Простейшее определение ностальгии – тоска по утраченному. Это слово пришло из медицинского дискурса Нового времени и долгое время связывалось, прежде всего, с болезненным расставанием с родиной. Студент-медик Йоханнес Хофер, посвятивший ностальгии книгу и давший термину жизнь, считал, что больше всего недугу подвержены нелюдимые юноши, оторванные от родных мест. Например, не способные освоиться на чужбине солдаты-новобранцы. Опасность географической меланхолии лекари оценивали как весьма высокую – за ней тянулись припадки, чахотка, суицид.
Современное понимание ностальгии расширилось и нам естественно думать, что чем радикальней потеря, тем крепче ностальгический градус. Временное измерение сильнее пространственного, а значит, разлука с отечеством слабее тревожит душу, чем знаменитая тоска по бесконечно удаляющемуся детству. Хотя ностальгия по детству и не самый удачный пример: слишком разные, даже противоречивые вещи, за ней скрываются. Не только мифическая беззаботность, но и радость безволия, и то самодостаточное детское одиночество, которое не устремлено ни в прошлое, ни в будущее. Уверенно можно сказать лишь о том, что воспоминания о детстве становятся особенно мучительными для тех, кто потерял связь с миром своей зрелости. Слишком болезненно контрастирует ускользающая подлинность жизни с сочностью детского бытия, когда каждый атом тела был включён в переживание.
Есть в понимании ностальгии и следующий, не такой очевидный шаг. Он обнаруживает, что особенно острую, глубинную ностальгию человек испытывает не по тому, с чем он расстался, а по тому, чем никогда не владел, и чем владеть, вероятно, невозможно. По крайней мере, оставаясь самим собой. Такой сорт ностальгии, или, если угодно, её эзотерическая форма – не уютная, не сентиментальная вещь. Это пронзительный и отчасти тревожный инсайт, в котором внезапное, как укол, узнавание чего-то родного, почти мгновенно окрашивается горечью отделённости. Символическое изображение подобного опыта есть в «Снеговике» – трагической сказке Г.Х.Андерсена. По сюжету, стоящий во дворе снеговик замечает внутри дома жаркую медную печь. Сполохи пламени и рассказы цепной собаки о блаженстве тепла всё сильнее распаляют снегура. Горячая печь становится его наваждением и несбыточной мечтой. Наконец, оттепель убивает снеговика и обнажает природу его мании. Оказывается, мальчишки вылепили его вокруг старой кочерги, которая и была стержнем фатальной ностальгии.
Абстрактная ностальгия не связана исключительно с искусством, но легче всего её обнаружить в спектре эстетических переживаний. Она проявляется из контакта с образом как мучительный восторг, как особенное сочетание счастья и фундаментальной тоски по инаковости, которая просвечивает сквозь очертания конкретной формы. Андрей Тарковский, в комментарии к своей «Ностальгии», называл эту инаковость духовной принадлежностью. Например, возьмём живопись. Тёмные кроны лорреновского пейзажа, обноски голландских пьяниц, калейдоскоп Редона и тому подобные великие вещи – все они как будто намекают зрителю о чём-то родном, молчаливо указывают путь. Мы склонны верить в важность этих посланий, принимать их красоту как что-то наше, интимно знакомое, но давно утраченное. Человек способен испытывать магнетическую тоску по литературным вселенным, ушедшим эпохам, незнакомцам. Удивительно, но ностальгия по не-пережитому действительно существует.
Здесь сама собой возникает интерпретация в платоновском духе, объяснение эстетического опыта как прорыва к абстрактному абсолюту через телесность формы. Это движение души к миру совершенства, память о пребывании в котором оживает благодаря красоте. Всего один взгляд, всего один звук – и флегма обыденности отступает. Нас наполняет дымный воздух осенних предместий, освежающий аромат свободной реальности. Сила абстрактной ностальгии – не во вкусе конкретного образа, а в трансцендентном потенциале. Как сказал великий поэт Сайгё-хоси: «Когда воспеваешь луну, не думаешь, что это на самом деле луна». Возможно, в поэзии танка и хайку, как ни в одном другом жанре, ясно выражен принцип: образы и сюжет есть прямое указание на истинную природу вещей (которая дальше, чем луна, и ближе, чем собственная кожа).
Лоррен пишет меланхолический пейзаж, ностальгируя по старинной Италии, в которой обитал возвышенный гений Петрарки. Петрарка грезит о временах Вергилия. Вергилий погружен в пламенную эру великих прародителей Рима. И все они устремлены в одно. Нет никакой тайны в том, что человек тоскует по качественно иному бытию, по реальности, свободной от убожества нравов, гула утробных страхов, тяжеловесных и навязчивых конструктов счастья. Встречу с таким измерением Алексей Лосев в «Диалектике мифа» называл чудом, и, что характерно, использовал при этом метафору возвращения.
“…когда чувственная и пёстро-случайная история личности, погружённой в относительное, полутёмное, бессильное и болезненное существование, вдруг приходит к событию, в котором выявляется эта исконная и первичная, светлая предназначенность личности, вспоминается утерянное блаженное состояние и тем преодолевается томительная пустота и пёстрый шум и гам эмпирии, – тогда это значит, что творится чудо. В чуде есть веяние вечного прошлого, поруганного и растленного, и вот возникающего вновь чистым и светлым видением. Уничтоженное и опозоренное, оно незримо таится в душе, и вот – просыпается как непорочная юность, как чистое утро бытия“.
Инстинктивная вера в запредельность живёт в нас гораздо глубже любых религиозных или культурных концепций. Она вечна и способна принимать разный облик. Одна из её форм – эстетическая ностальгия – неразрывно связана с искусством, а значит тотальна и неизбежна. Однажды она доберётся до каждого. И когда ностальгия придёт, очень важно не замкнуть её на самой себе, но углубиться в суть, в самое сердце благородной горечи.
