Автор:
Иллюстрация: Vincent van Gogh
Перевод: Маша Антонова
30.01.2020
Сакральные увечья
и отрезанное ухо Винсента Ван Гога
Сакральные увечья и отрезанное ухо Винсента Ван Гога
Сакральные увечья и отрезанное ухо Винсента Ван Гога
Сакральные увечья и отрезанное ухо Винсента Ван Гога
Сакральные увечья и отрезанное ухо Винсента Ван Гога
Предисловие:

Настоящий наследник Маркиза Де Сада, великий порнограф и, вероятно, один из самых значимых философов ХХ века, Жорж Батай, рассуждает в эссе о том, почему человек оказывается готов на физическую боль и жертву. Ван Гог, отрезавший себе ухо, случайный парижский прохожий, откусивший себе почти весь палец, ближневосточные племена, ритуально скачущие вокруг костра и кидающие в него отрубленные части тела, — всё это оказывается в поле зрения и становится объектом ближайшего рассмотрения для Батая. Это эссе препарирует сакральную жертву, которая неминуемо сопутствует большой сакральной любви.


 Медико-психологический отдел школы Анналов приводит следующие факты по делу: «Гастон Ф. …30 лет, дизайнер вышивки, поступил в больницу Святой Анны 25 января 1924 года…»

Утром 11 декабря он шел по бульвару де Менильмонтан и, прибыв на кладбище Пер-Лашез, начал пристально смотреть на солнце. Получив от его лучей указание оторвать собственный палец, он, не задумываясь, без всякой боли, зажал между зубами левый указательный палец, разорвал сухожилия, а также суставные связки на уровне суставной фаланги; затем, используя правую руку, он начал откручивать палец от кисти, в конце концов, окончательно его оторвав. Он пытался ускользнуть от полицейских, которые тем не менее смогли задержать его и доставить в больницу…

Молодой членовредитель, кроме разработки дизайна для вышивки, в свободное время занимался рисованием. Известно мало подробностей о мотивах его картин, но мы знаем, что он читал арт-критику Мирбо. Также тревожность заставила его интересоваться такими вещами как индуистский мистицизм и философия Ницше.

В дни, предшествующие самоповреждению, он выпил несколько рюмок рома и коньяка. Он до сих пор подозревает, что попал под влиянием биографии Ван Гога, в которой он вычитал, что художник, находясь под чарами безумия, откромсал собственное ухо и отправил его проститутке. Именно тогда, 11 декабря, прогуливаясь по бульвару Менильмонтан, он «попросил у солнца совета, и ему в голову пришла идея. Поэтому он уставился на солнце, стараясь загипнотизировать себя». Таким образом молодой человек получил ответ от солнца, которое, видимо, одобряло его действия. «Выбирайся из своего царства печали», — солнце, кажется, говорило с ним, используя его голову как приемник. «Было совсем не сложно», — добавил Гастон Ф., — «после мыслей о суициде, откусить палец. Я сказал самому себе: я могу сделать это в любой момент».

Иллюстрация: Vincent van Gogh

Для полноты картины стоит отметить влияние Ван Гога на Гастона Ф. Приказ, по которому зубы выполняют настолько сильное движение, кажется мучительной жаждой, которой невозможно противиться. Совпадение жестов двух художников развязывает руки внешней силе, выбранной обоими независимо, и та вмешивается в привычную активность бритвы и зубов. Ни одна биография Ван Гога не могла заставить истязателя из Пер-Лашеза обратиться к лучам солнца и совершить жертвоприношение, вызвавшее бы ужас у любого свидетеля этого действа.

Относительно легко установить, какое место в жизни Ван Гога занимали отношения с солнцем, которое возвышалось над личностью художника. Солнечные картины Человека-с-Отрезанным-Ухом достаточно хорошо известны и у многих вызывают недоумение. Они становятся понятными только тогда, когда рассматриваются как выражение личности (или, как утверждают некоторые, болезни) художника. Большинство из них были сделаны после отрезания уха (Рождество 1888 года). Одержимость солнцем, однако, проявляется еще в двух набросках, сделанных в Парижский период (1886–1888). Арльский период представлен тремя «Сеятелями», но эти три картины запечатлевают только закат. «Солнце во всем своем величии» появляется лишь в 1889, когда художник находился в лечебнице для душевнобольных в Сан-Реми, другими словами, после получения травмы: солнечная одержимость достигла наивысшей точки. Именно в это время Ван Гог использует выражение «солнце во всем своем величии» в письме к своему брату и, вероятно, начинает не отрываясь смотреть на ослепляющий диск из своего окна (что врачи того времени считали проявлением безумия). После отбытия из Сан-Реми (январь 1890) и вплоть до самоубийства (июль 1890) солнце почти полностью исчезает с полотен художника.

Чтобы показать развитие одержимости Ван Гога и место, которое она занимала в его жизни, необходимо связать солнце с подсолнухами, цветы которых напоминают солнце и обращены к нему в течение всего дня. В истории искусства это растение прочно связано с именем Ван Гога, который писал, что в нём самом есть что-то от подсолнуха (так же как у Берна «есть» что-то от медведя, а у Рима — что-то от волчицы). Ещё в Париже он нарисовал подсолнух, который рос в закрытом саду. Большая часть горшков с этими цветами была создана в Арле в августе 1888 года, и только две подобные картины датируются Парижским периодом. Также мы знаем, что Гоген, который жил с Ван Гогом в тяжелый для того период в декабре 1888, нарисовал портрет художника, на котором Винсент был занят рисованием подсолнухов. Вполне вероятно, что тогда Ван Гог работал над вариантом одной из августовских картин (обычно он рисовал по памяти, следуя примеру Гогена). Тесная связь между одержимостью солнечным цветком и ужасными мучениями становится тем более выразительной, когда фантазия художника заставляет его запечатлевать увядающие или уже мертвые цветы. Кажется, больше никто не рисовал вялые подсолнухи, а сам Ван Гог запечатлевал любые другие цветы свежими.

Иллюстрация: Vincent van Gogh

Эта двойная связь объединяет солнце-звезду, солнце-цветок и Ван Гога и может быть сведена к психологическому вопросу, в котором звезда противопоставляется завядшему растению, как идеалистическое состояние противопоставляется действительному эго. Это повторяется множество раз в пределах одной и той же темы.

Говоря в письме к брату о картине, которая ему понравилась, Ван Гог пожелал, чтобы она была помещена между двумя вазами с подсолнухами, как часы между канделябрами. Возможно было увидеть художника в качестве подставки для этих цветов, с прикрепленными к шляпе зажженными свечами и вышедшим с этим ореолом под звездную ночь в Арле (январь или февраль 1889) под предлогом рисования сельской местности ночью. Вся хрупкость этой волшебной огненной шляпы, без всякого сомнения, выражает желание Ван Гога занять правильное место, находясь под подчинением кого- или чего-либо. Например, он изображает подсвечник в пустом кресле Гогена…

Письмо художника к брату, датированное декабрём 1888, впервые упоминает «кресло Гогена, переливающееся красным и зеленым, стены и пол — тоже красные и зеленые — на сидении две книги и свеча…» Во втором письме (17 января 1888) Ван Гог добавляет: «Я бы изучал свет свечи и то, как он падает на книги (одну жёлтую, другую розовую), лежащие на пустом кресле (кресле Гогена), изображая их на холсте красными и зелеными мазками. Сегодня я снова работал на его парой, моим собственным стулом, на нём расположены трубка и табачный мешочек. В обеих картинах я пытался достигнуть эффекта света, используя лишь чистый цвет…»

Эти два полотна значительны тем, что оба были сделаны в период отрезания уха. Хватит одного взгляда, чтобы понять, что они запечатлевают не обычные стул и кресло, а личности художников.

Из-за недостатка информации довольно сложно произвести точную интерпретацию этих картин, однако превосходство Гогена очевидно: незажженная трубка (потухшее и страдающее сердце) противопоставлена горящей свече; мешочек табака (полный чистого вещества) противопоставлен двум книгам с яркими обложками. Разница состоит в тревожных элементах, так как эти картины соответствуют периоду, когда ненависть Ван Гога к своему другу достигла пика и вскоре привела к их разрыву. Но злость на Гогена — лишь одна из форм внутреннего разрыва, чьи признаки читаются во всей деятельности Ван Гога. Для своего друга Гоген был идеалом, принимая на себя доминирование над эгом Ван Гога: полные ненависти и отчаяния унижения, которые художник переносит на картины, демонстрируют того, кто унижает, и того, кого унижают. Даже идеал не совершенен, хотя эти два понятия противоположны: свеча не прочно стоит на кресле — её положение шатко, и сама она находится на грани. Солнце во всём своём величии противопоставлено увядающему цветку, но абсолютно неважно, насколько мёртв этот цветок, он всё равно является солнцем, а солнце в определенной мере опасно: оно окрашено в цвет серы [il a la couleur du soufre], как пишет художник по-французски.

Эквивалентность противостоящих элементов всё ещё характеризует возвращение темы новой системы взаимоотношений: по отношению к газовой горелке свеча играет ту же унизительную роль, что и потухшая трубка по отношению к той же свече. Включённая горелка лишь немного увеличивает разрыв, который, на самом деле, является признаком непревзойденной неоднородности разрываемой (и безудержной) личности Ван Гога.

Отношения между художником (который идентифицировал себя с хрупкими свечами и иногда со свежими, иногда с увядшими подсолнухами) и идеалом, ослепительной формой которого являлось солнца, аналогичны тем, которые люди поддерживали с богами до тех пор, пока те не начинали издеваться над ними. Нанесение себе вреда обычно появляется в этих отношениях как жертва: она будет демонстрировать страстное желание соответствовать идеалу. В мифологии это желание изображается в виде бога солнца, который разрывает собственные органы.

Таким образом, тема находит общие черты с членовредительством Гастона Ф., и её значение можно подчеркнуть через третий пример, в котором огненный человек приказывает женщине оторвать собственные уши, чтобы отдать их ему.

Иллюстрация: Vincent van Gogh

34-летняя женщина была соблазнена своим начальником и забеременела от него, вследствие чего родила младенца, который умер через несколько дней после появления на свет. После этого несчастная женщина начала страдать от мании преследования, которая сопровождалась неконтролируемыми телодвижениями и религиозными галлюцинациями. Её поместили в больницу для душевнобольных. Однажды утром охранник обнаружил ее вырывающей собственный правый глаз: левая глазница была уже абсолютно пуста, и в ней были отчётливо видны шрамы, конъюнктива и свисающие куски мяса. Правый же глаз был значительно смещён вперёд. На допросе о мотивах пациентка заявила, что услышала Божий голос и через некоторое время увидела огненного человека: «Отдай мне свои уши, открой свою голову», — сказал ей фантом. После множества ударов головой о стену она пыталась оторвать уши, а после решила вырвать глаза. Боль после первых попыток была нестерпимой, но голос настаивал, чтобы она преодолела боль и не бросала начатого. Пациентка утверждает, что в тот же момент потеряла сознание, и не понимает, как ей удалось полностью вытащить левый глаз.

Этот случай особенно важен тем, что замена глаз на уши из-за отсутствия острого инструмента приводит к калечению не относительно неважных частей тела (например, уха или пальца), а к эдиповой энуклеации, иными словами, к самой страшной форме жертвоприношения.

Как возможно, что жесты неминуемо связанные с психическими расстройствами (даже если их никогда нельзя было отнести к симптомам какого-либо ментального заболевания), могут спонтанно обозначаться как адекватное выражение предосудительной социальной функции, таких четких объектов, как обычный человек или жертва? Однако толкование не может быть оспорено, когда оно рассматривается как непосредственная ассоциация, полностью лишенная какой-либо научной проработки. Даже в древности невменяемые, как известно, характеризовали саморазрушительные поступки таким образом: Ареций пишет о больных людях, которые отрывали собственные конечности, повинуясь религиозным чувствам, чтобы воздать дань уважения богам, которые и требовали подобной жертвы. Но не менее поразительно, что в наше время, когда обычай жертвоприношения полностью ушел в прошлое, смысл слова по-прежнему максимально тесно связан с понятием священности принесения жертвы, при котором самоистязание является лишь самым абсурдным и ужасным проявлением.

Действительно, безумная часть жертвоприношения — единственная доступная для нас в той мере, в которой она может быть применима к современному человеку — не может быть противопоставлена религиозным жертвоприношениям людей и животных. Альтернативные мнения существуют даже в религиозной практике, которая сталкивается с классическими жертвоприношениями и разнообразными формами нанесения вреда самому себе особенно часто. В наше время кровавые оргии сект ислама имеют наиболее значимые и драматичные формы: участники действа, находясь на пике религиозного экстаза, устраивают акты самоуничтожения: они бьют друг друга по головам клюшками и топорами и бросаются на мечи, тем самым выкалывая глаза. Независимо от того, какую роль играют приобретенные навыки, например в энуклеации, необходимость оторвать конечности или вырвать внутренние органы остается психическим и психологическим механизмом, который в определенных случаях заканчивается ничем иным как смертью. Более того, празднества, проводимые фанатиками, в наше время существуют лишь в ослабленной форме. После обрядов жрецов Кибелы человек начинал видеть галлюцинации и, преодолев приступы ярости, на три дня погружался в безумие, исполняя танцы, размахивая оружием и посудой, а затем, находясь на духовном подъеме, заканчивал жизнь самоубийством, используя бритву, морскую раковину или камень.

Обряд обрезания в большинстве случаев не приводит к подобным зверствам; он представляет собой наиболее приемлемую форму религиозной ампутации, и хотя пациент действует не самостоятельно, этот обряд можно рассматривать как своего рода коллективное насилие над собой. Известно, что это практикуется по всему миру евреями, мусульманами и огромным количеством аборигенных племен Африки, Океании и Америки. Иногда обряды сопровождаются настоящими пытками, которые становятся причиной смерти, такой обычай есть, например, у южноафриканского племени Бекванас. Любая практика, которая с трудом поддается логическому объяснению, может трактоваться по-разному: наиболее известная интерпретация подобных обрядов говорит о стремлении к очищению примитивных людей, но мы сразу её отбрасываем. Интерпретация, которая говорит об увечье как о жертве, основана на ряде примеров.

Кроме того, какой бы священной жертвой ни было обрезание, оно должно рассматриваться прежде всего как обряд инициации и должно быть строго приравнено к другим обрядам, совершаемым при тех же обстоятельствах. Например, в некоторых районах Новой Гвинеи и Австралии вырывание зуба является аналогом обрезания. Таким образом, разрыв собственной однородности и проекция вне себя части себя регулярно связаны с изгнаниями, периодами траура или распутством, вызванными церемонией вступления во взрослое общество.

Практика ампутации пальца распространена и известна намного меньше, чем обрезание. Каждый случай лишь вскользь упоминается различными авторами и, в целом, ограничивается лишь указанием на будничность таких увечий в одном ряду с другими преднамеренными повреждениями плоти. Довольно часто речь идёт о смерти и последующем отчаянии. Среди индейцев Блэкфут палец приносился в жертву утренней звезде для её умилостивания. На островах Фиджи жертву можно было адресовать даже живому человеку: когда подданный серьезно оскорблял вождя, ему приходилось отрезать себе мизинец и преподносить его вождю в красиво украшенном стебле бамбука, чтобы добиться прощения. Удивительно, что такая форма искупления вины встречается в большинстве районов мира: в Австралии, Новой Гвинее, на островах Тонга и Фиджи, в Парагвае, Бразилии и на северо-западном побережье Северной Америки, в Африке среди пигмеев озера Нгами, готтентотов, бушменов. В Греции хорошо известны каменные пальцы, установленные над курганами в сельской местности, которые показывают, что даже во II веке нашей эры данный обычай продолжал своё существование. «По дороге из Мегаполиса в Месини», — сообщает Павсаний, с левой стороны от дороги располагается святилище богинь. Эти богини, также как и местность, где располагается храм, называются Maniae (Безумства). На мой взгляд, это прозвище Эвменидов. Говорят, именно здесь безумие настигло Ореста в качестве наказания за пролитую кровь его матери. Недалеко от святилища расположен небольшой земляной курган, над которым возвышается каменный малец, название этого места — Могила Пальца. Здесь, согласно легенде, обезумевший Орест его и откусил. Рядом с этим местом находится другое — Ace (Исцеление) — здесь Оресту удалось излечиться от своей болезни. Поблизости находится алтарь Эвменидов. История гласит, что, когда богини пытались свести Ореста с ума, они явились ему, одетыми в черное, но как только юноша оторвал палец, они сменили свои одеяния на белые, и он сумел вернуть себе разум.

Странная практика ампутации пальца особенно часто встречается в архаичных регионах вроде Австралии, в которых жертвоприношение неизвестно в привычном понимании этого слова. Следы проведения подобных отрядов относятся ещё к эпохе неолита: на отпечатках ладоней, найденных в пещерах, не хватало одного или нескольких пальцев. Сейчас отрезание пальцев встречается среди сумасшедших, чья природа скорее примитивна, чем человечна.

Даже если существует эгоизм, сопровождающий присвоение пищи и богатства, движение, которое толкает человека приносить себя в жертву (другими словами, уничтожать себя) не только частично, но и полностью, может быть сравнимо по своей неотразимой и отвратительной природе только с ослепляющими вспышками молнии, которые превращают затихающую бурю в захватывающее зрелище. Свобода от «всего эгоистичного расчета» остается тем не менее на пределе усилий, оставаясь вне жертвы, в той мере, в какой кошмарные существа вроде богов должны нести ношу, которая для обычных людей является пределом мечтаний: «бог, жертвующий собой, дает себя безвозвратно», — пишут Хьюберт и Мосс. «На этот раз исчезли все посредники. Бог одновременно приносит жертву и сам становится жертвой. Все элементы смешиваются друг с другом. Но такое смешение возможно только для мифических, то есть идеальных существ». Хьюберт и Мосс пренебрегают здесь примерами «жертвы бога», которые они могли бы взять из случаев членовредительства: в них жертва лишает себя личности словно в представлении.

Иллюстрация: Vincent van Gogh

На самом деле нет никакой причины, по которой стоит отделять ухо Ван Гога или палец Гастона Ф. от всеми известной печени Прометея. Если принять трактовку, по которой орел отождествляется с богом, который украл огонь из солнечной колесницы, тогда выклевывание печени соответствует легендам о «жертвоприношении бога». Роли обычно делятся между человеческим и животным воплощением бога. Иногда человек приносит в жертву животное, иногда животное делает то же самое по отношению к человеку, но каждый раз это истязание самого себя, потому что человек и животное образуют единое целое. Бог-орёл, которого древние путали с солнцем, орёл, который один из всех существ может созерцать «солнце во всём его величии». Сущность Икара, который отправляется искать небесное пламя, ничто иное как членовредитель, как Винсент Ван Гог или Гастон Ф. Но всё, что он получает от мифического бреда, — гниющий живот, который выблёвывает божественную печень.

Если следовать этим ассоциациям, то использование механизмов жертвоприношения для различных целей, таких как раскованность или отторжение, будет рассматриваться как вторичное, и можно будет сохранить лишь элементарный факт радикального изменения человека, которое может бесконечно ассоциироваться с любым другим изменением, внезапно возникающим в коллективной жизни: например, смерть родственника, инициация, сбор урожая. Такое действие будет характеризоваться тем, что оно будет обладать способностью освобождать гетерогенные элементы и нарушать привычную однородность индивидуума таким же образом, что рвота будет противопоставляться его противоположному, общному поеданию пищи. Жертвоприношение, рассматриваемое на его важнейшем этапе, будет заключаться лишь в отказе от того, что было присвоено каким-либо лицом или группой. Потому что всё, что отвергается человеческим циклом, удаляется: отрезанные палец или ухо, оторванный глаз — всё это не сильно отличается от блевания едой. Покаяние является лишь одной из форм ступора, вызванного ужасающим извержением, расползанием силы, угрожающей уничтожить всё вокруг. Тот, кто жертвует, свободен в том, чтобы баловать себя, постоянно отождествлять себя с жертвой, выблёвывать собственное существо также, выблёвывать кусок себя или быка, другими словами, свободно выбросить собственную сущность из самого себя.

Тем не менее можно усомниться, что даже самые бешенные из тех, кто когда-либо рвал и калечил себя на фоне криков и ударов в барабан, злоупотребляли чудесной свободой в той же степени, что и Винсент Ван Гог, который отнёс свое отрезанное ухо в место, более всего оскорбляющее приличное общество. Восхитительно, что таким образом он продемонстрировал любовь, которая отказывалась принимать что-либо во внимание, и плюнул в лица всех тех, кто согласился вести всеми одобряемый образ жизни. Возможно, практика жертвоприношения исчезла с лица земли, потому что не была в достаточной степени заряжена элементами ненависти и отвращения, без которых она кажется нам рабством. Однако чудовищное ухо, посланное в конверте, резко покидает волшебный круг, где глупо прервались обряды освобождения. Оно уходит вместе с языком Анаксарха из Абдира, плюнув кровавой слюной в лицо тирану Никокреону, и языком Зенона Элейского, плюнув в лицо Демилосу. Оба этих философа были подвергнуты жестоким пыткам: первого бросили в ступу и истолкли в ней.

 

Перевод: Маша Антонова

Читайте также:
Бит отель: Разбитое поколение
Знакомство с насилием
Знакомство с насилием
Рассказ «Лес»
Рассказ «Лес»