Автор:
Иллюстрация: Игорь Иванов
25.01.2018
Прочие: Глухота
Прочие: Глухота
Прочие: Глухота
Прочие: Глухота
Прочие: Глухота

I · II

Жизнь теперь — это только поиск еды и ничего больше.

Я сижу в спальне слегка покосившегося влево дома с красной черепицей и осыпавшейся побелкой на стенах. Углы окрашены в зеленый, на них — красные ромбы, издалека напоминающие раны или накуренные прямоугольные глаза. Это по сути и не дом вовсе, скорее домик, коробка из-под печенья. А печенья мне иногда не хватает больше, чем воздуха, чем тишины, чем спокойствия.  Вместо лампы — быстро худеющая, но еще толстая свеча без аромата. Она освещает немногое, но если бы у стен были глаза, они бы увидели, что окно заколочено досками.

Едим, что попадется. Две недели назад можно было найти консервы. Килька  в томате и свиная тушенка делали меня счастливей, чем когда-то новость о том, что у меня родится сын. Я не успел придумать имя. Если честно, я уже давно об этом не думаю. И я уже очень давно никому не врал. С сыном говорю, но это как молиться или кричать в пропасть – ответа не получишь. Лучше всего, когда нахожу каши, макароны, сухие супы. То, что можно сварить. Сварить, а потом жрать. Я делаю это днем на заднем дворе. Он выходит на огороды. Там уже ничего нет. Что я не забрал, то забрали другие люди. Варю сразу много, но не настолько, чтобы разжигать очень большой костер. Помимо каши, супа, макарон варю трехлитровую кастрюлю чая или кофе. Мне нравится чистый черный чай. Кидаю сразу пачку, иногда добавляю парочку пакетиков того, что со вкусом малины. Я заговариваюсь. Редко говорю с кем-нибудь, я это делаю реже, чем ем. Иногда я могу найти шоколад, но сейчас это нереально, из сладостей в последний раз я принес только сухари и леденцы от кашля со вкусом апельсина. Топор всегда если не в руке, то в зоне видимости. А вдруг срочно придется подкинуть дровишек в умирающий костер? Я очень был счастливый на прошлой неделе. Я тогда урвал десять банок консервированных ананасов.

От голода вспомнил, как ставить силки на зайца, хотя в последний раз страдал таким, когда мне было девять. Зайца я поймал лишь однажды, но и петля у меня была одна. Теперь их восемь и есть два капкана. Завтра схожу. Должен был сходить вчера, но в последний момент дал заднюю. Может, струсил, а может и подумал, что пока есть, что жрать… .Ну да, струсил. Завтра. Того зайца я убил, не медля ни секунды. Не мучил. Когда ставил силок, думал, буду плакать, если поймается что-нибудь и придется убивать. Я не люблю это. Особенно если того, кто виноватым ни в чем быть не может, кто просто себе существует, потому что это все, что у него есть. Много я мяса перевел из-за того, что никогда не резал животное, только видел, как режут свинью, барана и корову. У той коровы было лицо Будды. Но и это тоже давно, в том же возрасте, когда я ставил силки.

Давно у меня не крутило в животе от голода. Последние две недели не было такого дня, чтобы я засыпал очень голодным, но каждый день я продолжаю думать о том, что еда рано или поздно закончится. Когда-то рядом закончатся дрова, а колодец когда-нибудь опустеет. Несколько раз в ведре оказывались жабы, а один раз я вытащил ужа, который упал обратно в колодец. Жаб я приготовил с луком. Один раз у меня закончилась соль, и я чуть не сошел с ума. Я не могу без черного перца, без кофе, без корицы, без подсолнечного масла. Я приносил все это в дом, радуясь лишь наполовину. Вторая половина меня пыталась просчитать, когда закончатся сигареты, сахар или «мивина». Все у меня есть. Раз придется спать в аду, мне хотелось бы выспаться.  Не могу перестать болтать, как нанюханный. У матраса, на котором я так удобно сижу и думаю эту болтовню, лежит мой налобный фонарь, он этим стенам заменяет солнце. Он и мне заменяет солнце. Мои легкие тушат свечу, от которой уже осталась половина. У меня их больше двадцати штук, некоторые я взял в церкви. Там же я взял икону. Кто на ней изображен, я не знаю, но, наверное, его не просто так там нарисовали. Правда ведь?

Я в этом доме никого не боюсь, но привыкнуть к несексуальному скрипу пола, когда выходишь из спальни, невозможно. Стены голые, как правда. Я сжег картины, портреты когда-то счастливой семьи. В камине я сжег все книги, кроме Стейнбека и Достоевского, но первого, чувствую, сожгу. Всю женскую одежду и обувь я тоже испепелил, скатерти, деньги, чужие семейные альбомы и даже рукопись незавершенного романа. Прошлой зимой я не стеснялся топить детскими игрушками. Домик маленький, но есть ванная. Помимо комнаты с камином — что это, гостиная? Тут диван, когда-то был телевизор. Есть вторая спальня, где лежит одежда и все то, что мне нужно, но то, что я не могу съесть.

Мне очень нужно в ванную. Там нет двери, потому что дверь я тоже сжег.   

Если бы у этих старых кафельных стен были глаза, они бы ужаснулись, увидев тело в ванной. Там лежит то, что раньше называлось человеком. Сама ванная красная, а в свете фонаря — черная от крови. У него не тело, а мелко порезанные куски, целое только туловище, потому что я ненавижу возиться с потрохами. Ног уже нет, остались только худощавые ручонки, нарезанные ровными частями: от кистей до локтей и от локтей до плеч.  Головы нет. Один глаз у него долго не закрывался, что с ней делать я не знал, и поэтому просто выбросил на соседней улице в белом полиэтиленовом пакете из АТБ. Закинул во двор, куда я все равно не стал бы возвращаться, потому что в том доме уже ничего нет. Я беру два куска от левой руки и выхожу. Сердце у меня бьется так, будто я только что впервые поцеловался.

Я возвращаюсь, откуда пришел и снова зажигаю свечу. Под матрасом подвал, где я храню еду, и где стоит икона с неизвестным мне Святым. Одной рукой, словно влюбленный, я держу руки того человека, а другой с неожиданным и одновременно таким привычным грохотом открываю подвал. Фонарь освещает хрупкую, как время, деревянную лестницу. Осторожно, она сломана, шатается и тихо трещит. В подвале холодно. Справа и слева три широкие полки, месяц назад они были почти полностью заставлены найденной в подвалах консервацией. Теперь остались только огурцы, помидоры, отдельно на полке стоит десять банок ананасов. Трехлитровый бутыль вина, банка самогонки, квашеная капуста, сало и еще много всего, но это ем только я. Подвал широкий, но луч влегкую достает до противоположной стены, и я вижу икону. Она отражает свет, и каждый раз я верю в то, что икона светится сама по себе. Я подхожу ближе, забывая дышать. Мне есть, что сказать этому безымянному Святому, встреть я его сейчас, я бы его уничтожил, я бы его распял, сжег или забил камнями. Он бы не жил и секунды.

Она спокойна лишь до той минуты, пока не услышит мой запах. Запах моего живого тела. Я ничего не успеваю сказать Святому, потому что она начинает  говорить со мной на своем ужасном потустороннем гортанном языке. Сначала тихо, но потом все громче и громче. Жаль, я не понимаю ее слов. Сколько раз я обещал себе никогда на нее не смотреть, но каждый раз не могу сдержать слово. Когда на нее попадает свет фонаря, я не могу сдержать слез и кидаю ей принесенные руки. Она набрасывается на них, как дикое животное, вгрызаясь в затвердевшую мертвую плоть. Она ест на четвереньках, ест одной рукой, потому что вторая привязана толстым кожаным ремнем к кольцу на металлической трубе, которую я сам вкопал на полтора метра. Она не вырвется. Пока она ест и не обращает на меня внимания, я подбираю с пола обглоданную кость ноги — ту часть, от колена до бедра. Хотелось сразу уйти. Но задерживаюсь, рассматривая ее. Из одежды на ней только черная юбка. Она все равно рвала даже свою любимую одежду. Я не могу срезать ей ногти, не могу умыть ее, не могу надеть на нее платье, тем более я давно все сжег.

Вдруг она вскочила, пытаясь достать меня, но нас разделял целый шаг. Я подумал о том, что если металлическую трубу она не оторвет, она может однажды оторвать себе руку.

На ее исказившемся лице почти не осталось ничего из того, что я любил раньше. Раньше у нее были зеленые глаза, теперь они покрылись белой пленкой, как испортившаяся вода. Раньше эти глаза всегда улыбались . Теперь она бросается в мою сторону, тянется всем телом, надеясь вырвать из меня кусок, а я стою возле иконы, и луч моего фонаря светит на ее почерневшую грудь. Я обещал себе этого не делать, но луч опускается ниже, и я вижу ее раздувшийся живот.

Как тебя зовут, Святой на краденой иконе? Я никогда и ни за что не назвал бы сына твоим именем.

Читайте также:
Реквием по сакральному
Реквием по сакральному
Смерть истины, истина смерти
Смерть истины, истина смерти
Покойный голос. Интервью с Шопенгауэром
Покойный голос. Интервью с Шопенгауэром