Продолжаем пополнять библиотеку «Дистопии» благородными текстами. Публикуем крупное эссе Cкотта Эспозито «Кем был Дэвид Фостер Уоллес?» в переводе Сергея Карпова. Впервые эссе было опубликованно в июле 2011 года на страницах издания The Quarterly Conversation. 

Карьеры многих великих писателей сверхъественным образом порождают великие ироничные ситуации. Это, вероятно, связано с тем, что в искусство сублимируются внутренние демоны, и с тем, что великие творцы — визионеры, за которыми культура, спотыкаясь, не успевает.

Подобный пример иронии можно увидеть в рецензиях, последовавших за посмертной публикацией черновиков романа, известного как «Бледный король», Дэвида Фостера Уоллеса. Ирония в том, что, хотя Уоллес немалую часть творчества посвятил исследованию опасностей зависимости, славы и известности в американском обществе, которое подняло их до небывалого уровня, огромная доля американского критического истеблишмента отреагировала на публикацию его последнего произведения, именно как наркозависимые от культуры знаменитостей. Более того, абстинентный синдром оказался столь силен, что по меньшей мере один рецензент даже объявил «Бледного короля» величайшим «романом» Уоллеса.

Гипервентиляция и гиперинфляция по поводу «Бледного короля» легко объясняется двумя причинами: репутация, которую заработал Уоллес как автор «Бесконечно шутки», и репутация, которую заработала сама «Бесконечная шутка». Почти немедленно после публикации этого шедевра Уоллес оказался в первом эшелоне американских писателей. В глазах культуры он стал не только одаренным мастером словесности и философским умом, достойным побороться с великими идеями, воодушевлявшими Америку на рубеже веков; он также заслужил собственный культ — страдающего гения, которого сперва едва не одолела собственная необъятная мощь, но который совладал с ней и обернул себе на пользу — для создания почти невообразимо большого и сложного романа. После «Бесконечной шутки», как гласят легенды, он поймал волну, отправился на охоту за великим со взведенным ружьем. Это объясняет бесконечное ожидание следующего романа, как и садистское давление, которое испытывал Уоллес при попытках его написать, как и, разумеется, жажду критиков с пеной у рта почесть хоть что-то, отдаленно его напоминающее.

Эта разросшаяся легенда, возникшая вокруг Уоллеса, в немалой степени обязана «Бесконечной шутке», так что в какой-то момент «Бесконечная шутка» стала нечитаемым творением невообразимого гения, книгой, искрящейся гениальностью, но при том вечной жертвой великого ума ее создателя. Наконец, в качестве подходящего завершения легенды, теперь, когда Уоллес скончался и стал идеальной целью агиографов, литературный истеблишмент готов дописать последнюю главу: «Бледный король», роман, который компенсирует гениальную мешанину «Бесконечной шутки», будучи укороченным самоубийством автора.

И вот Esquire, с витражом Уоллеса в облике Христа (или это Моисей?) с изданием «Бледного короля» в руках на обложке, объявил роман «одной из самых печальных и самых очаровательных книг, что я читал». И вот GQ в высоко оцененной рецензии сообщает нам: «Но «Бледный король» не напоминает «Бесконечную шутку» — по крайней мере, не вызывает ее в памяти. Прочесть его — значит, почувствовать, как сильно Уоллес изменился как писатель, стал выразительней и углубленней». И вот Джон Пауэрс в подкасте Fresh Air with Terry Gross первым возводит Уоллеса в ранг святых: «Одним из тех, кто познал тайну жизни, был Дэвид Фостер Уоллес, чье самоубийство, как ни странно, лишь подкрепило его репутацию мудреца», — а затем переходит к Уоллесу Нечитаемому: «Да, проза Уоллеса не всегда легка. Она напоминает фильмы Жана-Люка Годара, при просмотре которых то впадаешь от скуки в кому, то всего спустя миг — вау, ты обретаешь откровение, которое меняет твой образ мысли». И вот Лев Гроссман в журнале Time вовсе не стесняется: «Вопреки шаткому состоянию и бесперспективной теме — а может быть, благодаря им — «Бледный король» представляет собой лучшую работу Уоллеса как романиста».

Начнем заново: «Бесконечная Шутка» — очевидно и несомненно шедевр Дэвида Фостера Уоллеса. Более того: к этой книге — как к художественной литературе, документальной или еще какой — будут обращаться будущие поколения, когда захотят понять Америку на рубеже тысячелетий.

Как и все книги подобного статуса, она приобрела его благодаря и качеству, и удаче. Определенно, Уоллес запечатлел фундаментальные парадоксы Америки тех времен, когда он рос — противопоставление общества и личности; битва между материальной прибылью и человечностью; природа жадности; неуловимость удовлетворения; отчаянная война за счастье. Но спустя пятнадцать лет мы видим, что «Бесконечная шутка» также предвосхитила множество линий разлома, какие ни один писатель не мог себе представить в 996-м, явления, которые предопределят мир до конца наших жизней: конгломерация больших СМИ для создания нового мирового медиума обмена информацией; транснациональный терроризм; триумф добровольного политического невежества и американской плутократии.

Возможность, которую Баррет Хэчкок рассматривает в своем эссе — что о «Бесконечной шутке» будут больше говорить, чем собственно читать — одновременно удручающая и нежелательная: это триумф тех ревностных ничтожеств, которым так нравится отпугивать читателей от великой литературы. «Бесконечная шутка» — что угодно, но только не тяжелая книга. На самом деле это одна из самых сюжетнейших, интереснейших и мастерски написанных книг, что я читал в жизни. Будь даже разговорный, болтливый голос рассказчика не столь завлекателен, трех острых сюжетов, на которых сгрызаешь ногти, все равно хватило бы, чтобы увлечь любого читателя. Даже несмотря на то, что книга сплетает модернистские техники и постмодернистскую проблематику, она помнит о диккенсовском пике развития романа, когда книги, хотя и осознающие свой статус новой литературной технологии — романа, все же по-настоящему верили, что могут вызывать трепет. С этой точки зрения «Бесконечная шутка» — книга, которую, скорее всего, Уоллес уже никогда бы не написал. Да, нельзя не признать, что в любом произведении Уоллеса всегда находилось место некоему сумасбродству; однако, как свидетельствуют «Бледный король» и поздние рассказы, ко времени самоубийства буйный и фундаментально игривый облик юношеского творчества Уоллеса давно уступил место куда более трезвой и зрелой литературе. Или, другими словами: «Бесконечная шутка» — о таком предельном развлечении, что оно даже может убить; «Бледный король» — о побеге из самого скучного мира, который только мог придумать Уоллес.

Это еще одна причина, почему «Бесконечную шутку» следует считать исключительным достижением, достойным внимания любого серьезного читателя. И давайте положим конец, раз и навсегда, мифу о нечитаемости или великой трудности книги. Уоллес определенно задумывал ее не такой. В интервью с Лорой Миллер для журнала Salon в 1996 году он довольно твердо заявляет о своем неприятии литературы, которая смотрит на читателей свысока и/или отталкивает никчемной эрудицией. Вот к чему все сводится:

Это странная книга. Она не работает, как другие. В ней целая куча персонажей. По-моему, она хотя бы искренне пытается быть веселой и интригующей на ежестраничном уровне, так что лично мне не кажется, что я как бы бью читателя кувалдой, весь такой: «Эй, вот тебе реально трудная и невозможно умная тема. Выкуси! Попробуй теперь дочитай». Знаю такие книги, и они меня бесят.

Вот собственная оценка Уоллеса его достижению. В поисках менее предвзятого мнения обратимся к Свену Биркертсу, писавшему рецензию на книгу в The Atlantic Monthly:

Разумеется, он не только разделяет едко-черную точку зрения модернистов и поздних модернистов, но также любит заплетать в длинные косички соблазнительно антифонические сюжеты, каждый из которых по-своему увлекательный, если не благодаря персонажам или живости воображения, то благодаря резкой хватке мысли, одержимости информационными ссылками (отсюда сноски) или — и — накалу стиля… В каждом из нарративных разделов есть своя неотразимая динамика, часто вопреки ожиданиями. Зачем читать несметное количество страниц поистине византийской логистики ежедневных теннисных тренировок? Хотя бы затем, что стиль Уоллеса острый, точный и мрачно остроумный.

Увлекательные сюжеты? Накал стиля? Неотразимый, острый, точный, остроумный? Это же все не о унылой и до боли сложной литературе. Но сразу готово и опровержение: Биркертс — умный критик, который любит авангард. Уж конечно нельзя считать его мнение репрезентативным. Что ж, а как насчет Newsweek:

У книги, определенно, есть объединяющая тема: наркотиками ли, спортом, энтертейнментом или консьюмеризмом, наша культура (перефразируя Нила Постмана) развлекает себя до смерти. Но подобный анализ и близко не показывает, какая «Бесконечная шутка» странная и веселая. К примеру, время романа — новое тысячелетие, «спонсированное время», когда корпорации платят, чтобы каждый год носил их названия; в основном действие происходит в Год Впитывающего Нижнего Белья Depend. Тысяча с чем-то страниц таких шуточек могут и утомить; как пишет Уоллес о зависимости одного из персонажей от кокаина, «От «Слишком» уже давно отвалилось «Весело». Но, как и незадачливому наркоману Уоллеса, когда вам захочется остановиться — вам вдруг не захочется останавливаться.

Ну и, наконец, дойдем до конца и процитируем саму Митико Какутани, апостола литературы для средних умов:

Что до, собственно, романа «Бесконечная шутка», то он тоже работа экспериментального художника, и тоже часто компульсивно развлекательный, хотя и далеко не смертельно. Он вас не убьет, хотя от одних только длины и читабельности у вас могут устать глаза и затечь шея. Также он представляет 33-летнего Уоллеса одним из главных талантов поколения, писателя виртуозного мастерства, который, кажется, может все: писать весело, писать грустно, серьезно, сатирически, — писатель, который равно преуспел и в пинчоновской эпичности, и в николсонбейкеровской детальности, раздвигающий рамки постмодернист, способный при этом создавать живых персонажей и по-настоящему трогательные эпизоды… Тут есть и пугающие яркие описания, каково быть наркоманом, каково проходить детоксикацию и каково страдать от панических атак. Тут есть и безумные шуточки обо всем подряд, от ложечек для языков до мужских туалетов и применения полироли в качестве крема от солнца; уморительная сатира на встречи мужских движений и психиатрические консультации; переусложненные разборы тенниса как войны и Анонимных Алкоголиков как религии; умопомрачительные ремарки о видеофоническом стрессе, клинической депрессии и тюремных татуировках; и превосходный эпизод о попытках бывшего наркомана, попавшего в больницу с тяжелыми переломами, пережить все без болеутоляющих.

Так избавимся раз и навсегда от ложного мема, будто «Бесконечная шутка» — трудное и зачастую скучное чтение. Вердикт первых читателей, без подобного багажа, ясен — веселая, интересная книга, трудная только в плане длины и толщины, и выводов, которые нам предлагают рассмотреть. Любой, кто прочитает ее сейчас, придет к тому же заключению.

Хотя посмертное благоговение перед Уоллесом, к сожалению, отяготило нас такими стереотипами, как «Уоллес Нечитаемый», также оно продемонстрировало нам и полезную точку зрения. Те благоразумные скептики, что не забыли о своем эго и подарили нам честную, интеллигентную оценку «Бледного короля», указали на важный элемент в произведениях Уоллеса: он — морализатор. Возможно, это определяющая черта его творчества. Авторов можно разбить на два лагеря: те, кто представляет свои произведения как средство коммуникации, и те, кто в основном видит в них средство самовыражения. У последних можно проследить происхождение традиции от Пруста до Кафки, Беккета и таких писателей наших дней, как Цезарь Айра. Это писатели, целиком осведомленные об основополагающей изоляции, которая является уделом всех и каждого из нас, и нежели чем преодолевать своим творчеством эту изоляцию, они просто пытаются воплотить ее в языке. Они пишут книги, как художники пишут картины — то есть одержимо преследуют идею по той простой причине, что она их завораживает и им самим интересно знать, что они о ней думают; любое же информационное содержимое — или, иначе говоря, «урок», — которое можно извлечь из книги, целиком и полностью на совести читателя.

Уоллес же, как теперь очевидно, попадает в первую группу писателей, для которых творчество  – нечто куда более педантичное. Среди великих писателей такого жанра — Федор Достоевский, Томас Манн, Томас Пинчон и — сейчас — Норман Раш. Несмотря на все искусство, что они вкладывают в литературу, их работу в первую очередь четко определяют идеи, которые эти писатели хотят передать читателям, и чем ближе их творчество к подлинному искусству, тем становится яснее фундаментальная невозможность выразить в стольких словах то, что они хотят нам сообщить. Буря интереса вокруг смерти Уоллеса и «Бледного короля» показала, что Уоллес — из этой породы: в «Бледном короле» он хотел «что-то сказать» о скуке — напоминание, что целью «Бесконечной шутки» было поведать нам о конгломерации СМИ, зависимости, одиночестве и политике. Также это служит напоминанием, что, о чем бы ни писал Уоллес, он всегда боролся с этим позывом к педантичности; с самых ранних, не по годам сильных, но небезупречных повестей вроде Westward the Course of Empire Takes Its Way и Little Expressionless Animals, далее в мастерских эссе E Unibus Pluram и A Supposedly Fun Thing I’ll Never Do Again, далее в Brief Interviews, шедеврах из «Oblivion» Good Old Neon и The Suffering Channel, до самых последних великих эссе Host и Authority and American Usage и, наконец, до «Бледного короля» упорство Уоллеса поведать некую мораль – константа из констант. Его умение растягивать эти морали в мебиусоподобные мыслеленты, которые способствуют неоднократным возвращениям к тексту и предоставляют бесконечную пищу для размышлений, — вот благодаря чему его стоит читать и благодаря чему, если свести к сути, «Бесконечная шутка» — репрезентативный роман Америки на рубеже тысячелетий. То есть: на пиках Уоллес обращал свой импульс педантизма в искусство; «Бесконечная шутка» — пик среди его пиков.

На протяжении пятнадцати лет становилось все очевидней, что черта книги, которой наиболее обязана ее долговечность как произведения искусства, — та же самая черта, которая, похоже, чрезвычайно тревожит скучных читателей с отсутствием воображения: концовка книги, а вернее — ее отсутствие. Прежде чем защищать авторский выбор Уоллеса, мне кажется важным указать, как печально, что в наше время вообще необходима подобная защита. Как будто критики вовсе не надорвались, когда превозносили фильмы вроде «Сирианы» именно потому, что он не складывается в единое целое. Как будто чрезвычайно популярные телесериалы вроде «Остаться в живых» и «Клан Сопрано» совсем недавно не отбросили всякое представление о внятном завершении нарратива. Как будто литература вообще обязана преподносить читателям удовлетворительную концовку.

И тем не менее люди, выставляющие себя серьезными читателями, и литературные критики жалуются, что сюжетные линии «Бесконечной шутки» так и не достигают точки пересечения, хотя к этому, очевидно, все идет. Но разве недостаточно просто понимать, что они пересекутся? Неужели Уоллес должен вести нас под ручку, как детей, до самого конца нарратива?

Уоллес совершенно волен в выборе завершить книгу, как ему угодно, — но более того: как может быть иначе? История Америки на рубеже тысячелетий — неизбежно история о будущем Америки, и какой автор посмеет нам предсказать, каким оно будет, в точности? Если оглянуться назад, то очевидно, что 90-е для Соединенных Штатов и мира стали поистине переходным периодом. Правительственный либерализм, пришедший после Великой депрессии и так или иначе определявший мировую политику едва ли не целое столетие, уступил новому, корпоративному, ориентированному на рынок этосу, который переосмыслил политические партии — и даже сам концепт правительства и нации — в глобальном масштабе. И в то же время с подъемом мировой наркоторговли, паутиной Интернета, подъемом государственного капитализма Китая и развитием транснационального терроризма пролегли новые линии разлома. Чудо «Бесконечной шутки» в том, что Уоллес вмещает все эти тренды в один нарратив, основанный на трудности коммуникации в век хаоса и упадка. Отсутствие концовки — единственная истинная концовка для подобной книги: «Бесконечная шутка» рассказывает нам, каково жить в юной стране, которая совершает трудный, болезненный и долгий переход к взрослению; переход этот неизбежно более всего характеризуется неприятием всякого завершения. Любая более четкая концовка стала бы ложью; она бы предполагала, что Америка, об истории которой книга повествует, понимает, куда направляется и чем станет. На самом же деле даже в 2011 году мы это знаем только чуть лучше, чем в 1996-м, и по-прежнему лишь тот роман адекватно подытожит наше время, который смирится с фундаментальной неуверенностью в том, каким станет наше коллективное будущее — а то и ужасом, что будущего этого не будет вовсе.

Еще одно явление, к которому обращается неконцовка, — затяжной кризис авторитета, от которого западный мир по-прежнему ищет избавления. «Бесконечная шутка» — глубокая медитация на тему того, как перестроить личный авторитет, который дарит некую безопасность, удовлетворение и смысл жизни, и притом не потерять место для все еще революционных идей свободы, равенства и братства. «Бесконечная шутка» изображает этот кризис не хуже любого другого романа, что я читал, столь же инстинктивно и эффективно, и не дает четких ответов — но дарит много возможностей. И все же здесь имеется и предельно четкий ответ на такой кризис ­— в форме квазидуховности, которую можно отыскать в большинстве произведений Уоллеса после «Бесконечной шутки» — это вторая великая тема, за которую взялся Уоллес как зрелый писатель, переросший свою одержимость зависимостью и консюмеризмом. Корни проходящей красной нитью по творчеству Уоллеса темы духовности прослеживаются до самого E Unibus Pluram, где он всеми силами ищет версию искренности, которая заменит иронию, ставшей, как ему кажется, главным объединяющим фактором его поколения. «Бесконечная шутка» стала последнем отречением от этой иронии, «Короткие интервью» — ее мрачными поминками, а следующие произведения — попыткой найти новую рабочую искренность. Трансцендентальная скука в центре того, что нам досталось от «Бледного короля», — очевидно, дальнейшая попытка создать некое этическое основание жизни в постиронический век, но поскольку Уоллес так и не завершил «Бледного короля» и не выработал принципы этой этики в удовлетворившей бы его степени, я предпочитаю не комментировать эти идеи или их относительный успех или провал.

Я зайду еще немного дальше и заявлю, что неконцовка — то, что позволяет «Бесконечной шутке» стать великой. Величайшим недостатком Уоллеса как писателя была его крайняя наставительность, частая неспособность противостоять искушению лишний раз подчеркнуть мораль его историй и личности персонажей — его тонны информации. Величайшего успеха он достигает, когда противостоит искушению проповедовать, но взамен просто дает произведению самому жить своей жизнью. Мораль «Бесконечной шутки» очевидна: американский капитализм — по существу своему инфантилизирующая система, она желает сделать из всех нас зависимых, а в процессе превратить нас из автономных людей в поисках аутентичных ценностей в бездушные автоматоны, существующие по указке рынка. Мораль эта ни нова, ни интересна. А что выделяет «Бесконечную шутку» — испытания персонажей Уоллеса, которые пытаются примириться с этими фактами. Страшно подумать, что бы стало с Хэлом или Гейтли, если бы Уоллес описал их встречу у могилы Джеймса Орина Инканденцы. Мне кажется, они бы просто перестали бороться с жизнью, сдались бы раз и на навсегда. Аналогично — страшно подумать, что сталось бы с чудесным образом короткометражки «Бесконечная шутка» в моей голове, если бы я получил ее точное описание или если бы узнал, что с ней сделали или не сделали Les Assassins des Fauteuils Rollents. Случай, когда я одновременно и хочу это знать, и в высшей степени доволен, что ничего не знаю, и есть пример того, как «Бесконечная шутка» превосходит назидательность Уоллеса и становится подлинным произведением искусства. Это книга, которая боится, что мы дети-переростки, но просит нас стать взрослыми. В этом накале — красота и чудо. Она живет и будет жить дальше.

Мир с Дэвидом Фостером Уоллесом был миром с великим умением познать себя и понять себя. Это был лучший мир, нежели тот, в котором мы живем сейчас, и все же в том факте, что великим трудом Уоллеса может быть только «Бесконечная шутка», есть некая уместность. Его творчество показало, что его временем была эра телевидения, расползающегося корпоративизма, зависимости и упадка государства всеобщего благосостояния — иными словами, эра, закончившаяся примерно тогда, когда началась «Бесконечная шутка».

«Бесконечная шутка» — великий роман момента, роман, который Уоллес мог написать только как местный, на родном языке, исследуя родную страну. Все прочее его творчество стало бы либо элегией по этому времени, либо разбором с точки зрения постороннего, вглядывающегося в жизни следующих поколений. Я не говорю, что в будущем Уоллеса не нашлось бы места для новой великой книги; только что любая будущая великая книга качественно бы отличалась от той, которую он написал в рамках своей эпохи. Подобный эффект можно наблюдать в творчестве кумира Уоллеса, Дона Делилло, писателя, который разделяет с Уоллесом редкую возможность жить в мире, который он сам и помог сотворить. Можно представить, что, как и проза Делилло после 9-11, проза Уоллеса после «Бесконечной шутки» стала бы ценным достоянием, но все же без некоторой энергии, характеризовавшей произведения, которые помогли создать мир, в котором он жил.

С потоком биографической информации, хлынувшим после самоубийства Уоллеса, стало еще заметней, какое совпадение личных обстоятельств, вдохновения и чистой удачи послужили основой «Бесконечной шутки». Это был редкий, возможно, даже чудесный момент в американской литературе. Безвременная кончина Уоллеса навсегда предопределит наш подход к его творчеству, «а-что-если» никогда не прекратят сгущать тени над его книгами. Но ничто из этого не изменит факта, что мы никогда не поймем, как нам повезло, что Уоллес сделал то, что сделал. Как великие произведения накануне 20-го столетия определили патологии, которые современной культуре еще предстоит решить, так и «Бесконечная шутка» диагностировала в веке постмодерна что-то важное, с чем мириться нельзя. Ее нужно читать и ее будут читать.