Интервью с Лехой Никоновым
Интервью с Лехой Никоновым
Интервью с Лехой Никоновым
Интервью с Лехой Никоновым
Предисловие:

Леха Никонов – поэт из Выборга, воспитанный «лихими девяностыми», убежденный западник, франкофил, реалист, автор пяти сборников стихов и семи поэм, основатель группы «ПТВП».

Во время своего визита в Москву с презентацией первого собрания сочинений, посвящённого 20-летию творчества, Алексей рассказал нам о своем маршруте Выборг-Санкт-Петербург, «жесткой» поэзии, о том, что его рукописи горят раз в три года, и как «Пушкин романтику похерил».


От «La pía» до «Выборга»

Расскажи, как давно ты начал писать, с чего все начиналось?

Прозу пытался писать много раз. У меня до сих пор есть мечта о романе. Обычно поэты пишут плохие романы. Но мечта есть. С 6 лет я начал писать свой роман (улыбается). У меня очень много дневниковых записей. Но вряд ли они когда-нибудь будут опубликованы. Я очень критичен внутренне.

Помню, в школе издавал подпольные газеты. Я просто умел писать – диктанты за всех писал (смеется). Сначала вышло три тиража одной, после того, как ее отняли, я стал издавать другую. Одна из них называлась «La pía». Я разоблачал учителей – пускал газету по партам, все ржали – такая вот нелегальная пресса. А потом один из них вырвал ее из рук: меня вызвали к директору.

Чем закончился этот период?

Я ушел из вечерней школы из-за французской коммуны, а из восьмилетней — потому что надоело, что учителя мне врут.

Больше к журналистике не возвращался?

Пробовал зарабатывать журналистикой, но из этого ничего хорошего не вышло. Поработал больше полугода в газете «Выборг» вместе с хорошими ребятами, там научился писать. Лихие 90-е, свобода слова, и пусть не райские кущи, но этот опыт произвёл большие впечатления.

Расскажи немного об этом периоде.

Я пришел, мне сказали «Готов?» Готов, говорю, и стал писать. Вообще мы там комиксы издавали.

Пописал немного какую-то жесткую тему, а потом меня оттуда поперли из-за разборки с бандитами. Девчонка одна с нами работала, она как-то написала: «Пришла на дискотеку, мне там не понравилось». Они подумали, что это я статью заказал, якобы мне деньги заплатили. Потом, конечно, все разрулили. Но у меня уже пропал ко всему интерес.

Почему пропал интерес?

Выборг – маленький город, и про него нужно какие-то новости сочинять. Ты когда пишешь, вкладываешь в это очень много себя в газете, как и в интернете – ты это опубликовал, и все забыли. Вкладывал много сил, дали три гроша, и все про это забыли. Мне не понравилось.

Фото: Андрей Киселёв

Профессия – это и есть способ существования

Кем еще работал?

В больнице работал – трупы таскали, в ларьке посидел 2 месяца – продавал какую-то дрянь, лес ворованный сторожил, но это все было временно. Я вообще отношусь к работе «с 9 до 6» отрицательно. Считаю, что это убивает в человеке личность, для поэта это смертельно. Может, кому-то это и нужно, чтобы свою жизнь ввести в рамки, может, для кого-то они и хороши. Я бы не смог так.

Может ли поэзия стать профессией?           

Для меня это и есть профессия, способ существования. Дело в том, что профессия – это и есть способ существования. Человек, который ничего не делает, не проецирует себя в реальности, соответственно, он в ней не фиксируется. Тем более, когда ты пишешь, ты еще хоть как-то востребован. Ответственности тоже становится больше, в первую очередь, перед самим собой. Стараешься писать лучше, а не как говорят во дворе — «на отъебись».

 

«От хороших чувств стихи не рождаются»

Когда ты понял, что ты – поэт?

Намного раньше, чем меня напечатали. Я вообще ненавидел стихи, не понимал, зачем они нужны. Мне казалось это высокопарно, жеманно, пошло – стоит человек и читает стихи – фу! (улыбается). Хорошо помню день, когда написал свой первый стих – «Не Римне Троя, а всего лишьХолодное сырое утро. В провинциальном городе..», 1993 год. Я шёл ночью по Южному посёлку, была такая ночь белая – я этот стих про себя твержу, и понимаю, я – поэт. Меня так вштырило, прям спать не мог весь день. Все оставшееся время мне просто приходилось это доказывать остальным, в том числе самому себе.

А ну-ка, почитай-ка стихи, Лёха!

Какие твои самые яркие воспоминания? Может, праздник?

Праздники не люблю. Но хорошо запомнился день рождения, когда мне исполнилось 25 лет. Приехал Андрей Владимирович Тропилло, наговорил моей маме кучу комплиментов. Многие друзья пришли, которые признали мое творчество. Тяжело быть поэтом в провинциальном городе (цитирует):

«А ну-ка, почитай-ка стихи, Лёха!»

«Да пошёл ты на**й!» (извини, конечно).

Почему ты уехал из Выборга в Питер?

Больше не мог там находиться, а Питер – единственный европейский город, где возможно жить русскому человеку. Я западник. Москва для меня слишком большая, архитектура меня не устраивает. Она должна быть питерской. Еще всегда должно быть низкое давление, тучи над городом, солнце – нахер. И обязательно – Нева (смеется).

 

От Рембо до «Медеи»

Ты рано стал писать стихи.

Я начал их писать, когда был в депрессии, в 21. Мой любимый автор – Рембо. А он в 19 лет уже перестал писать, и мне казалось, что я очень поздно за всё это взялся). А С группой (ПТВП) мы вообще начали, когда мне было 26 лет. Я воспринимал это все, как очень поздно.

В одном из интервью ты говорил, что «Медея» тебя измучила. Издание сборника – это закрытие какой-то главы в твоей поэзии? Можно ли назвать «Медею» точкой в твоем творчестве?

Надеюсь, что это не так. Когда поэт заканчивает что-то большое, ему кажется, что мир должен рухнуть, если это действительно что-то стоящее. Мне тогда так казалось.

Будет какое-то продолжение?

Нет, продолжения не будет. Но я пишу все время, это мой способ существования. Тяжело говорить о новом сборнике стихов, как о новом альбоме. В темпе «давай быстрее – новый альбом, новый альбом» ты действительно понимаешь, что это нужно делать быстрее. Все-таки музыка торопит то, что принято называть современностью. А поэзия, я надеюсь, все же лежит вне времени.

 

«Пощечина для поэтов, так же как и для ш**х, обязательна»

К слову о времени: как было с Медеей?

Чтобы приготовить сборник, нужно отредактировать его только для себя раз двадцать. Очень тяжело сказать: а вот я через три года напишу сборник.

Здесь загадка в творчестве – ты же не знаешь, что к чему. Как говорил Пруст: «Пощечина для поэтов, так же как и для ш**х, обязательна». Очень много в жизни было всякой жести. Сейчас перечитываю эти стихи – тогда я не понимал, что делаю. Может, это и хорошо.

Вернемся к разговору о точке в творчестве.

Если сборник действительно хороший, то поэт может больше не писать. В нем уже потенциально есть его прошлое, его настоящее и будущее. Вспомним, стихи Рыжего, Пушкина, Лермонтова, в них они вкладывали будущее. Здесь вопрос времени исчезает – в этом ценность поэзии.

 

«Жесткая» поэзия Лехи Никонова

И все-таки, как изменился Леха Никонов за 20 лет?

Писать лучше стал, и, наверное, жестче. Раньше у меня эпики не было вообще. Но это чисто технический вопрос.

Что тебя сейчас вдохновляет?

Ссора с другом, с девчонкой, состояние перед концертом. Но чаще всего депрессняки. Как ни крути.

 

Текст скажет за тебя больше, чем все твои манифесты и заявления

Как относишься к тому, что сейчас многие выкладывают свои работы в интернет?

Это явление нашей жизни. Накипи стало больше видно, но ее всегда было дофига. Текст скажет лучше любого лайка или мема. Как бы ты не пыжился в интервью, текст скажет за тебя больше, чем все твои манифесты и заявления.

 

«Пушкин романтику похерил, и правильно сделал»

Пропала ли с появлением интернета романтика?

Не знаю, о какой романтике ты говоришь. Ещё Пушкин эту романтику похерил, и я считаю, совершенно правильно. В постмодернизме романтика – это чаще какой-нибудь симулякр.

Каким ты видишь современного поэта?

В поэзии время – не очень важная категория, сегодняшний поэт такой же, как и поэт в 13 веке, как Франсуа Вийон, Маяковский, Бродский, Рыжий. Пушкин нам гораздо ближе, чем какой-нибудь графоман из интернета.

Другой вопрос – оценка, которую ставят. Опыт – это же все-таки взаимодействие между наблюдателем и объектом, а не просто какое-то действие, как квантовая физика показала. В метафизике тоже самое. Если ты перманентно ищешь чего-то, то тебе это всегда дается. Вопрос в том, что тебе дается – объективная реальность или все-таки только то, что ты как наблюдатель сечешь. В этом смысле каждый поэт и оригинален тем, что выступает в роли чистого наблюдателя. Будь он по жизни каким-нибудь бродягой и убийцей, как Франсуа Вийон, дружил с коммуняками, как Владимир Маяковский, имел противоестественные связи, как Рембо – неважно. Ценность представляет сам текст, а если текст поэта гениален, то какая разница, что толкало его на написание. Остается только текст.

 

Поэзия – дело кровавое

Если говорить о самоцензуре, на какую тему ты бы не стал писать?

Нет таких тем. Все темы должны быть раскрыты в литературе. Вспомним, Маркиза де Сада, который делал то, что казалось невозможным в порнографической литературе, Батая, Стивенсона, Эдгара По, которые в так называемой приключенческой литературе создали классические произведения.

Как считаешь, для кого пишет автор?

Автор ни для кого не пишет, и даже не для себя, это заблуждение. Он пишет из необходимости. Просто пишет, потому что он не может не писать. А для кого, он знать не знает. Может, это будут дети читать, может, через сто лет кто-то будет читать, а может, и сейчас. Есть люди, которые хотят денег заработать, но из этого получается ерунда. Это уже не литература, а беллетристика, книгопечатание.

А что любишь читать ты?

Мои любимые поэты: Мандельштам, Бродский, Рыжий, Анненский, Рембо, Бодлер, Уитмен, Эдгар По, Верлен, Аполлинер, Кирсанов, Слуцкий.

Фото: Андрей Киселёв

Рукописи горят раз в три года

К вопросу об оценке: кто решает, насколько хорош текст?

Я решаю, я же поэт. Это трагично, конечно. Например, сборник «Гербарий» я презираю и ненавижу, но все-таки я опубликовал его даже в собрании сочинений. Для меня стихотворение определяется не количеством или отсутствием арго, а его ценностью в моих глазах. Я, конечно, к арго расположен гораздо меньше, чем ранее. Но если это арго стоит на месте, я не буду исключать мат из стиха, если он там должен быть. Такого цензора во мне точно нет. Главный цензор – это отсутствие пошлости. Если стихотворение пошлое – ты должен пойти и застрелиться или же все сжечь.

Ты бы смог сжечь свои работы?

Раз в три года я выхожу на помойку и сжигаю все, что считаю ненужным. Не хотел бы, чтобы люди копались. Раньше были письма, а сейчас у нас переписка – в интернете. Потом поднимут и будут печатать. Это факт литературоведения. Поэзия – дело кровавое.

 

Поступок Макса Брода в отношении Кафки мне омерзителен

Один из твоих любимых поэтов – Борис Слуцкий. Как ты относишься к тому, что после смерти были опубликованы его работы?

Слуцкому приходилось многое писать «в стол». Но он знал, что это хорошие стихи. Их невозможно было опубликовать в то время. В моем случае, я публикуюсь сам или посредством издательств, которые ко мне благосклонны. Я не имею отношения к государственной машине, у меня нет нужды писать «в стол». В моем столе лежат много-много набросков недоделанных стихов, не знаю, хотел бы я, чтобы они были когда-либо опубликованы. Глубоко сомневаюсь. Поступок Макса Брода в отношении Кафки мне всегда был омерзителен. Хотя многие считают, что без этого мы бы не знали Кафку. Но мнение поэта важнее, чем даже мнение его самого ближайшего друга. Истинная поэзия все равно бы вскрылась. Другой базар, что он просил всё сжечь. Это вопрос очень сложный.

 

Будет все, что ты хочешь, даже если ты этого не хочешь

И напоследок, что бы ты хотел сказать своим читателям?

Вчера ко мне подошел пацан на чтениях, и попросил подписать книгу: «Напиши то, что ты бы себе написал 20 лет назад». Я написал: «Будет все, что ты хочешь, даже если ты этого не хочешь» (смеется).

«Иногда рисую на полях, как Пушкин. У меня руки в разные стороны, я даже пишу плохо. Это салют, а это я. Такой вот примитивизм».

 

Читайте также:
Диалектика нарциссизма
Диалектика нарциссизма
Рассказ «Лес»
Рассказ «Лес»
Смерть истины, истина смерти
Смерть истины, истина смерти