Иллюстрация: Из архива Кевина Симонсона
Перевод: Мария Дегтярёва
10.12.2015
Культовое интервью с Хантером Томпсоном
Культовое интервью с Хантером Томпсоном
Культовое интервью с Хантером Томпсоном
Культовое интервью с Хантером Томпсоном
Культовое интервью с Хантером Томпсоном

Перевод интервью The Paris Review No. 156, Fall 2000

В октябре 1957 г. Томпсон отвечал на письмо другу, который рекомендовал книгу «Источник» Айн Рэнд: «Вряд ли тебе нужно объяснять, как я отношусь к принципу индивидуальности; я просто знаю, что всю жизнь, сколько бы она ни продлилась, должен выражать это тем или иным способом. Думаю, что преуспею больше, передавая свои мысли через печатную машинку, а не позволяя своему отношению выплёскиваться в неожиданных вспышках бесплодного насилия».

Томпсон рано занял свою нишу. Он родился в 1937 г. в городе Луисвилл, штат Кентуки, где его беллетристика и поэзия позволили вступить в литературную ассоциацию «Афинеум» ещё во время учёбы в средней школе. Он продолжил писать на службе в ВВС США, ведя еженедельную спортивную колонку в газете военной части. После 2х лет службы Томпсон выдержал испытание работой в различных газетах – каждый раз это плохо заканчивалось, а затем был внештатным автором в Пуэрто-Рико и Южной Америке, результатом чего явился ряд его публикаций. Профессия быстро переросла в навязчивое состояние.

Томпсон закончил «Ромовый дневник» до своего 25-летия и это его единственный роман на сегодняшний день; книга была куплена издательством Ballantaine Books и в конце концов увидела свет в 1998 году под восторженные отзывы критиков. В 1967 году Томпсон опубликовал свою первую документальную работу «Ангелы Ада», жесткое и острое расследование из первых рук в байкерской тусовке с дурной репутацией, которая на тот момент держала в напряжении весь Средний Запад Америки. Книга «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе», впервые опубликованная в Rolling Stone в ноябре 1971, закрепила за Томпсоном репутацию странного новатора, успешно балансирующего на грани между журналистикой и художественной литературой. Как предупреждает заголовок, книга повествует о «диком путешествии к сердцу американской мечты» в стиле Гонзо — Томпсон пишет от первого лица, что даёт блестящий комический эффект, — а особенно яркие моменты сопровождаются соответствующими иллюстрациями британского художника Ральфа Стэдмана. Его следующая книга «Страх и Отвращение предвыборной гонки `72» была жестким, проницательным взглядом на президентскую кампанию Никсона-Макговерна в 1972 году. Томпсон, никогда не скрывавший, что помешан на политике, описал и предвыборную гонку 1992 года в книге «Лучше, чем секс» (1991г.) Другие работы Томпсона включают в себя «Проклятие Гавайев» (1983), эксцентричный рассказ о Южных морях и 3 собрания Гонзо исследований: «Большая охота на акул» (1979), «Поколение свиней» (1988) и «Песни обреченного» (1990). В 1997 году увидела свет «Автострада гордости: сага отчаянного южного джентльмена» (1955-1967), первая часть переписки Томпсона с самыми разными людьми – от его матери до Линдона Джонсона. Вторая часть писем «Страх и отвращение в Америке: зверская одиссея журналиста вне закона» (1968-1976) – была опубликована совсем недавно.

Совиная ферма расположена во вполне процветающем районе по соседству с каньоном Вуди Крик, штат Колорадо, примерно в 10 милях от Аспена. Она представляет собой сельское ранчо со старомодным очарованием Дикого Запада. Любимые павлины Томпсона свободно гуляют по территории и неожиданное ощущение пасторальной безмятежности возникает, в основном, благодаря цветам, которых вокруг фермы большое множество. Джимми Картер, Джордж Макговерн, Кит Ричардс, как и многие другие друзья Доктора, часто стреляли по тарелкам и различным мишеням прямо на границе с национальным лесничеством White River. Почти каждый день Томпсон покидает Совиную ферму на большой красной акуле или в джипе Grand Cherokee для встреч в таверне Вуди Крик, которая находится по соседству.

Фото из архива Кевина Симонсона

Гостей в доме Томпсона встречают множество скульптур, оружия и коробок с книгами до того, как они попадут в нервный центр Совиной фермы, общеизвестный командный пост Томпсона на кухне у барной стойки, отделяющей его от гостиной, в которой господствует телевизор, включенный 24 часа в сутки на спортивном или новостном канале. «Антикварное пианино заставлено стопками книг, и слой их так глубок и высок, что они явно готовы поглотить любого читателя на целое десятилетие. Над пианино находится работа Ральфа Стэдмана – огромный портрет «Белинды», богини-ш**хи, покровительницы поло. На другой стене, увешанной политическими значками, висит плакат Че Гевары, приобретенный Томпсоном во время последней поездки на Кубу. В углу находится печатная машинка IBM Selectric – компьютер находится в кабинете в заднем крыле дома. Поразительно, что в доме Томпсона в первую очередь привлекают внимание не различные странные вещи, а слова. Они повсюду – написанные его изящным почерком и, чаще всего, уже поблекшим красным маркером на клочках бумаги, лавина которых покрыла стены и все доступные поверхности; приклеенные к гладкой чёрной кожаной отделке холодильника, закрепленные скотчем к огромному телевизору, прикрепленные кнопками на абажурах; фотографии, подписанные различными людьми, например «Для Хантера, который в `72 году видел не только страх и отвращение, но так же надежду и удовольствие – Джордж Макговерн»; отпечатанные на машинке стопки листов в толстых пеньковых папках, которые лежат кипами в каждом углу и на каждом столе; и прошедший через много рук, исписанный чернилами вдоль и поперек бесконечный шквал страниц. Томпсон высвобождает свое большое тело из эргономичного офисного кресла, стоящего напротив телевизора и подходит, чтобы любезно и по-дружески пожать руку или поцеловать каждого гостя в зависимости от пола, все это происходит легко и неожиданно старомодно, тем или иным образом подчеркивая, кто здесь хозяин.

Мы беседовали с Томпсоном 12 часов подряд. Это не было чем-то необычным для него: Совиная ферма функционирует как салон 18 века, где люди всех профессий собираются глубокой ночью для свободных разговоров обо всем, начиная с теоретической физики и заканчивая правами на местное пользование водой, в зависимости от того, кто именно присутствует. Уолтер Айзексон, главный редактор Time, частично присутствовал во время интервью среди непрерывного потока друзей. Учитывая то, как поздно здесь ложатся и встают, вполне естественно, что самая заметная цитата в комнате, написанная рукой самого Томпсона, изменяет строчки поэмы Томаса Дилана «Не уходи покорно в сумрак тьмы»: «Познав предел, не дай пробиться свету». В течение большей части времени нашей беседы, Томпсон сидел на своем командном посту, непрерывно куря красный Данхилл через немецкий мундштук с золотым наконечником и раскачивался в кресле вперед-назад. За уникальной личностью Томпсона скрывается проницательный шутник с отчетливой способностью к сопереживанию. Его гиперболизированный стиль может пренебречь любой классификацией, но его аутопсия мертвой Американской мечты длиной в весь профессиональный путь ставит его в ряд с самыми неординарными писателями 20 века. Комическая дикость его лучшей работы еще долго будет держать в напряжении читателей будущих поколений.

 

Х. — Хантер Томпсон

И. — Дуглас Бринкли и Терри МакДонелл, интервьюеры

 

«…Я позаимствовал из Книги Откровений больше цитат, мыслей и всполохов литературной гениальности, чем из какого-либо другого произведения на английском языке – не потому, что я библеист или приверженец какой-то религиозной веры, а просто потому, что я люблю необузданную мощь языка и чистое безумие, которое определяет его смысл и заставляет язык звучать.»

Хантер Стоктон Томпсон

«Одно дело, когда хочешь, и другое – когда приходится– это 2 разные вещи. Сначала я не думал о писательстве как о решении своих проблем. Но я хорошо усвоил основы литературы в средней школе. Мы прогуливали уроки и шли в кафе на Бардстаун-роуд, где могли выпить пива, почитать и обсудить Платоновский миф о пещере. У нас в городе было литературное общество, Афинеум, мы встречались в пиджаках и галстуках субботними вечерами. Я не особенно вписывался в это общество – я был в тюрьме в ночь окончания школы – но в 15 лет усвоил, что если хочешь как-то устроиться в этой жизни, надо найти то единственное дело, которое тебе даётся лучше, чем кому бы то ни было. Своё дело я нашёл довольно-таки рано. Писательство. Это был словно камень в моем носке. Проще чем алгебра. Это была работа, но всегда стоящая. Я рано узнал, как это гипнотизирует — видеть своё имя напечатанным в той графе, где указывают автора. Это было чистое удовольствие. И остается им на сегодняшний день. Когда я вступил в ВВС, литературный труд избавил меня от проблем. Меня отправили обучаться на авиабазу Эглин на северо-западе Флориды, но затем перевели на электронику…современные, очень сильные 8ми-месячные курсы подготовки с толковыми парнями. Я получал удовольствие от этого, но хотел обратно на летные тренировки. Кроме того, я боюсь электричества. Так что однажды я пошел в образовательный центр нашей базы и записался на какие-то курсы обучения во Флориде. Я был в хороших отношениях с парнем по имени Эд и спросил его насчет возможностей, связанных с литературным трудом. Он спросил, знаю ли я что-нибудь о спорте и я ответил, что был редактором школьной газеты. Тогда он сказал: «Ну что ж, нам улыбнулась удача». Оказалось, что редактора спортивной газеты военной базы, сержанта из штаба, арестовали в Пенсаколе и посадили в тюрьму за публичное пьянство, он мочился на стену здания; это случилось в 3-ий раз и его не хотели выпускать. Так что я отправился в библиотеку своей части и нашел 3 книги по журналистике. Я остался там и читал их до позднего вечера. Основы журналистики. Я узнал о заголовках, вводных частях статей, рубриках: кто, когда, что, где, такие вещи в общем. Почти не спал той ночью. Это был мой билет, билет чтобы выбраться из этого чертова места. Таким образом я стал редактором. Черт, что это было за удовольствие. Я писал длинные статьи в стиле Грантленда Райса. Спортивный редактор журнала «Louisville Courier» из моего родного города всегда вел колонку на левой стороне полосы. Так что и я начал вести свою. Через 2 недели я уже совсем освоился. Мог писать по ночам, носил гражданскую одежду, работал за пределами базы, не имел чёткого графика, но при этом трудился без передышек. Я писал не только для газеты военной базы «Command Courier», но также для местной газеты «The Playground News». Отсылал туда то, что не мог поместить в газету части. Настоящее подстрекательское дерьмо. Писал и в информационный бюллетень по реслингу. В ВВС были очень злы насчет этого. Я постоянно делал вещи, которые шли вразрез с правилами. Однажды я написал о том, что Артур Годфри, которого пригласили на базу в качестве ведущего во время демонстраций огневой мощи, был пойман за отстрел животных с воздуха на Аляске. Командир части сказал мне: «Черт побери, сынок, ну зачем ты пишешь такие вещи об Артуре Годфри?». Когда я ушел из ВВС, то знал, что смогу состояться как журналист. Так что решил обратиться в Sports Illustrated насчет работы. У меня были с собой газетные вырезки, моё имя в графах с указанием на авторство, — всё то, что обладало, по моему мнению, магической силой… мой пропуск в мир журналистики. Директор по персоналу просто рассмеялся мне в лицо. Я сказал: погодите минутку, я был спортивным редактором в 2х газетах. Он ответил, что их авторы оцениваются не по сделанной работе, а по тому – где именно они публиковались. Он добавил: все наши авторы – победители Пулитцеровской премии из The New York Times. «Ну и место ты выбрал для начала карьеры. Едь обратно и совершенствуй свои навыки». Я был в шоке. В конце концов именно я был тем, кто написал о Барте Старре.

И – Что это была за история?

T – У нас на базе в Эглине всегда были отличные футбольные команды. The Eagles. Команды со званием чемпионов. Мы могли уделать Университет Вирджинии. Наш полковник Спаркс был не просто каким-то третьесортным тренером. Администрация базы занималась поисками спортсменов. У нас были отличные игроки из числа военных в ROTC (служба подготовки офицеров запаса). За нас играл Зек Браткауски, квотребек Грин Бей. Так же у нас был Макс Мак-Ги из Пэкерс. Вспыльчивый, дикий, поразительный пьяница. В начале сезона Мак-Ги ушел в самовольную отлучку, появился возле лагеря Грин Бей и больше не вернулся. Меня почему-то обвинили в его исчезновении. Для нашей команды мир просто рухнул. Потом прошел слух, что мы заполучили Барта Старра, лучшего спортсмена всей Америки из Алабамы. The Eagles снова были в игре! Но однажды пришел сержант из штаба и сказал: «У меня ужасная новость. Барт Старр не будет играть». Мне удалось вломиться в офис и откопать его документы. Я опубликовал приказ, в котором было сказано, что он освобожден от игры по медицинским показаниям. Очень серьезная утечка информации.

И – Истории Барта Старра было недостаточно чтобы произвести впечатление на Sports Illustrated?

T – Парень из отдела персонала сказал: «Ну, у нас есть программа по стажировке». Так что я стал кем-то вроде мальчика на побегушках.

И – В конце концов вы перебрались в Сан-Франциско. С выходом в свет «Ангелов Ада» в 1967 г. ваши дела наверняка пошли в гору.

T – Публикация книги была полной неожиданностью. На тот момент мне было 29 лет и я не мог устроиться работать даже таксистом в Сан-Франциско, не говоря уже о писательстве. Конечно, к тому времени уже вышло несколько значимых статей в The Nation и The Observer, но только пара хороших журналистов знала меня в качестве автора. Книга дала мне возможность купить новый BSA 650 Lightning, самый быстрый мотоцикл, когда-либо тестированный журналом Hot Rod. Можно сказать, что весь мой труд прошёл проверку. Если бы Ангелов не было, я никогда бы не смог написать «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе» или что-то еще.Зарабатывать на жизнь в качестве свободного писателя чертовски сложно в этой стране; есть всего пара человек, у которых это получается. «Ангелы Ада» вдруг наглядно доказали мне, что, чёрт возьми, может, я тоже могу сделать это. Я знал, что был хорошим журналистом. Я знал, что был хорошим писателем. Но чувствовал себя так, словно успел пройти в дверь прямо перед тем, как она закрылась.

И — Учитывая, сколько творческой энергии тогда бурлило в Сан-Франциско общались ли вы с другими писателями, или, может быть, кто-то из них оказал на вас влияние?

T – Ну, например, я общался с Кеном Кизи. Его романы «Пролетая над гнездом кукушки» и «Порою нестерпимо хочется…» действительно произвели на меня впечатление. Я очень сильно уважал его как писателя. Однажды я отправился на телевизионный канал для участия в передаче в формате круглого стола с писателями. И там оказался Кен Кизи. После съемок мы пошли в местный бар на другой стороне улицы и взяли по пиву. Я рассказал ему об Ангелах, с которыми собирался встретиться позже этим днем и предложил: «Слушай, почему бы тебе не пойти вместе со мной?» Он ответил: «Черт, я действительно хотел бы с ними познакомиться». У меня возникли сомнения на этот счет, потому что брать с собой чужаков на встречу с Ангелами никогда не было хорошей идеей. Но я подумал, что это был Кен Кизи, так что можно было рискнуть. К концу ночи Кизи пригласил их всех в Ла Хонду, его лесное убежище за пределами Сан-Франциско. Это было весьма и весьма неспокойное время – массовые беспорядки в университете Беркли. Кизи всегда был под полицейским прессом – день в заключении и день на свободе, так что Ла Хонда была зоной противостояния. Несмотря на это, у него в гостях было много литературно образованного, интеллигентного народа, ребята из Стэнфорда, заезжали редакторы и Ангелы Ада. Дом Кизи был настоящим культурным водоворотом.

И – Вы когда-нибудь думали над идеей написания романа обо всем, что происходило в заливе в течение этого периода 60-х в стиле «Электропрохладительного кислотного теста» Тома Вулфа?

T – Я думал насчет подробного описания. Для меня в то время было очевидно, что события, связанные с Кизи, и всё, что я описал в книге об «Ангелах Ада», — это звенья одной цепи. На какое-то время мне казалось, что следует написать книгу, возможно такую же как написал Вулф, но всё же на тот момент эта идея меня не захватила. Я не мог начать работу над ещё одним журналистским исследованием.

И – Вы общались с Томом Вулфом в период расцвета Сан-Франциско?

T – Это интересный вопрос. Я захотел написать рецензию на книгу Вулфа «Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка». Я читал отрывки из нее в Esquire, получил копию и остался очень, очень впечатлен. The National Observer к тому времени сбросил меня со счетов как политического обозревателя, так что обзоры книг были чуть ли не единственным, что я мог сделать, а они не сочли бы спорным. Я вообще собирался писать о Беркли, ЛСД и прочем, но они не желали иметь с этой темой ничего общего. Так что я взял книгу Вулфа и написал богатую красками рецензию, отослал ее в The Observer и мой редактор Клиффорд Ридли был вполне доволен написанным. После этого где-то в течение недели от него ничего не было слышно. Затем редактор пригласил меня к себе и сказал: «Мы не собираемся печатать рецензию». Это был их первый отказ. До этого момента мои обзоры занимали целые полосы, как Times Book Review, и я был шокирован тем, что эту рецензию отклонили. Я спросил: «Почему вы ее не примете? Что на вас нашло?». Было очевидно, что парень чувствует себя виноватым, так что он дал мне понять, что в этой ситуации замешан редактор Observer, который работал с Вулфом и недолюбливал его, именно он и завернул мою работу. Так что я забрал рецензию и отослал её Тому Вулфу с письмом, в котором говорилось, что «The Observer не напечатает это потому, что кто-то испытывает неприязнь к вам, но я хочу, чтобы вы получили рецензию в любом случае. Я много работал над ней, а ваша книга просто восхитительна. Я подумал, что вам следует это знать, даже если они это и не опубликуют». Затем я взял копию этого письма и отправил в Observer. Они ответили, что я предатель. Именно тогда я и перестал с ними работать. Просто чувствовал, что важно не только чтобы об этом узнал Вулф, но и чтобы редакторы Observer поняли, что я отказался от сотрудничества с ними. Это звучит как полное несоответствие принятым нормам, но если понадобится – я сделаю это снова. Вот таким путем мы с Томом узнали друг друга. Он звонил мне за уточнениями или советами, когда работал над Acid book.

И – Журналистика Вулфа и эти дружеские отношения сильно повлияли на ваш стиль?

T – Вулф доказал, что вроде как можно выйти сухим из воды. Я был склонен к тому, чтобы в писательстве пускаться во все тяжкие, без ограничений — как Кизи, – и Вулф, на мой взгляд, поступал так же. Мы были новым типом писателей, так что я воспринимал все и всех как большую компанию. По отдельности мы занимались разными вещами, но это была естественная система взаимосвязи.

Фото из архива Кевина Симонсона

И – Позже Вулф включил вас в свою книгу «The New Journalism»

T – Фактически я был единственным, у кого он взял две публикации. Он ценил мои работы, а я – его.

И – Так как вы не понаслышке знаете кислотный мир, то когда-нибудь сопереживали Тимоти Лири?

T – Я знал этого подонка довольно хорошо. Много раз сталкивался с ним в те дни. На самом деле, я даже как-то раз получил открытку от некоего трастового фонда «Futique» в Аптос, Калифорния — меня пригласили присутствовать на 4-ом ежегодном фестивале в память о Тимоти Лири. Приглашение было напечатано со счастливыми буковками и с символом мира на заднем фоне. Я ощутил вспышку гнева в душе, когда увидел его. Всегда становлюсь злым, когда думаю о Тимоти Лири. Он был лгуном и мошенником, человеком хуже Ричарда Никсона. В течение последних 26-ти лет своей жизни он работал информатором ФБР, сдавал своих друзей полиции и предал символ мира, который прятал за спиной.

И – Мир Сан-Франциско принес с собой много маловероятных сочетаний – вы и Аллен Гинзберг, например. Как случилось, что вы познакомились с Алленом?

T – Я встретил Аллена в Сан-Франциско, когда отправился искать человека, который продавал траву по унциям. Помню, что цена вопроса была 10 долларов, но потом выросла до 15. Так уж получилось, что я часто наведывался в Haight-Ashbury (большой многоквартирный жилой дом) и Аллен тоже постоянно искал там наркотики. Я подошел к нему и представился, мы разговорились. Я рассказал ему о книге, которую писал и спросил, может ли он помочь с ней. В итоге он помогал мне с книгой в течение нескольких месяцев: вот как он познакомился с Ангелами Ада. Еще мы вместе приезжали в Ла Хонду Кизи. Однажды в субботу я ехал по шоссе вдоль побережья из Сан-Франциско в Ла Хонду вместе с Хуаном, моим 2-ух летним сыном. В доме Кизи в тот день собрались люди всех сортов. Там был Аллен, Ангелы Ада и копы там тоже были для предотвращения нарушения порядка. 7 или 8 полицейских машин. Дом Кизи был по стороне залива недалеко от дороги, которая в свою очередь представляла собой разбитую 2-ух полосную местную достопримечательность, в общем это было странным местом… Прежде всего потому, что огромные колонки были установлены повсюду на деревьях, а некоторые были закреплены проволокой над дорогой. То есть, ехать по ней было все равно что попасть в ужасный водоворот звуков, которые долбили по мозгам так, что с трудом можно было слышать собственные мысли – рок-н-ролл на полную мощность. В тот день, еще до того, как приехали ангелы, копы начали арестовывать каждого, кто покидал территорию Ла Хонды. Я был в доме, Хуан мирно спал на заднем сиденье автомобиля. Я был просто возмущен: копы били людей. Их можно было заметить на расстоянии 100 ярдов вокруг, они могли арестовать любого человека самым вопиющим образом и Аллен сказал мне: «ты знаешь, нам следует что-то с этим делать». Я согласился, и мы пустились наутек с Алленом на переднем сиденье и со спящим Хуаном на заднем мимо копов, которые только что задержали нашего знакомого, который просто собирался посетить ресторан по соседству. Затем они взялись за нас. Оказавшийся в их поле зрения, Аллен ушел в свое пение, свое «Om», пытаясь их отогнать. Я разговаривал с ними как журналист: «Офицер, что здесь происходит?» Пение Аллена было чем-то вроде буддистского барьера против негативных вибраций копов, и делал это он очень громко, отказываясь говорить с ними, только «Om! Om! Om!». Я объяснил полицейским кем он был и почему издавал такие звуки. Копы посмотрели на заднее сиденье и сказали: «Что это там сзади? Ребенок?» Я ответил: «О да, да. Это мой сын». Нас отпустили в то время как Аллен продолжал петь «Om!». Думаю, тот коп был в здравом уме, раз отпустил поэта, журналиста и ребенка. Правда, Гинзберга он так и не узнал. Это пение было похоже на жужжание пчелы. Это была одна из самых странных ситуаций, в которой мне пришлось побывать, но каждый случай с Алленом был странным так или иначе.

И – Другие авторы поколения битников оказали влияние на ваше творчество?

T — Джек Керуак немного повлиял на меня как писатель. На востоке это значило бы, что – враг моего врага был моим другом. Керуак научил меня тому, что можно избежать неприятностей, будучи автором книг о наркотиках и иметь возможность публиковать их. Это было вполне реально, поэтому я ждал символического появления Керуака в Haight-Ashbury. Гинзбург бывал там, так что было вполне естественно полагать, что Керуак тоже объявится. Но нет. Я разорвал с ним отношения, когда он вернулся к своей матери и проголосовал за Барри Голдуотера в 1964г. Я не пытался подражать ему, но видел, что могу получить возможность пробиваться через бюрократический лед издательств, следуя его примеру. То же самое я чувствовал по отношению к Хемингуэю, когда впервые узнал о нем и его книгах. Я подумал: «Святой Иисус, кто-то же может сделать это». Конечно, Лоуренс Ферлингетти так же повлиял на меня своей восхитительной поэзией и той искренностью убеждений, которая проявилась в работе его книжного магазина «Сити-Лайтс» в Норт-Бич.

И – Вы покинули Калифорнию и Сан-Франциско практически на пике их расцвета. Что побудило вас вернуться в Колорадо?

T – У меня мурашки по спине пробегают, как подумаю о тех бедах, которые могли бы на меня свалиться, если бы я переехал в Сан-Франциско и снял большой дом, разделил общую судьбу всей компании. Стал бы редактором по социальным вопросам в каком-нибудь журнале, быстро добившемся дешевого успеха – так обстояли мои дела в 1967 году. Но это бы означало нормированный рабочий день, с 5 до 9, с кабинетом и всем прочим, я не смог на такое подписаться.

И – Уоррен Хинкл был первым редактором, который сотрудничал с вами как с гонзо-журналистом и поддерживал вас. Как вы с ним познакомились?

T – Я познакомился с ним через его журнал еще до существования Rolling Stone. Ramparts был перекрестком моей жизни в Сан-Франциско, симпатичной версией The Nation – с глянцевыми обложками и тому подобным. Уоррен имел талант добывать истории, которые могли занять первую полосу в New York Times. У него был прекрасный взгляд на то, какая статья может «выстрелить», очень необычный взгляд на вещи. Ramparts мог прищучить, к примеру, Министерство Обороны — это действительно левое, радикальное издание. Я внимательно следил за всем, что они делали, и в конце концов стал сотрудничать с ними как обозреватель. Ramparts творил историю, пока какой-то чудик не лишил его финансирования, что привело к краху. Джан Веннер, основавший Rolling Stone, как ни странно работал в этом журнале мальчиком на побегушках или кем-то в этом роде.

И — В чём заключается притягательность «авторов вне закона», таких, как вы, например?

T — Обычно я руководствуюсь своими собственными представлениями о чем-то. Если мне что-то нравится и это противоречит закону, что ж, возможно у меня будут проблемы. Но понятие «вне закона» можно истолковать буквально – человек за рамками закона, «вне» его, не обязательно «против». И это довольно древнее понятие. Оно восходит к Скандинавской истории. Людей объявляли изгоями, исключали из сообщества и отправляли в чужие земли – иными словами, в ссылку. Они жили вне правовой системы, и таких людей можно было встретить по всей Гренландии и Исландии – куда бы их не занесло. Вне закона в той стране, откуда они родом – не думаю, что они нарочно стремились стать преступниками. Я никогда не старался непременно стать злостным нарушителем закона. Я просто нашел себя. Когда я приступил к Ангелам Ада, то катался вместе с ними и было совершенно ясно, что для меня уже невозможно вернуться к прежней жизни в рамках закона. Во времена Вьетнама и наркотиков целое поколение считалось состоящим из преступников. Ты просто осознаёшь, что тебя могут арестовать в любой момент. Много людей выросло с таким отношением. Тогда было больше преступников похлеще меня. Я был просто писателем и не старался намеренно быть «писателем вне закона». Никогда не слышал о таком выражении; кто-то придумал его. Но мы все были вне закона: Керуак, Миллер, Берроуз, Гинзберг, Кизи; у меня нет критериев оценки для самого отпетого преступника. Я просто распознавал союзников: моих людей.

И– Культура наркотиков. Как вы пишете, когда под чем-то?

T – Моя теория на протяжении многих лет состоит в том, чтобы писать быстро и закончить начатое дело. Обычно я пишу 5 страниц за ночь и откладываю их для того, чтобы мой ассистент напечатал их утром.

И – Это после ночи алкоголя и тому подобного?

T – О да, обычно – да. Я вычислил единственную вещь, которая не дает мне работать и это – марихуана. Могу работать даже под кислотой. Единственное различие между разумным и безумным то, что разумный имеет власть держать безумного взаперти. Или ты действуешь или нет. Безумство действий? Если тебе платят за то, что ты чокнутый, или за то, что ты выходишь из-под контроля и пишешь об этом …Я называю это разумным.

И – Практически все писатели, у которых мы брали интервью в течение многих лет, признали, что не могут писать под воздействием алкоголя или наркотиков – или на крайний случай им приходится переписывать с ясной головой на следующий день. Что вы можете сказать по этому поводу?

T – Они лгут. Или может вы брали интервью у очень узкого круга писателей. Это как сказать: «Женщины, у которых мы брали интервью в течение последних лет, почти без исключения признали, что не следовали своим сексуальным фантазиям» — но при этом не уточнить, что вы записали все интервью в женском монастыре. Вы интервьюировали Кольриджа? Эдгара По? Или Фицджеральда? Или Марка Твена? Или Фредерика Эксли? Разве Фолкнер сказал вам, что все это время на самом деле пил холодный чай, а не виски? Я вас умоляю! Кем, б**дь, по вашему мнению была написана книга Откровений? Кучкой трезвых церковников?

И – В 1974 году вы отправились в Сайгон, чтобы осветить войну…

T – Война долго была частью моей жизни. Больше 10ти лет прошло с избиениями и слезоточивым газом. Я хотел увидеть ее конец. Было такое чувство, что я выплачиваю долг.

И – Кому?

T – Не знаю точно. Но чтобы так долго ощущать влияние войны, чтобы это стало частью моей жизни, принять из-за этого так много решений, но так и не побывать там – это было просто немыслимо.

И – Как долго вы пробыли там?

T – Я был там около месяца. По сути настоящей войны уже не было. Она закончилась. Не было ничего похожего на войну, которую обещали Дэвид Халберстрам, Джонатан Шелл и Филип Найтли. О да, тебя всё ещё могли убить. Мой друг, военный фотограф, был убит в последний день войны. Сумасшедшие парни. Больше всего мне помогли именно они. Они были курильщиками опиума.

И – Вы надеялись войти в Сайгон вместе с вьетконговцами?

T – Я написал письмо их людям, надеясь, что они позволят мне въехать в Сайгон, восседая на танке. Лагерь вьетконговцев был как раз рядом с аэропортом, 2 сотни человек в помощь наступающим. В этом не было ничего плохого. Это была хорошая журналистика.

И — Вы когда-нибудь думали о том, чтобы остаться в Сайгоне вместо того, чтобы въезжать туда на Вьетконговском танке?

T – Да, но я должен был встретить свою жену на Бали.

И — Очень весомая причина. Вы известны своими путешествиями с большим багажом. Вы брали с собой книги?

T – У меня было несколько книг с собой. Например, «Тихий Американец» Грэхама Грина — это непременно, книги Филипа Найтли, «В наше время» Хемингуэя. Прочтение Тихого Американца дало новое значение Вьетнамскому опыту. Во Вьетнаме я был напичкан электроникой для работы – носил с собой невероятное количество разных устройств. Например, портативные рации. Еще я брал с собой магнитофон. И тетради. Из-за влажности я не мог писать фломастерами, которые обычно использовал, так как они растекались по всей бумаге. Я возил большую тетрадь – размером с альбом. Таскал все эти вещи в рюкзаке фотографа за спиной. Так же я брал с собой пистолет 45 калибра. Он предназначался для странных пьяных солдат, которые временами забредали в наш отель. Они стреляли по улицам… кто-то мог выпустить обойму прямо под твоим окном. Думаю, что Найтли тоже имел такой. Я получил свой от человека, который хотел вывезти из страны сирот как контрабанду. Трудно сказать, был ли он работорговцем или действительно таким сердобольным.

И – Почему в Сайгоне вы провели только месяц?

T – Война была окончена. Я хотел поехать в Сайгон в 1971 году. Тогда я только начинал работать для Rolling Stone. На стратегической встрече всех редакторов в Биг Сур я подал идею, что в Rolling Stone должны рассказывать о национальных политиках. Освещать предвыборные кампании. Если мы собрались писать о культуре, то не касаться политики было бы глупо. Джон Веннер был единственным человеком, который хотя бы на половину согласился со мной. Остальные редакторы подумали, что я псих. Я был эдаким диким существом для них. Вечно появлялся в халате. Я три дня произносил перед ними пламенные речи. И в конце концов пришлось уже сказать просто: «Идите на**й. Я сам расскажу об этом». Драматический момент, если оглянуться назад.

Ну, невозможно ведь рассказывать о внутренней политике из Сайгона. В общем я перетащил карты, деньги и все остальное отсюда в Вашингтон. Взял собак. Моя жена Сэнди была беременна. Только один парень охотно помог мне, это был Тимоти Круз, который находился в самом низу иерархии Rolling Stone. Он сильно заикался и давал слабину из-за этого, Джон Веннер смеялся над ним все время, он был действительно жесток к нему, что заставляло меня защищать Тимоти все чаще и чаще. На тот момент самым длинным текстом, который он написал, была заметка не больше 300 слов о каком-то рок-н-рольном концерте. Он был единственным, кто добровольно уехал в Вашингтон. «Окей, Тимбо. Только ты и я. Мы покажем на что способны». Жизнь преподносит много странных вещей… шарикоподшипники и кожура бананов… политический обозреватель вместо военного корреспондента.

И – Круз в итоге написал бестселлер о прессе и предвыборной гонке «The Boys on the Bus».

T – Он был бостонским стрингером у Rolling Stone. Закончил Гарвард и имел квартиру в центре Кэмбриджа, интересовался исключительно музыкой. Он был единственным человеком в Биг Сур, кто поддержал меня. Мы освещали предвыборную гонку 1972 года. Я писал основные статьи, а Тим второстепенные. Затем была та ночь в Милуоки, когда я сказал ему, что не здоров, слишком не здоров чтобы писать главный материал. Я сказал «Ну, Тимбо, мне чертовски не хочется это говорить, но тебе придется делать основную работу на этой неделе, а я буду заниматься всем остальным». Он запаниковал. Стал заикаться еще хуже. Я чувствовал, что должен был сделать это. Сказал ему чтобы перестал заикаться. Сказал, что это не конструктивно «Черт побери, давай выкладывай уже, что ты хочешь сказать!»

И – «Не конструктивно». Вам-то легко так говорить.

T – Ну, я видел, что у него нет уверенности в себе. Так что я подготовил его к написанию Висконсинской истории и все получилось восхитительно — внезапно у него появилась уверенность в том, что он делает.

И – В своем вступлении к «Поколению Свиней» вы утверждаете, что потратили полжизни, пытаясь избежать журналистики.

T – Я всегда чувствовал, что журналистика — это просто билет из затруднительного положения и в принципе я предназначен для вещей более высокого порядка. Для романов. Писатель – это более значимый статус. Когда-то в 60х я отправился в Пуэрто-Рико и поспорил насчет этого с Уильямом Кеннеди. Он был главным редактором местной газеты; он был журналистом. Я был писателем и очень ясно чувствовал, что почти отказался от журналистики. Шел по верному пути. Вот почему я написал первым «Ромовый Дневник». «Ангелы Ада» начали свой путь как плохо выполненное задание. Позже я отошёл от мыслей о том, что журналистика – это низшее призвание. Журналистика забавна, потому что дает работу здесь и сейчас. Тебе предлагают работу и во всяком случае ты можешь осветить е**ный City Hall. Это захватывает и гарантирует какие-то деньги за выполненную работу. Журналистика — естественное прибежище, если твои романы не продаются. Для работы над книгами нужно много уединенной работы.

Мое прозрение пришло спустя неделю после провала Дерби в Кентуки. Я отправился в Луисвилль по заданию Scalan`s. Там был фрик из Англии по имени Ральф Стедмэн — тогда-то я его и встретил впервые – он делал иллюстрации к моей статье. Главной статье. Статье самых депрессивных дней моей жизни. Я лежал в ванне отеля Royalton. Думал, что полностью провалился как журналист, что моей карьере, скорее всего, пришел конец. Рисунки Стедмэна были под рукой. Все, о чем я мог думать – это было белое пространство, где должен был быть текст. В конечном счете, находясь в отчаянии и замешательстве, я начал вырывать страницы из своей тетради и отдавал их курьеру для отправки факсом в редакцию журнала. Когда я уехал, то был сломленным, полностью провалившимся и убежденным, что окончательно опозорюсь, когда это выйдет в печать. Было просто вопросом времени – когда будет спущен курок. У меня был огромный шанс, и я выкинул его на ветер.

И – Как в Scalan`s использовали присланный материал?

T – Ну статья начинается вполне связно с прибытия в аэропорт, встрече с одним человеком и разговоре о приезде Черных пантер. Затем все вышло из-под контроля, распад на составляющие в виде вспышек и множества точек.

И — И какова была реакция?

T – Это была просто волна похвалы «…Это чудесно …чистое гонзо». Мне говорили то же самое мои друзья: Том Вулф и Билл Кеннеди.

И – Так что на самом деле вы усвоили из этого опыта?

T – Я осознал, что шел к чему-то: наверное, можно хорошо провести время, работая журналистом… Может это не самая последняя вещь на свете. Конечно, я понимал разницу между отправкой копии и яростным вырыванием страниц из тетради.

И – Интересный редакционный выбор для Scalan`s – действовать на свое усмотрение с тем, что вы им прислали.

T – У них не было выбора. Было только пустое белое пространство вместо текста.

И – Каково ваше мнение о редакторах?

T – Хороших редакторов меньше, чем хороших писателей. Некоторые из моих самых жестоких уроков о взаимоотношениях с редакторами произошли в ходе беготни с отредактированными статьями по коридорам Time-Life. Я читаю копию по пути наверх и затем перечитываю после внесения правок. Я был любопытен. И был свидетелем того, как с авторами обращаются самым отвратительным образом… Был один парень, Рой Александр… боже, да этот Александр мог запросто вычеркнуть целое вступление. И это после того, как другие редакторы закончили работать над материалом.

И – Кто-нибудь поступал так с вашими статьями?

T – Да, но недолго. Вообще, меня легко убедить, что я не прав в каком-то вопросе. Ну нельзя сидеть в номере отеля в Милуоки и видеть из окна Верхнее озеро, как я по ошибке написал. Вдобавок, редактор — это человек, который помогает мне опубликовать то, что я написал. Очевидно, что это неизбежное зло. Если бы я хоть раз сдал материал вовремя, а значит – отправил бы за пределы этого дома то, что меня полностью устраивало… ну, такого в моей жизни не случалось. Я ни разу не отправлял что-либо действительно законченное… нет даже подходящего окончания «Страха и отвращения в Лас-Вегасе». У меня было несколько разных концовок в голове, на 1 главу или на 2, одна из которых приводит к покупке добермана. Но в итоге я отправил это в Rolling Stone как статью в 2х частях.

И – Вы могли добавить нужную концовку, когда материал был опубликован в виде книги?

T – Я мог закончить, но это было бы не правильно. Как переписывание писем в «Автостраде гордости».

И – Вам бы помогло, если бы вы написали сначала окончание?

T – Раньше я именно так и думал. Большинство написанного мной – просто циклы несуществующих вступлений. Я подхожу к статье как к некой общей теме и затем раскрываю ее через несколько разных вариантов вступлений. Они все хорошо написаны, но не взаимосвязаны. В конечном итоге приходится просто соединять эти вступления между собой.

И – Под вступлениями вы имеете ввиду главы?

T — Первую главу. Последнюю главу. То, где история начинается и заканчивается. Иначе ты испортишь сотню различных моментов.

И – Со «Страхом и Отвращением в Лас-Вегасе» все получилось иначе?

T — Нет. Это была очень хорошая журналистика

Фото из архива Кевина Симонсона

И – Вашим книжным редактором в начале работы над «Страхом и Отвращением В Лас-Вегасе» был Джим Силберман из Random House – между вами была огромная переписка.

T – Условия, которые он мне предложил были почти несбыточными: писать книгу о смерти Американской мечты, причем это было просто рабочим названием. Я начал искать ответы на Демократическом Национальном партийном съезде в Чикаго в 1968 году, но смог найти их только в 1971 году, в казино «Цирк-Цирк» в Лас-Вегасе. Силберман был профессионал, мы подходили друг другу. Он верил в меня и это много значило.

И — «Страх и Отвращение в Лас-Вегасе» — одно из самых замечательных названий. Оно пришло к вам внезапно или кто-то предложил его?

T – Это просто хорошая фраза. Вчера я заметил её случайно в одном из своих писем 1969 года. Я никогда не видел и не слышал ее прежде. Люди обвиняют меня в её краже из Кьеркегора или Стендаля. Мне просто тогда показалось, что фраза подходит в самый раз. Как только находишь такое название, видишь его записанным на бумаге — потом уже ни за что не выберешь.

И – Что насчет Рауля Дюка? Как появилось это альтер-эго, когда и зачем?

T – Изначально я его использовал в репортажах, которые писал для Scalan`s. Рауль – заимствовано от брата Кастро, а Дюк – Господь знает. Возможно, я начал пользоваться им для фальшивых регистраций в отелях. На Дерби в Кентуки я уяснил, что невероятно полезно иметь рядом с собой надежного человека, кого-то для устранения последствий. Я был очарован Ральфом Стедмэном, потому что он был в шоке почти от всего, увиденного в этой стране, Мерзкие копы, ковбои и вещи, которые он никогда не видел в Англии. Я использовал это в материале о Дерби, а потом до меня дошло, что это вообще невероятно ценный приём. Иногда я использовал альтер-эго Дюка потому что хотел попробовать себя в другой роли. Думаю, что это началось с Ангелов Ада, когда я понимал, что надо сказать какую-то вещь правильно, но никто из ё**ных Ангелов не мог так сказать. Так что я приписывал эти мысли Раулю Дюку.

И – Лучшие вещи написаны в сжатые сроки?

T – Боюсь, что это правда. Я не говорю об этом с какой-то гордостью. Но действительно не могу представить рабочий процесс без ограниченных по времени сроков.

И – Можете привести пример?

T – Я согласился написать эпитафию для Аллена Гинзберга и у меня было много времени. Я собирался поехать на поминальную службу в Лос-Анджелес. Потом подумал, что неплохо бы попросить Джонни Деппа съездить туда и произнести эту речь. И он согласился. Плохая ситуация с полным срывом всех сроков. То, что я написал для выступления попало в руки Деппа, когда он уже практически стоял на сцене. Он много раз отчаянно звонил мне по телефону-автомату в холле Wadsworth Theater в Лос-Анджелесе. В итоге Депп вышел к публике с текстом, который получил за полчаса до этого.

[Томпсон спрашивает, хотим ли мы увидеть результат. Он включает запись на большом телевизоре. Джонни Депп представляется и говорит из-за кафедры]

«Это… от хорошего Доктора… текст еще горячий. Доктор Томпсон передает свои соболезнования. Он страдает от болей в спине, что является результатом роковой встречи с Алленом Гинзбергом 3 года назад в убогом отеле в Боулдере, Колорадо, когда покойный будто бы перекинул Томпсона через спину в пустой бассейн после публичного спора о наркотиках. Гинзберг, будучи на тот момент в возрасте 69 лет, обвинил Томпсона, как сказано в судебных документах, которые сейчас изъяты из публичного пользования по причине внезапной смерти поэта, в «разрушении моего здоровья и убийстве моей веры в наркотики». Как сообщили источники, Гинзберг был в истерике и очень зол, потому что Томпсон нарочно и предательски вовлек его в оргию со злоупотреблением наркотиков и беспорядочным сексом, которая закончилась спустя 3 дня и 3 ночи, когда на поэта рухнула крупная женщина на роликовых коньках в круглосуточном баре в Боулдере. Затем Гинзберг был госпитализирован в местную больницу, где лечился от острого психоза и тяжелых респираторных последствий от курения марихуаны в большом количестве. Гинзберг также заявил, что Томпсон «специально уничтожил мой последний шанс на получение места в зале славы поэзии», публично оскорбил его и тайно подмешивал ему наркотики, что в конечном счете послужило причиной его заключения в тюрьму за сопротивление аресту и большому штрафу за грубое сексуальное домогательство. Доктор Томпсон как всегда отклонил обвинения и воспользовался смертью Гинзберга для того, чтобы обличить его как опасного зверя c мозгом, похожим на открытую язву и больным сознанием в виде вирусной инфекции. Так же Доктор Томпсон сказал, что Гинзберг не раз посещал его, находясь под воздействием наркотиков. «Он плотно подсел на вещества», сказал Томпсон. «Когда он вставал на этот путь, находиться перед ним было все равно что находиться перед входом в деревню Джонстон, разрушенную потопом… Аллен очаровывал» — сказал он. «Он мог говорить как ангел и танцевать у вас на глазах словно олененок. Я знал его 30 лет и когда видел его, то будто снова слышал музыку». Томпсон добавил, что был шокирован необдуманными обвинениями и жестоким поведением Гинзберга, поэтому следует захоронить судебные документы глубже, чем гнев самого Гинзберга. Томпсон сказал, что «он был монстром. Он был сумасшедшим гомиком и коротышкой. Его рождение было ошибкой и он знал это. Он был умен, но крайне нетрудоспособен. Когда я первый раз встретил его в Нью-Йорке, он сказал, что все люди, которые его любили – верили, что ему следует совершить самоубийство, потому что его дела не изменятся к лучшему. Его профессор поэзии из Колумбии советовал ему сделать лоботомию, потому что его мозг стоял у него на пути. «Не беспокойся» — сказал я – «мой тоже. Я тоже получал подобный совет. Может нам стоит объединить силы. Черт, если мы сумасшедшие и опасные, думаю, мы можем повеселиться» Я говорил с Алленом за 2 дня до того, как он… умер. Он был как всегда вежлив. Сказал, что будет не против встретиться с Мрачным Жнецом… ведь можно воспользоваться случаем и залезть к нему под мантию».

[После аплодисментов и вопросов о том, как аудитория отреагировала на весьма странную эпитафию («Им понравилось»), интервью продолжилось]

И – Первая глава «Страха и Отвращения в Лас-Вегасе»: «Мы были где-то возле Барстоу на краю пустыни, когда наркотики начали накрывать….» Когда вы написали это? Это было первым, что пришло на ум?

T – Нет, у меня был черновик…что-то еще было написано первым хронологически, но когда я написал это… скажем так, есть моменты… многие из них случаются когда все летит к чертям… когда тебя выселили из отеля в Нью-Йорке на день раньше, или когда ты потерял свою девушку в Скоттсдейл. Я чувствую, когда достигаю этого уровня. Я знаю это состояние.

И – Большинство людей… теряя девушку в Скоттсдейл или что-то в этом роде, выпьют где-нибудь и сойдут с ума. Наверное, у всех разная степень самодисциплины.

T – Я никогда не садился, надев свою белую рубашку, галстук-бабочку, черный деловой пиджак и думал, ну что ж, пришло время писать. Я просто вхожу в это состояние. Обычно я узнаю его по полному отсутствию исправлений в тексте.

И – Можете описать типичный рабочий день?

T – Скажу, что обычно я встаю в полдень или в 13:00. Я думаю, что следует испытать некое переполнение для того что бы что-то начать. Это то, чему меня научила журналистика… что нет никакой истории, пока ты её не написал.

И – Существуют какие-нибудь мнемонические методы, которые помогают настроиться, когда срок сдачи уже совсем близко – заточка карандашей, музыка, которую вы слушаете, особенное место для работы?

T – Фильмы о зоофилии.

И – На чем вы пишете? Насколько мне известно, вы один из немногих авторов, который продолжает пользоваться печатной машинкой? Что плохого в персональном компьютере?

T – Я пытался. Но в таком случае есть большой соблазн просмотреть копию ещё раз и все переписать. Похоже, я так и не привык к этим бесшумным, не-стучащим клавишам и временным словам, появляющимся на экране. Мне нравится думать, что когда я печатаю что-либо на этом (указывает на печатную машинку), когда заканчиваю работу – то это здорово. В текстовом редакторе я ни разу не смог продвинуться дальше второго абзаца. Никогда не возвращайтесь переписывать текст пока работа не закончена. Продолжайте писать так, будто это окончательный вариант.

И – Вы пишете для какого-то конкретного человека за этой машинкой?

T – Нет, но я понял, что письмо – это лучший способ настроиться на нужный лад. Я пишу письма просто для разминки. Некоторые из них представляют собой просто «Идите на**й, я не продам это даже за тысячу долларов» или что-то вроде «Съешь дерьма и сдохни», затем я отсылаю их факсом. Я нахожу настроение с помощью этих писем, иногда – читая что-то, или, когда мне кто-то читает, главное – поймать музыку.

И – Как долго вы можете продолжать писать?

T – На сколько мне известно на протяжении 5 дней и 5 ночей.

И – Из-за сжатых сроков или это вдохновение?

T – Обычно из-за сжатых сроков.

И – Вы слушаете музыку во время работы?

T – Весь материал о Лас-Вегасе шёл под один-единственный альбом. Я затёр 4 кассеты. Живое выступление Rolling Stones под названием «Get Yer Ya-Ya`s Out» с концертной версией «Sympathy for the Devil»

И – Салли Куинн из Washington Post в какой-то момент критиковала вас за материал об известных событиях, но только 45% из того, что вы опубликовали оказалось правдой… как вы находите баланс между журналистикой и вымыслом?

T – Это действительно трудно. Это всегда не давало мне покоя. С самого начала. Я помню одно срочное совещание с моим редактором в Random House насчет «Страха и Отвращения в Лас-Вегасе, «Что нам следует сказать Нью-Йорк Таймс? Это документалистика или художественная проза?». В большинстве случаев — хотя это может быть чисто техническим оправданием, – я думаю, всегда есть намек на фантазию. У меня никогда не было полного понимания того, как читатель видит разницу. Это как вопрос о том, есть ли у человека чувство юмора. Имейте ввиду, что я не пытался заниматься объективной журналистикой, по крайней мере объективной согласно моему представлению. Я никогда не видел кого-то, кто занимался объективной журналистикой, возможно Дэвид Халберстам был близок к этому.

И – Вы можете писать где угодно, верно? А есть такие места, которые вы всё же предпочитаете остальным?

T – Ну, на данный момент я предпочитаю это место. Здесь я создал электронный центр контроля.

И – Если бы вы могли создать писателя, то какими бы качествами его наделили?

T — Скажу, что это больно, когда ты прав и когда оказываешься не прав, но все-таки ранит немного меньше, когда правда на твоей стороне. Нужно придерживаться верных суждений. Возможно, это эквивалент того, о чем Хемингуэй сказал, как о встроенном, ударопрочном shit-детекторе.

И – Если говорить менее абстрактно, то будет ли самодисциплина тем, что вы могли бы выбрать?

T – Нужно, чтобы в любом случае с утра у тебя уже были готовые страницы. Я измеряю свою жизнь в страницах. Если к рассвету есть что-то готовое, значит, ночь прошла удачно. Пока текст не оказался на бумаге, пока он не продан – это ещё не искусство. Если бы я был ребенком на попечении какого-нибудь фонда, если бы имел еще какой-нибудь источник дохода… какая-нибудь е**ная недееспособность из-за войны или пенсия… Ничего такого у меня нет. Так что за работу нужно обязательно получать деньги. Я завидую людям, которые в этом не нуждаются.

И – Если бы у вас лежала кругленькая сумма в банке, вы бы продолжили писать?

T – Возможно, а возможно и нет.

И — Чем бы тогда занимались?

T – О… я бы скитался по миру как король Фарук I или что-нибудь в этом роде. Я бы говорил редакторам, что предоставлю материал, и, скорее всего, так бы ничего и не сделал.

 

Дополнительный материал предоставили Терри Макдонелл и Джордж Плимптон.

Читайте также:
Ад — это не другие
Ад — это не другие
Однажды в Льеже
Однажды в Льеже
Против ересей: соционика и другие псевдонауки
Против ересей: соционика и другие псевдонауки