«…черный сфинкс объективного юмора неизбежно встретится с белым сфинксом объективного случая…»

А. Бретон

Неформальной частью подготовки к чемпионату мира по футболу в России была кампания по отлову и утилизации бродячих собак, с которыми боролись с помощью дитилина и прочих спецсредств.  В этом событии можно увидеть мрачную иронию, потому что символом турнира, а значит и террора, был обаятельный волк-очкарик — персонаж хотя и родственный, но определённо враждебный собаке. Ирония часто проявляет себя через жестокие или неприличные совпадения — в особенности в том, что связано со смертью и снами. Это своего рода l’humour noir бытия, или, в духе Бретона — смех из гротов подсознания. Интерес к смерти стимулирует внимание, жирно обводит смешные и страшные детали, вроде улыбок покойников, роковых примет и полувымышленных пророческих фраз. Есть устойчивая традиция интерпретировать такие вещи как намёки на метафизический реверс мира, на строгий или саркастический взгляд с другой стороны. Поэтому не так важно, действительно ли Пастернак подарил Марине Цветаевой багажную верёвку, на которой «хоть вешайся» – этот анекдот будет рассказан ещё тысячу раз. Суеверие может казаться хаотичным, но оно последовательно в своем конспирологическом подходе — всё неспроста, всюду явлены знаки.

«Одна из самых примечательных черт моего характера состоит, безусловно, в склонности к странному суеверию, вследствие которого я вижу в каждой вещи предзнаменование, и сотни предметов за день становятся для меня оракулами. Здесь не требуется подробного описания, так как я в этом разбираюсь даже слишком хорошо. Вот проползло какое-то насекомое — и это служит ответом на вопросы о моей судьбе. Не удивительно ли это для профессора физики? Не заложено ли то в человеческой природе и не стало ли то лишь у меня чудовищным явлением?…»

Георг Кристоф  Лихтенберг, «Афоризмы»

Этот принцип может скромно жить в мышлении, возникая от случая к случаю, как обывательская уловка, а может разрастись до изматывающей паранойи, которую Набоков назвал референтной манией. Герой его рассказа «Знаки и символы» оказался в семантической тюрьме, с детства полагая, что весь явленный мир находится в постоянном общении, и все недобрые разговоры, которые он подслушивал в шуме ночных ветвей, рисунке обоев и прочем – исключительно о его персоне. Немного позже этот синдром появился уже в реальной психиатрии, под названием апофения. В работе «Начало шизофрении» Клаус Конрад определил её как «немотивированное видение взаимосвязей». Другой известный персонаж с этой манией – немецкий хакер Карл Кох, о котором был снят фильм «23 – Nichts ist so wie es scheint (Всё не такое, каким кажется)». В подобных случаях автоматически ставится печать сумасшествия, но не вполне очевидно, где проходит граница нормальности: может быть по гороскопам, или по фрейдистской системе толкования снов? Похоже, что дело не в нормальности, а в степени инфантильности: чем сильнее наивный солипсизм и жажда конкретики, тем больше детскости. Дождь идёт чтобы меня намочить, а люди умирают, чтобы меня огорчить. И наоборот, представление о том, что бесконечное равнодушно к конечному, что оно никому ничего не говорит, выглядит очень по-взрослому. А это, как всем известно, чревато скукой, страхом и тошнотой.

В любых вариантах, вера в указующие знаки гармонична внутри своих рамок. Попытка вытащить символический язык на свет, рационализировать его, обычно приводит во фрактальный тупик, в котором множество толкований сплетаются и поглощают друг друга. И если считать любовь к знакам психическим трюком, попыткой противостоять хаосу жизни, то их расшифровка легко оборачивается обратным, как это было с коэновским Ларри Гопником, который вместо божественной логики нашёл апофатический анекдот. Неуверенности здесь оппонирует тонкое искусство смирения перед промыслом.

Важно помнить и о вечно недооценённой константе – субъективности восприятия. К ней часто относятся как к всего лишь психологическому нюансу. Но если немного углубиться, то субъективность оказывается частью гигантского механизма отделённости. Всяким существом правит почти непрерывная преданность своему уникальному видению, персональному горизонту. Никто не смотрит на вещи абсолютно так же, как это делаете вы. Это основа основ. И чем сильнее цепляние за свою кожу – родную версию восприятия – тем выше предсказуемость реакций и тем беспомощней акты общения. Другими словами, каждый обречен переводить язык событий (или, как говорил Бродский, язык неживого) на свой личный диалект, а это зона предельной интимности и фантазии. Именно поэтому, когда любимая кошечка Пульхерии Ивановны предстала ей вестницей смерти – это стало железобетонным знаком. Произвольный эпизод был переведен именно так, пазлы совпали, и больше не нужно было никаких доказательств, потому что потайным интерпретациям мы искренне верим, а формальной причинности – нет. Кроме того, далеко не всегда можно сверить свое прочтение с чьим-то другим, потому что есть вещи, которые открываются только для одних глаз.

Здесь и обитает ироническая сила случая: никогда не известно в какой текст соберутся каракули, чем, и как сильно, отзовётся любой встреченный феномен. Для кого-то нищий станет Христом, для кого-то – пророчеством о нищете. Как этот творческий калейдоскоп выглядит извне, «из центра круга» – очень перспективный вопрос.

В индивидуальном опыте ирония латентна, как дефект в толще стекла. Она загорается вдруг, когда неожиданно для самих себя мы принимаем близко к сердцу что-нибудь незначительное – обрывок фразы или оскал пробежавшего пса. Из этого может возникнуть конкретная эмоция или ассоциация, а может и что-то неопределённое. Важен сам эффект, похожий на шок пастуха, который бредёт за стадом и вдруг замечает в кустах кривую усмешку сатира. Разумеется, он тут же забывает о своих овцах и детях. Это как судорога, которая бывает после онемения: так обнажается потенциал, спрятанный цеплянием за статику. И пусть это не высокопробный инсайт, но если от странных совпадений и дурацких впечатлений вздрагивает перспектива взгляда, значит мы начинаем мыслить себя не так серьёзно и вяло, как обычно. Знак или нет – это момент, когда мы выбираемся на волю, на живительный простор растерянности, и этим он очень хорош. Шансов вспомнить о том, что есть не только поток переживаний, но и то пространство за ними, которое Лосев называл пучиной Я, много не бывает.

Одно из самых ироничных созданий на земле – призрачный африканский богомол. Его тело так идеально копирует сухой изломанный листик, что выглядит насмешкой над симметрией насекомого царства. Случайная мутация, отполированная миллионами повторений, превратилась в форму натурального юмора. Мимикрия действительно одно из любимых орудий иронии. Именно поэтому так много собак похожих на своих хозяев, а люди легко приобретают черты собственных фетишей. Да и вся человеческая ирония в целом – тоже своего рода камуфляж. Мы пытаемся подражать идеальной иронии жизни, которую инстинктивно ощущаем, так же как звери чувствуют окружающий их пейзаж. И если шутка удаётся, значит нам выпал счастливый билет: шарик субъективности точно сыграл в рулетке реальности.