-Florida, и там же похоронены 43 храбреца.
Так вот, гид не сказал об этом ни слова. Поэтому я подал голос:
— Постойте-ка. — Сказал я по-английски. — А что насчет маршала Мюрата и младшего сына короля Карла четвертого и мамелюков?
Туристы-англичане повернулись ко мне, ожидая продолжения, и, в общем, я занялся своим любимым делом — вольным пересказом учебника истории. Где-то в середине моей реконструкции сражения, когда я пытался изобразить крестьянина, голыми руками отражающего атаку мамелюков, Анна потянула меня за рукав, кивнула на гида: «кажется, он вызывает охрану, идем отсюда». Лицо у гида действительно покраснело от ярости — как будто в борщ макнули. Мы попытались тихонько скрыться в толпе, но тут возникли сложности — туристы-англичане теперь ходили за нами, надеясь на продолжение военной реконструкции. Минуты три я объяснял им, что я не гид, я — гад, мешающий гидам работать.
5
Собор Альмудены, кроме божественной неоготической архитектуры, славен в первую очередь тем, что строился сто лет (с 1883 по 1993). Первый проект был разработан еще Франсиско де Кубасом, после него чертежи перекраивали еще шесть поколений архитекторов. Как остроумно подмечено в путеводителе: «любое совпадение с замыслом автора — чистая случайность». Отличная формулировка, по-моему; и главное — она применима к человеку; вообще, с нее могла бы начинаться Библия.
Я давно подозреваю: человека сочиняли сразу несколько авторов, и они часто ссорились.
6
Не знаю, чего я ждал от корриды. На бой быков я шел ради культурного, так сказать, обогащения; побывать в Мадриде и не увидеть тореадора — нелепость.
Анна была не в восторге от этой идеи:
— Платить за то, чтобы у тебя на глазах замучили животное? Напомни, какой сейчас год?
Мы немного поспорили — и забыли. Но к вечеру, когда я собирался за билетами, она взяла меня под локоть:
— Я тоже пойду.
— В смысле? А как же «платить за замученное животное», вот это все?
— А я и не буду платить. За меня заплатишь ты.
***
И вот мы здесь. Арена Лас-Вентас — огромное круглое сооружение из красного кирпича; подковообразные окна, и башенки, похожие на минареты. Забавно — самое испанское строение в Испании выполнено в арабском стиле (это, кстати, отличительная черта Мадрида — арабы в свое время проиграли бой за город, но наследили основательно — особенно в архитектуре).
На площади перед ареной стоят памятники знаменитым тореадорам и, ээээ, Александру Флемингу. Последний здесь не случайно — в знак благодарности, — его пенициллин спас от смерти многих тореадоров-неудачников.
Возле билетных касс все очень странно — работают все сразу, но очередь только в одну из них. Подхожу посмотреть, в чем дело — ну да, кто бы сомневался? Кассирша — красотка.
Внутри арена выполнена с сохранением всех традиций — никаких тебе кресел или скамеек, — только гранитные плиты — почти как греческий амфитеатр. Для тех, кто не желает сидеть на холодном камне, есть отдельная услуга — маленькая кожаная подушка. Их раздают у входа на трибуну — цену я не уточнял.
За час до представления площадь наполняется торговыми палатками и ожидающими зрителями. Гомон такой, что аж закладывает уши. Цены — за гранью добра и зла, но никто не торгуется. Повсюду слышны вопли продавцов. Особой популярностью пользуется один из них — высокий, худощавый дядька с огромным ртом, под завязку набитым кривыми желтыми зубами. Он кричит, размахивая пакетом с арахисом, но на лице, в глазах его такой восторг, словно в руках он держит не арахис, а только что родившуюся дочь.
В вестибюле арены не протолкнуться. Внутри она тоже, кстати, выглядит вполне традиционно, даже архаично: кирпич, гранит и кованые решетки — никаких тебе металлопластиковых окон или мониторов, — словом, казематы . Не удивлюсь, если в подвале — пыточные камеры с бороздками для стока крови на полу.
Мы с Анной долго безуспешно пытаемся найти верный путь в этом человековороте. Периодически нас подхватывает толпа и несет дальше по проходу. Сопротивляться бесполезно — людей так много, что любое лишнее движение гарантирует перелом. В итоге нас выносит к воротам, и молодой парень в синей майке, бросив взгляд на билеты, выводит нас на трибуну. После прохладного сумрака вестибюля я вновь попадаю под Мадридское пекло и на мгновение слепну. Трибуны похожи на стаю бабочек — люди размахивают разноцветными веерами.
«Синяя майка» показывает нам наши места — участок плиты с черными цифрами 40 и 41. Мы садимся, но ненадолго — люди поднимаются вверх, шагая прямо по нам. Буквально. Все это выглядит дико, на грани давки, но, как ни странно, никто не паникует и не возмущается, напротив, — сидящие помогают остальным. Вас не станут ругать, если, поднимаясь, вы обопретесь на чье-то плечо; и даже больше — вам помогут.
Среди всей этой «калькутты» умудряются лавировать торговцы — они в красных майках с подробным прейскурантом на спине. Умно.
Я вижу нескольких людей в дорогих костюмах с кубинскими сигарами — они весело толкаются, пробираясь к своим местам, стряхивая пепел на головы нижесидящим, и довершают собой балаганную картину сегодняшнего вечера .
Часы над восточной трибуной показывают ровно семь.
Началось.
Играет музыка «Тореадор, смелее в бой», открываются ворота, и на арене появляются тореадоры. Их шестеро — и это первое, что меня удивило. Мне-то всегда казалось, что коррида — это честный бой быка и человека — один на один. А тут — шесть мужчин в черно-золотых одеждах, в смешных обтягивающих штанах и в черных шапках, похожих на перекошенные парики. Они подходят к западной трибуне и приветствуют королевское ложе. В ложе пусто — но традиция есть традиция.
Наконец, под раскаты рукоплесканий появляется бык. Животное не выглядит агрессивным — скорее растерянным; и задача шести тореадоров — разозлить его. Каждый из них по очереди выбегает в центр круга, размахивая желто-сиреневой тканью (красная, если я правильно понял, это привилегия главного тореро). Бык ревет, песок летит из-под копыт. Его шкура лоснится на солнце. Он прекрасен. Ему почти удается поддеть одного из тореадоров, ткань падает на землю, и тореро бросается бежать — неловко, даже как-то карикатурно. Для полного сходства с клоуном ему не хватает огромных ботинок. В этот момент я понимаю, что болею за быка, и жду — когда же он подцепит на рога кого-нибудь из этих недотеп.
Я сижу достаточно близко, почти у края арены, и могу видеть черные глаза быка. И мне обидно за него. Их шестеро, а он один. Он борется, а они — развлекают толпу; вот этих вот людей с кубинскими сигарами и кока-колой.
На арене появляются два всадника на закованных в доспехи лошадях . Они похожи на Дон-Кихотов. Размахивают копьями, кричат. Бык переключается на них — пытается поднять одну из лошадей на рога, но ничего не выходит — доспехи не дают ему добраться до нее. Лошадь покорно перебирает копытами, на глазах у нее — шоры.
Всадник с победным воплем вонзает копье прямо быку под лопатку. Животное отскакивает — изумленное, обиженное.
«Оставь в покое лошадей, не трать силы! Они хотят измотать тебя! Будь умней!» — кричит Анна, и тут же оглядывается на меня. Мы испуганно улыбаемся друг другу — оказывается, мы оба болеем за быка.
Наконец, на арене появляется главный тореадор, Рамирез, — или как его там? — облаченный в бело-золотое. В его руках — две пики. Бык, конечно, бросается в бой, но он измотан.
Я до последнего надеюсь, что у быка есть тактика, что он лишь притворяется замученным, усыпляет бдительность. Но проходит минута, другая, и вот животное уже плюется кровью, ноги заплетаются. Тореадор целился в шею и между лопатками — и теперь быку больно ходить, он борется из чистого упрямства.
Это продолжается слишком долго. Бык падает, встает, и снова нападает, падает. На черно-бурой, мокрой от крови спине его уже болтаются шесть разноцветных пик. Тореадор, Рамзес, — или как его там? — после каждой атаки кланяется толпе, а мне жаль, что я не захватил с собой помидоров — отсюда я мог бы попасть ему прямо в лоб.
Ну, в самом деле, чего ты кланяешься? Неужели так уж много мастерства нужно, чтобы добить истощенного быка? Вот если бы вы сражались один на один, я бы уважал тебя, но ты ведь вышел на арену, когда бык уже истекал кровью. И даже хуже — бык не понимает, что вы делаете с ним, он ведет честный бой, а ты — ты одет в обтягивающее трико. Даже не знаю, что хуже — смерть per se или же смерть от рук человека в дебильном трико.
Все кончилось довольно некрасиво — бык споткнулся на полном скаку и мордой пропахал борозду в песке, попытался встать, но завалился на бок, и его вырвало кровью. Зрители вскочили с мест, затрепетали вееры. Тореадор, Рубигез — или как его там? — стал кланяться пустому королевскому ложу, в то время как один совсем молодой парень (видимо, стажер) перерезал быку горло. Вот тогда-то я и пожалел, что купил самый дорогой билет, так близко к арене. Я повернулся к Анне — она зажмурилась.
— Уведи меня отсюда.
Я взял ее за руку и повел к выходу, как слепую. Мне казалось, если зрители узнают, о чем я думаю, то рассмеются: «ха, размазня! Крови испугался!» — но испугался я не крови — чего ее бояться? — обычно я боюсь событий, кровь сопровождающих или предшествующих ей, — сегодня это аплодисменты; или, точнее, — диссонанс между происходящим на арене и зрительской реакцией.
Бросаю взгляд на хронометр — 19:30. Ровно пол часа. Вот это точность.
Уже добравшись до выхода с трибуны, я обернулся — два человека в смешных одеждах тащили быка к распахнутым воротам. Тащили за рога, и бык еще сучил одним копытом.
Зря обернулся.
Мы вышли на опустевшую площадь и пару минут молча стояли под памятником Александру Флемингу. С арены доносились звуки духовых и новые всплески рукоплесканий.
— Добро пожаловать в Мадрид, — сказала Анна.
7
Уже темнело, но фонари не горели. Люди ходили наэлектризованные — в прямом смысле: перед нами шла пара, парень хотел взять девушку за руку, и между ними сверкнула синяя искра. Они засмеялись. Разряды были отлично видны в сумерках.
Я прикоснулся к Анне и тоже увидел синий зигзаг.
— Скажи, а ты мстительный? — спросила она.
— Очень.
— И как ты обычно мстишь людям?
— Пишу о них.
— Какой-то странный способ.
— Самый лучший, если пишешь правду.
И ее последняя фраза во время прощания — чистая провокация:
— Обещай никогда не писать обо мне.