Предисловие:

1. В своей научной работе Вы пишете о том, что читательская аудитория охотно приняла «уральского Есенина», «простецкого, дворового пацана, с которым всегда можно было выпить». Как человек, который общался с родными поэта, можете опровергнуть этот сложившийся у читателей образ «пьяницы и хулигана»?

— Прежде всего уточню, что процитированные слова про «искажение фактов» принадлежат не мне, а известному литературоведу Марине Викторовне Загидуллиной. В своей давней, еще студенческой, статье я опиралась на ее теоретические выкладки, к которым она пришла, проанализировав мифотворческие сюжеты, вырастающие вокруг фигур Пушкина, Достоевского, Блока — то есть писателей «крупных» и, главное, имеющих довольно широкую, то есть «разнослойную», читательскую аудиторию.

В жизни Борис Рыжий не был ни простаком, ни пьяницей-хулиганом, ни тем более каким-нибудь бандитом. А на сей счет тоже бывали вполне серьезные подозрения, причем также порождаемые самим Борисом, его склонностью эпатировать публику, присочинив какую-нибудь историю про себя. Например, про свой большой, через все лицо идущий, шрам, который, якобы, был получен в одной из бандитских разборок (сейчас, наверное, почти все, кто хоть сколько-нибудь читал о Рыжем, знают, что этот шрам у него с детства — была травма). На самом деле от бандитских кругов Рыжий был далек, а так называемое хулиганство, о котором можно прочесть в тех или иных воспоминаниях о нем, носило эпизодический характер и было частью эпатажной манеры поведения. Рискну предположить: намеренной, в определенном смысле даже культивируемой частью игрового поведения — как бы в пику надлежащей, традицией навязываемой поэту торжественной величавости.

Обо всем этом могу судить, главным образом, по разговорам с поэтом Олегом Дозморовым, ближайшим другом Бориса. По его словам, Рыжий не только не был хулиганом или каким-нибудь праздношатающимся гулякой, но и «двоечником первым» в своей вторчерметовской школе не был (хотя мы помним строчки: «…всю ночь писал, а поутру без сил / шел в школу, где был двоечником первым»). Едва ли ни с медалью окончил 11 классов, юношей был склонным к интеллектуальному (читай — кабинетному) труду (что в целом не удивительно: перед глазами всегда отец-профессор). Да и его широкие познания в литературе, в русской поэзии и русском стихе в частности, яркий тому пример. Не будем забывать, что Рыжий не на филфаке учился — он был студентом-геофизиком в Горной академии, а потому все, что по части изящной словесности, читал и изучал самостоятельно. Была огромная воля к самообразованию. Я бы сказала, к самообразованию в расширительном, то есть даже метафорическом смысле — к образованию себя поэтом. И у него это получилось: он стал поэтом, навсегда им останется — и развили задатки его таланта вовсе не блатная романтика улицы с ее хулиганскими нравами, а книга и письменный стол.

2. В Вашей работе об образе поэта в лирике Бориса Рыжего вы ссылаетесь на М.В. Загидуллину: «…массовое сознание по отношению к любому виду гениальности реализует примерно одну и ту же схему: принизить гения до уровня своего понимания». Как Вы думаете, настолько велика дистанция между глубиной и многомерностью художественного мира и личности Б.Рыжего и рядовым читателем?

— По моим наблюдениям, эта дистанция бывает просто огромна (и это, пожалуй, неизбежно для поэта, заслужившего называться «народным»). Когда я встречаю в Сети рассуждения, что Рыжий, дескать, бандитский поэт и бандитский мир 90-х воспел и ничего-де более в его стихах найти нельзя… или — уже в другом ключе — когда вижу его имя в ряду «любимых поэтов» по соседству с каким-нибудь, прошу прощения, махровым блатняком, шансоном или современными «эстрадными поэтами», то понимаю, что в общей массе так называемый «широкий читатель» просто не в состоянии отделить поэзию от не-поэзии (песенки, рифмованных строчек для прослушивания под бокальчик пива etc), поэта — от затрапезного артиста в режиме гастрольного «чёса». Это вопрос, с одной стороны, вкуса и слуха, которые диктуют читательские предпочтения и которые, как известно, нужно настраивать, а с другой — читательского опыта, позволяющего отличить литературу от графомании сегодняшнего дня.

Упрощениями (или точнее — уплощениями) того же порядка я бы назвала и те отзывы, в которых Рыжего называют «депрессивным» поэтом, а мир его стихов сугубо мрачным, безнадежным и безысходным. От такого поэтического мира, — добавляют наиболее радикально настроенные читатели, — следует огородить неокрепшие умы наших школьников, наших детей (еще прямее: «Рыжему не место в школьной программе по литературе»). По-моему, либо это мнение людей, которые прочли где-то случайным образом два-три стихотворения Рыжего — и по ним судят, либо тут надо говорить уже об уровне развития эмоционального интеллекта таких читателей. Ведь для восприятия лирического произведения он играет не последнюю роль, позволяя слышать (или — при его отсутствии — не слышать) всю эмоциональную полифонию поэтического голоса того или иного автора. Если говорить о Рыжем, то за отчаянием в его стихах нередко звучит тема надежды, за горечью утраты открывается перспектива утверждения в слове, а за столь частыми образами смерти — признание хрупкости и ценности жизни.

Несмотря на внешнюю понятность, Рыжий вообще довольно диалектичен: как поэт он все время спорит с собой. Не случайно вся его поэтика (равно как и автомифотворчество, о котором мы говорили выше и которое породило этого «двуликого Януса» — амбивалентный образ начитанного поэта-хулигана) стоится на парадоксе. Одно не отделимо от другого и это другое оттеняет: антураж неприглядных реалий жизни — поднимающуюся над ними и как бы обнимающую их (то есть вбирающую их) поэтическую речь, надвременной авторитет и диктат литературной формы — непредсказуемую и неподражаемую подвижность сегодняшней, единственно данной нам, жизни… Эти разнонаправленные течения — одно как бы возвышающее, а другое, наоборот, заземляющее, — с одной стороны, не позволяют Рыжему «съехать» в безблагодатный и по сути дела тупиковый бытовой натурализм, а с другой, впасть в наивно-старомодный с точки зрения сегодняшнего постпостмодернистского дня слепой романтизм («романтизм», конечно, обыденно понятый).

При всем этом, так сказать, совокупное явление Бориса Рыжего не «разваливается» на две, казалось бы, несоединимые части. И если мы, читатели, зачастую видим в нем что-то одно: вызывающую брутальность рисуемой картинки и интонации или, например, депрессивный минор отказа от жизни, то это говорит лишь о нашем желании, чтобы «всё это» звучало как-то попроще, попонятнее, что ли… Чтобы нам, как из телевизора, сказали: «вот это хорошо, а это плохо», «так можно, а так нельзя» — и думать не нужно.

3. Друг поэта Олег Дозморов говорил, что Борис Рыжий был его единственным собеседником в Екатеринбурге, который наизусть, например, мог прочесть Батюшкова. Как Борис успевал заниматься литературой, участвовать в уличных потасовках, а потом еще и получить образование геофизика?

— Про уличные потасовки я уже ответила выше, не буду повторяться. Что же касается технического образования, которое получил Борис (во многом следуя за отцом, известным на Урале геофизиком Борисом Петровичем Рыжим), и увлекшей его уже на первом курсе Горной академии литературы, стремительного поэтического саморазвития, то это соединение, наверное, и свидетельствует о настоящем таланте. Светлый ум, цепкая память помогли реализоваться и в той, и в другой сферах.

4. Была ли у Бориса Рыжего алкогольная или наркотическая зависимость? Простите за такой, может, бестактный вопрос, но дух 90-х в «сказочном Свердловске» дает возможность сделать такое предположение. И насколько правдивы слова о том, что Борис лежал в психиатрической больнице?

— Сразу скажу, что я доподлинно не знаю, лежал ли Борис в каких-либо больницах, никогда этим не интересовалась из тех же этических соображений, а потому могу говорить, опираясь лишь на его стихи: да, больничная тема в них есть, но ведь даже краткий, эпизодический больничный опыт мог дать материал на целую серию произведений?

Судя по тем же стихам, с алкоголем проблемы были… Но что касается наркотиков — нет, это исключено.

5. Судя по фотографиям в соцсетях, дом в Екатеринбурге, где прошла молодость Рыжего, не сильно изменился с тех пор, как он там жил. Известно видео, где Борис рассказывает о нем журналистам: «Тут поумирала, наверное, большая часть моих любимых людей: кто от наркотиков, кто от чего-то еще». Вы были в том месте? Какие у Вас впечатления о нем?

— Это южная окраина Екатеринбурга, промышленный микрорайон Вторчермет: по одну сторону заводы — по другую жилые кварталы. В том месте я бываю практически каждую неделю, потому что Вторчермет родной и для меня. Я выросла в тех кварталах, там прошло все мое детство вплоть до поступления в университет. В соседнем с Рыжими доме жила моя бабушка, у которой я проводила много времени. В том же, что и Борис, дворе гуляла порою днями напролет, там жили мои подруги… Но мы не совпали с Рыжим по времени, а потому никогда не пересекались: то был двор его детства в 1980–1991 гг., а мой — в 90-е — начало нулевых.

Когда я узнала, что с екатеринбургским поэтом, 5 лет назад трагически ушедшим из жизни, меня связывает это общее «сокровенное пространство», то окончательно определилась со своей студенческой исследовательской темой. Это был 2006 год, где-то на границе моего первого и второго курсов филфака. О Борисе Рыжем тогда как-то активно говорили: в 2004 г. в Екатеринбурге вышло большое собрание его стихотворений, прозы и других публикаций «Оправдание жизни», которое подготовили Ю. В. Казарин и Е. С. Зашихин (преподаватели филфака УрГУ), Л. П. Быков включил занятие по его творчеству в курс «Современной литературы»… Кроме того, это узнавание, которое испытываешь, читая стихи Рыжего… Вот эта аллея, сквер, остановка и двор… — всё узнаваемо, всё живо, всё обретает свою плоть. Мне кажется, это какая-то из разновидностей читательской радости. И она была решающей в моем случае.

Объективным оценщиком кварталов детства Бориса Рыжего я, как Вы понимаете, быть не могу. Наверное, было не хуже и не лучше, чем в любом другом типичном окраинном районе типичного промышленного города. Замечу только, что ту разруху, тот упадок, ту — выражаясь словами Рыжего — «узость кругозора» («…опустеет двор, / ему приснятся сказочные сны, / умнейшие, хоть узок кругозор», «Что-то слишком расширился мой кругозор, / а когда-то был равен двору»), которыми отмечен Вторчермет в его стихах, видишь лишь отойдя на дистанцию — и временную, и в тот же момент пространственную. В детстве этого не замечаешь: мир Вторчемета, простая окраинная школа — то что тебе дано, сравнить не с чем (если, конечно, не путешествуешь с родителями). Погружение в университетскую жизнь, стремительное расширение кругозора и появление новых, уже каких-то профессиональных, интересов дают новую точку зрения на свою «малую родину». Начинаешь задумываться, откуда ты, так сказать, «вышел» и в какой среде вырос. То, что казалось в детстве огромным, вдруг предстает маленьким, ограниченным, тесным… Понятно, что это — общее место в истории взросления многих людей. Другое дело, не все способны увидеть в этом тему для поэзии и претворить «сокровенное пространство» детства в стихи, дав ему новую жизнь в ином — художественно-словесном — качестве. А Рыжий смог. Тут, правда, сыграл не последнюю роль еще один (внешний) фактор: поколение Рыжего, в частности, люди, окончившие школу в 1991 г., оказалось на вершине исторического перелома: их школьные годы остались в абсолютном прошлом, в советской эпохе, а новая, уже взрослая, жизнь началась в «новые» времена. Для впечатлительного, довольно чуткого молодого человека, периодически возвращавшегося в кварталы детства (а семья Рыжих, напомню, переехала со Вторчермета в центр города в 1991 г.), это создавало определенный контраст: жизнь-то уже другая, ритмы другие — а тут все также, как было в твоем детстве: «дома хрущевские, большие тополя…». Дух советских «застойных лет», как будто они не кончались… как будто этот хронотоп, это время-место, не ведает, что ему уже пришел конец! Но дух советских 80-х для Рыжего — это и родной дух. Тут включается известный архетип сознания — архетип покинутого дома, в который возвращаешься, словно блудный сын, спустя десятилетия (даже если по факту прошло года два-три), и понимаешь, что это и есть твой единственный дом. Внезапно видишь себя-сегодняшнего скитальцем. А следующий шаг, как у Рыжего, — начинаешь ощущать себя на самом-то деле арестантом этого прошлого:

Включили новое кино,

и началась иная пьянка.

Но все равно, но все равно

то там, то здесь звучит «таганка».

Что Ариосто или Дант!

Я человек того покроя —

я твой навеки арестант,

и все такое, все такое.

6. В своей статье об образе поэта Вы приводите цитату из стихотворения Б.Рыжего «Прощание с юностью»: «Так, принимая многое умом, // Я многое душой не принимаю, // так, вымотавшийся в бою пустом, // теперь я сух и сухо созерцаю // разрозненные части бытия — // но по частям, признаюсь грешным делом, // наверное, уже имею я // больное представление о целом». Интересны слова Р. Ляшевой о восточной поговорке, которые вы цитируете: «Утром узнал истину, вечером можешь умереть», то есть «смысл жизни реализовался». По-вашему, какие «разрозненные части бытия» мог увидеть Борис Рыжий? Связаны ли они с Перестройкой, а затем и 90-ыми, на время которых пришлась молодость поэта?

— Пассаж Русланы Ляшевой, действительно, четко ложится на эти строчки из «Прощания с юностью» Бориса Рыжего. Но та моя статья, которую Вы упоминаете, была написана еще в студенчестве, и сегодня я вижу, что в целом это стихотворение вовсе не о том. Не о приобретении знания о времени, в котором тебе привелось жить, не об осознании конкретной исторической эпохи с ее противоречиями и кризисами… Это стихотворение о себе. О юном стихотворце, который учится писать и в результате вырастает в поэта, то есть уже не воспроизводит готовые штампы-поэтизмы, а обретает свой голос, свои темы и образы, выражаясь сухо-филологически, вырабатывает в целом свою, индивидуальную поэтику и поэтическую аксиологию. Проходит этап ученичества, когда казалось, что чем сложнее, витиеватее и надрывнее — тем лучше:

Как в юности, как в детстве я болел,

как я любил, любви не понимая,

как сложно сочинял, как горько пел,

глагольных рифм почти не принимая,

как выбирал я ритм, как сорил

метафорами, в неком стиле нервном…

<…>

И все казалось, будто чем сложней,

тем ближе к жизни, к смерти, к человекам,

так продолжалось много‑много дней,

но, юность, ты растаяла со снегом,

и оказалось, мир до боли прост…

А главное — ему открывается новое знание, с которым уже не выйдет жить как прежде: «…но что-то навсегда во мне сломалось, / осталось что-то, пусть пустырь, погост, / но что-то навсегда во мне осталось». Что это? Это качественное перерождение, навсегда уже иная — не обыденная, но поэтическая — оптика видения мира, обнажающая его трагизм. Трагизм хрупкой, постоянно граничащей со смертью человеческой жизни («больное представление о целом»).

И с представленьем этим навсегда

я должен жить, не мучась, не страдая…

<…>

весь этот мрак, всю эту пустоту

вместив в себя, не потеряв рассудок.

Так юношеское увлечение (когда ты становишься поэтом лишь в минуты вдохновения) оборачивается для лирического героя единственно возможным способом существования ввиду того нового знания, которое ему открылось. Прежним человеком ты уже не будешь, тем собой, мальчиком не ведающим, о чем на самом деле говорит Поэзия, — не станешь. Помните вот это более позднее у Рыжего?

Мальчишкой в серой кепочке остаться,

самим собой, короче говоря.

Меж правдою и вымыслом слоняться

по облетевшим листьям сентября.

<…>

Как я любил унылые картины,

посмертные осенние штрихи,

где в синих лужах ягоды рябины,

и с середины пишутся стихи…

Это ведь продолжение той же темы, тех же размышлений. И желание если не вернуться к себе-прошлому, то хотя бы утвердить в стихах, в слове единственно подлинный образ себя — «мальчишки в серой кепочке», наивно не подозревающего неминуемой близости конца:

Но мальчик был, хотя бы для порядку,

что проводил ладонью по лицу,

молчал, стихи записывал в тетрадку,

в которых строчки двигались к концу.

7. В своей работе Вы приводите слова В. Радзишевского о том, что Рыжий пытался покончить с собой и раньше – он резал вены: «Надел на себя джинсы и рубашку, лег в теплую ванну, полоснул два раза, расслабился, уснул». Как Вы думаете, поэтам не страшно умирать? Или душевная боль настолько превышает физическую, что нет разницы, резать вены или вешаться?

— Здесь, конечно, мне нужно было бы сослаться не на литературно-критическую публикацию В. Радзишевского, а на «Роттердамский дневник» самого Рыжего или хотя бы на non-fiction прозу Олега Дозморова «Премия “Мрамор”», где изображен этот эпизод с разрезанными в ванной венами. Культура источника — то, что осваиваешь с годами.

Я думаю, умирать страшно всем, кто хоть сколько-нибудь сохранил сознание и разум, говорящие, что это — необратимо. Другое дело, что когда уходит поэт, как это ни парадоксально прозвучит, — он остается. Просто форма его существования уже не физическая. Но кто из решившихся на последний шаг поэтов доподлинно и наперед знает, останется ли он? Наверное, никто. А потому — страшно. Но, вероятно, в случае Рыжего было что-то, что сильнее этого страха.

8. В Екатеринбурге до сих пор не могут увековечить память поэта. Активные граждане подавали прошение на наименование сквера на Вторчермете именем Бориса Рыжего, но получили отказ. Недавно около дома поэта была установлена мемориальная табличка, которую в скором времени перенесли в кусты, где теперь ее трудно увидеть. Почему в родном городе к поэту так относятся, ведь Рыжий признан не только в России, но и за рубежом?

— Возможно, еще не время, но я думаю, оно вот-вот придет. По моим наблюдениям, все больше и больше людей выступают за увековечение памяти Бориса Рыжего в Екатеринбурге, и скоро их число достигнет условной «критической массы». Тот же памятный знак возле дома на Вторчермете, где Борис жил в детстве, — это ведь уже немало. Он был установлен строительным холдингом «Атомстройкомплекс», а идея принадлежала, насколько мне известно, Максиму Коновалову — жителю Вторчермета, который никогда специально ни литературой, ни какими-то городскими культурными проектами не занимался. Но он знает стихи Рыжего и имеет представление о его значении для культурной истории города. То есть инициатива идет снизу, это очень показательно. Этот памятный знак привлек к себе внимание местных жителей, в том числе тех, кто ничего о Рыжем не знал. Кто-то из них поискал информацию о нем в интернете, кто-то почитал стихи, возможно, испытав ту же радость узнавания примет родного города в стихах, что в свое время и я… И даже то, что этот знак вскоре был поврежден и временно демонтирован (скорее всего, его задела уборочная машина, проезжавшая по тротуару, — об этом говорят характерные повреждения), привлекло дополнительное внимание к имени Бориса Рыжего. Пусть это и капля в море, но все же.

Что же касается наименования именем Рыжего сквера на Вторчермете (отличного, большого сквера вдоль ул. Ферганской), то мне известно из новостной ленты столько же, сколько и Вам: состоялись какие-то обсуждения, ветераны высказались против… По-моему, это какая-то глупость, отписка, «глухие телефоны». Что за «ветераны», кто из них вообще ходит еще на такие мероприятия? Не эвфемизм ли это для обозначения некоторых официальных лиц из комиссии по переименованию улиц и других городских объектов? Того, в частности, почтенного человека (не буду писать его имя, чтобы не делать антирекламы), кто еще в 2014 г. по поводу инициативы горожан присвоить имя Б. Рыжего одной из улиц (инициативы, получившей, кстати, немалое число подписей на портале Change.org), высказался в эфире «Эха Москвы. Екатеринбург» очень резко и безапелляционно: Борис Рыжий не достоин. Он де был хамом, пьяницей, чуть ли не наркоманом и вообще — с собой покончил. По-моему, тут даже комментировать нечего, только руками развести…

Мы с Вами уже говорили: сознательно разыгранная Рыжим роль поэта-хулигана сделала его и его поэзию заложниками этого образа. Тема смерти в стихах и факт добровольного ухода из жизни, очевидно, также стали поводами для какого-то предубеждения в определенных слоях аудитории. Почему? Потому что акцент ставится на реальной биографии, а до настоящего прочтения Рыжего у них, видимо, не доходит. Нет в нем прямого, внятного идеологического высказывания — жизнеутверждающего, оптимистического, патриотического, такого, что хоть на плакате пиши. Ну всё тогда, какой вам сквер? какая улица? Тут как-то невольно вспоминаешь строчки из его стихотворения «Благодарю за всё. За тишину…». Помните? это целая череда благодарностей — а в финале: «…За то, что я вас всех благодарю / за то, что вы не слышите ни слова».

При этом как ни странно, быть может, для некоторых прозвучит, но Рыжий в своих стихах не дает сценариев отказа от жизни — наоборот, он открывает ракурс приятия и прощения жизни во всем многообразии ее проявлений. Даже тех, что принято считать безобразными:

Утро, и город мой спит.

Счастья и гордости полон,

нищий на свалке стоит —

глаз не отводит, глядит

на пустячок, что нашел он.

Эдак посмотрит и так —

старый и жалкий до боли.

Милый какой‑то пустяк.

Странный какой‑то пустяк.

Баночка, скляночка, что ли.

Жаль ему баночки, жаль.

Что ж ей на свалке пылиться.

Это ведь тоже деталь

жизни — ах, скляночки жаль,

может, на что и сгодится.

Что если вот через миг

наши исчезнут могилы,

божий разгладится лик?

Значит, пристроил, старик?

Где‑то приладил, мой милый…

В общем, если говорить об увековечивании памяти Б. Рыжего в Екатеринбурге — а это нужно не ему, а нам и в особенности тем, кто будет после нас, — то ожидания у меня все-таки, оптимистические. И думаю, Рыжего еще по-настоящему прочтут, причем во многом благодаря тем учителям-словесникам, которые уже сегодня отводят поэзии Рыжего целые уроки, несмотря на то, что в школьном курсе литературы его нет.

Арсенова Татьяна Анатольевна — научный сотрудник центра истории литературы Института истории и археологии Уральского отделения Российской академии наук, выпускница филологического факультета Уральского государственного университета им. А. М. Горького (ныне Уральский федеральный университет им. первого Президента России Б. Н. Ельцина), автор статей о поэзии Бориса Рыжего. Живет в Екатеринбурге.