На планете стартовал третий сезон «Скрытого золота XX века» — совместного проекта издательств «Додо Пресс» и «Фантом Пресс». В этом году в программе четыре книги. Первая на очереди – авторства «магического сюрреалиста» Рассела Хобана. Представляем вам главу из его романа «Кляйнцайт».

* * *

Стиль прозы американского писателя Хобана (1925–2011), сына еврейских эмигрантов из украинского городка Острог, полную мифологических аллюзий, языковых игр и черного юмора, критики прозвали «магическим сюрреализмом». Лучший образец этого мировосприятия — роман «Кляйнцайт» , притча на тему греческого мифа об Орфее.

Главный герой романа «Кляйнцайт» (что по-немецки означает «маленькое время», а в переводе на английский оборачивается другим смыслом и приобретает значение «заурядного, рядового») внезапно получает увольнение, ощущает непонятную боль, оказывается в госпитале, влюбляется в прекрасную Медсестру, и все это в один день. Его возлюбленная оказывается Эвридикой посреди Аида, а тот одновременно еще и Лондон 70-х со всеми его узнаваемыми приметами; болезнь же — абсурдно устроенная метафора. Персонажи не устают повторять, что они участники мифологического сюжета, такого же древнего, как сама жизнь.

Вся эта игра смыслами и безоглядное переворачивание, травестирование известных сюжетов напоминает Джойса, а сам Хобан называет также Конрада и Диккенса. «Кляйнцайт» — роман о мифотворчестве, о призрачных отношениях между искусством и действительностью.

* * *

XXIX. Сегодня на экране

Кляйнцайт — под пожарной лестницей с глокеншпилем. Вдруг он не смог придумать, какое сейчас время года.

Какая разница, сказали звуки уличного движения, небо, шаги по мостовой. Зима всегда либо сразу впереди, либо сразу позади.

Кляйнцайт ничего не сказал, завел свои самозаводящиеся часы, которые сами уже не заводились. Небо было ровно серым, могло оказаться поутру или ввечеру. Мне выпало знать, что сейчас — сразу после обеда, сказал Кляйнцайт.

Издали в узком брючном костюме Сестра выглядит встревоженно, в хозяйственной сумке каска. Сестра ближе, лицо холодное, как яблоко. Осень, подумал Кляйнцайт. На подходе зима.

— Вы знаете о результатах Шеклтона-Планка? — спросил он.

Сестра кивнула. Кляйнцайт улыбнулся, пожал плечами. Сестра улыбнулась и пожала плечами в ответ.

Они вошли в Подземку, сели в поезд, сошли с него на станции, где оба разговаривали с Рыжебородым. С глокеншпилем и каской прошли по коридорам, будто во сне, где оба голые, а никто не обращает внимания.

Они остановились перед киноафишей, рекламирующей МЕЖДУ и ПЕРЕВОРОТ.

— Не знаю, хорошая ли это станция, — произнес Кляйнцайт, думая о Рыжебородом, — но это, похоже, то место, что я имею в виду. — Он нервничал, неуклюже открыл футляр с глокеншпилем. — Для этой штуковины вообще-то нужен стол, — сказал он, сел, скрестив ноги, положил глокеншпиль себе на колени. Пол в коридоре был жесткий и холодный. Может, осень — сверху, на улице. Здесь — зима. Он вынул из кармана мелодию, сочиненную в больничной ванной.

Мы будем делать это здесь? — спросил глокеншпиль.

Здесь, сказал Кляйнцайт и принялся блямкать. Сестра стояла напротив него с сияющей каской в руках. Серебряные ноты громоздились, словно сам себя собирал анатомически невежественный скелет. Прохожие кривились, содрогались, смотрели на Сестру, кидали деньги в каску. Кляйнцайт и Сестра не смотрели друг на дружку. Кляйнцайт сосредоточился на чтении тех нот, что написал. Нутро головы его щебетало и попискивало, словно ускоренная пленка, но он не замедлял ее, чтобы послушать. Сестра держала каску, а деньги сыпались, говорила «спасибо», дивилась мелодии, которую громоздил Кляйнцайт, не понимала, когда появится Рыжебородый.

Кляйнцайт доиграл мелодию, сыграл еще раз с меньшими ошибками.

Только не снова, сказал глокеншпиль. Мне что-то нехорошо. У меня голова болит.

Кляйнцайт импровизировал. В коридоре накапливались разные части скелетов. Прохожие стонали. Кляйнцайт пустился в мотив «Dies Irae»¹, уныние повисло туманом над перемешанными костями, Сестра заскрипела зубами, в каску посыпались деньги. Глокеншпиль, сбрендив, забыл себя.

— На улице побирался парняга с волынкой, но совсем не так плох, как этот, — заметил какой-то мужчина своей жене, бросая деньги в каску.

— Прямо не знаешь, как к этому относиться, — ответила та. — Что толкает их вот так выходить на улицу?

Молодой человек с гитарой глянул на Кляйнцайта, глянул на Сестру, спросил глазами.

Нет, ответили глаза Сестры.

Подошел Рыжебородый, обдав их запахами вина, мочи, подымающейся сырости и плесени, без котелка на голове. Глянул на Сестру, глянул на Кляйнцайта.

— Эге, — произнес он. — Охты-ахты. Ням Ням, музыка, все на месте. Так быстро, так скоро.

— Что? — спросил Кляйнцайт.

— Я вне игры, — сказал Рыжебородый. — А ты в игре. Так-то. Даже афиша еще не изменилась. Сегодня на экране: МЕЖДУ, ПЕРЕВОРОТЫ и ты.

— Уж вот так вот, — сказал Кляйнцайт.

— Уж вот так вот, — ответил Рыжебородый. Похоже, он собирался сказать что-то еще, но не стал. Смердя и комковато со своею скаткой и хозяйственными сумками, он шатко пошел прочь.

Кляйнцайт поимпровизировал еще. Сочинил мелодию для того, что ходило вверх тормашками в бетоне и наложило свои холодные лапы ему на попу.

Из глубины, издалека снизу, промолвила Подземка. Внимай.

Внемлю, отозвался Кляйнцайт.

Вспомни, сказала Подземка.

Стараюсь, как могу, ответил Кляйнцайт. Из него цвели глубокий озноб и безмолвие, как жар из батареи. Глубокий озноб и безмолвие текли сквозь него, стеклили воздух, рисовали на нем морозные цветы безмолвия, затягивали лужицы звука прозрачным тонким льдом безмолвия.

Внимай, сказала Подземка.

Я внимаю, отозвался Кляйнцайт. От мелодии для того, что ходило вверх тормашками в бетоне, он перешел к мелодии для безмолвия.

Не обязательно, между прочим, сказала Подземка.

Только ради денег, отвечал Кляйнцайт. Мои извинения. Попа у него совсем замерзла в союзе с бетоном, безмолвием и скалой внизу.

Сестра стояла, держа каску, слушая лязг падающих в нее денег. Не уверена, правильно ли это, сказала она Богу.

А что тут не так? — спросил Бог.

Это, я не знаю, язычество? — произнесла Сестра.

Надо идти в ногу со временем, сказал Бог.

Мы об одном и том же говорим? — спросила Сестра.

Обычно да, ответил Бог. В смысле, много ли о чем на самом деле можно поговорить. Все это примерно одно и то же, правда же.

Я сказала, это язычество, сказала Сестра.

Я в курсе, ответил Бог, а я сказал, что надо идти в ногу со временем.

Большое спасибо, сказала Сестра. Беседа с тобой очень полезна. В самом деле не буду больше отрывать тебя от работы.

Да ладно, я только за, если меня отрывают, сказал Бог. Творение вовсе не так трафаретно, как многие считают. Его не делаешь раз, а тут же все готово, как в той оратории Хайдна. Этим изо дня в день нужно заниматься. Только остановишься веки смежить, как все насмарку, все начинай сызнова. И батюшки-светы, уж я время от времени моргал. К тому же, конечно, есть плохие дни и есть хорошие, совсем как оно в мире происходит. Бывают дни, когда мне хорошая мысль в голову не приходит тысячелетиями. Но ты что-то говорила.

Я сказала: «До скорого», ответила Сестра.

До скорых встреч, сказал Бог. С тобой всегда приятно поболтать. С учетом того, что ты человек, ты совсем недурно беседуешь. Мне-то они по большей части чепуху несут. Чтоб хоть сколько-нибудь разумно побеседовать, нужно идти к камням или океанам.

— Думаю, мне больше не удастся вывернуться из этого положения, — сказал Кляйнцайт. — В следующий раз захвачу такое, на чем сидеть. Сколько мы собрали?

Сестра сосчитала.

— £1.27.

Кляйнцайт взглянул на часы.

— Два часа, — произнес он. — Отнюдь не плохо. Сделаем перерыв на чай.

Они зашли в ту кофейню, где Кляйнцайт пил кофе и ел фруктовые булочки с Рыжебородым. Они с Сестрой взяли кофе и фруктовые булочки, ни тот, ни другая ничего не сказали.

Кляйнцайтова попа оставалась онемевшей, и, думая о том, на чем можно сидеть, он обнаружил у себя в уме кресло в конторе, откуда ему дали под зад. Вместе с креслом явились клиенты и их заказы: зубная паста «Бзик», «Аналь Петролеум Вазелин», «Порча Моторз Интернэшнл», «Городские Концепции Некрополь Лтд.» и «Фиговые Хрустики Палмна-Королевские Дядюшки Жаба». В уме у него кратко взревел по широким скоростным трассам комплекса Некрополя, назначенного заменить собой почти весь город к северу от реки, на «чингис-хане-марке-II» производства «Порчи» Дядюшка Жаб. Широкая пасть Дядюшки Жаба ритмично открывалась и закрывалась, жуя «Фиговые Хрустики Палмна-Королевские». Дядя Жаб пропал, скоростные трассы опустели. В больнице на его тумбочке лежал бланк: гипотенектомия, асимптоктомия, стреттоктомия.

— Пойдемте ко мне? — предложила Сестра.

Кляйнцайт кивнул, встал, опрокинул кофейную чашку, перевернул стул, поднял стул, ударился головой о столик, когда выпрямлялся, схватил глокеншпиль, снова опрокинул стул. Сестра вывела его наружу.

В поезде они держались за руки, терлись коленями. КЛЯЙНЦАЙТ ВЫИГРЫВАЕТ, сказали все заголовки в газетах у всех. Он скромно отвел взгляд, стиснул Сестре бедро. Поднимаясь на эскалаторе из Подземки, он с легким безразличием смотрел на девушек с плакатов белья, мысленно одевал тех, кто не соответствовал его стандартам.

У Сестры. Кляйнцайт вздохнул, когда время раздалось вширь. Книги, да. Пластинки, да. Плакат из галереи «Тейт»: Каспар Давид Фридрих, 1774–1840. Темные корабли, печальное закатное небо, фигуры на переднем плане. Китайский воздушный змей. Пресвятое Сердце, да, и оно тут. Маленький латунный Шива Натараджа, Владыка Танца. Индийское покрывало. В уме у Кляйнцайте вспыхнуло прекрасное смуглое лицо Кришны. Туркменские подушки. Бархатный слоник, цветочные узоры. Войлочный кролик. Снимок Сестры и двух сиделок перед больницей. Фотография Сестры с родителями. Старые круглые часы с маятником в корпусе, стоят.

Сестра зажгла газовый огонь, воскурила благовоние, поставила квартет Моцарта. Пресвятое Сердце и Моцарт, ну, вот они. Пресвятое Сердце помалкивало.

— Джин или виски? — спросила Сестра.

— Виски, пожалуйста, — ответил Кляйнцайт. Подошел к окну. Небо, как и прежде, было серым, колпаки на трубах терпеливы. — Хорошо бы дождь, — промолвил он.

Начался дождь.

— Спасибо, — сказал Кляйнцайт. Газовый огонь урчал. Кляйнцайт приподнял покрывало, одеяла. Простыни и наволочки в цветочек, свежие и новые, не наспанные. Сестра принесла ему выпить, выгнула шею, когда Кляйнцайт ее погладил. Выпивку он отставил в сторону. По-настоящему я это впитаю через много недель, подумал он. Это больше, чем можно поверить.

Сестра в совином сумраке, Сестра выскальзывает из брючного костюма, переступает через штанишки в мареве газового пламени. Сестра жемчужна в сумерках, шелковиста на цветастых простынях, вкусна во рту, богата на ощупь, Кляйнцайт, ошеломленный, стал ничем, исчез, возник, из ниоткуда вошел, изобретая себя как тему, как сюжет. Отвеченный Сестрой, он звучал глубоким ознобом, безмолвием, всё под ним, восставшая Атлантида, золотые купола и восточные ковры, центральное отопление, финики и гранаты, крапчатый солнечный свет, стерео. Далеко под ними Подземка спросила: ты ли Орфей?

Не приходится сомневаться, ответил Кляйнцайт, со временем расширяясь бесконечно вперед, назад. Кто еще мог быть столь гармоничен, столь глубок?

Полегче там у газового огня, не налегай на цветастые простыни, сказала Подземка. Не налегай так на Сестру.

Легче легче легче, отозвался Кляйнцайт.

Не то что легче, может, — позже, сказала Подземка. Проверю тебя потом, гляну, вспомнишь ли.

Вспомню, ответил Кляйнцайт. Как бы мог я э-э, как бы мог я мнэ…

Забудь, сказала Подземка.

Ах да, сказал Кляйнцайт, потерявшись в куполах и гранатах, солнечном свете Атлантиды, оглохнув к дальнему Лазарету, что рычал и ревел, словно минотавр. Они заснули, проснулись, обнялись. Проигрыватель безмолвствовал, наблюдая одним красным глазом.

Сестра поставила «Ein feste Burg ist unser Gott»², они покурили при свете газового пламени. Сестра заштопала Кляйнцайту один носок. Кляйнцайт открыл корпус часов, ослабил перекрученную пружину, пустил часы вновь, вышел, купил шампанского. Сестра сделала яичницу-болтунью, отправилась в больницу на дежурство.

Кляйнцайт остался у Сестры. Каковы были мои воспоминания? — спросил он. Котяра, похороны, Фолджер Буйян. Было ли там что-нибудь еще?

Вот, сказала Память, и ее вырвало. А теперь прибери, как все остальные, сказала Память. Ты ничем не лучше других. У тебя целая жизнь.