Иллюстрация: Niklas Lafrensen
17.07.2015
К портрету галантного мира
К портрету галантного мира
К портрету галантного мира
К портрету галантного мира
К портрету галантного мира

Одно их главных открытий Нового времени – это удовольствие, поставленное на поток. Нынешние формы гедонизма едва-ли не принудительны. Изначально же эта культурная модель появилась в элитарном аристократическом кругу в облике галантности. Всмотритесь в неё – и за куртуазными кружевами вам откроется дикое пиршество, которым ознаменовалось начало европейского гуманизма.

Бархатный миф

Один из самых устойчивых конструктов массового сознания – вера в старые добрые времена. Чем больше потрясений переживает социум и чем растерянней люди, тем ярче сияет образ идеализированного прошлого. Временами ностальгия принимает весьма причудливые формы. Выразительный пример из современной России – двойственное влечение одновременно и к стройности советского зиккурата, и к дореволюционному хрусту французской булки. Часто центром исторической ностальгии выступает кристальный нравственный эталон, приписываемый минувшим поколениям. Ещё греки, во главе с Сократом, воспевали утраченную почтительность пращуров, а римляне – жертвенный патриотизм первых граждан. Однако, чтобы прошлое приобрело подлинное очарование, должно пройти достаточно времени. Река забвения отшлифовывает острые углы, а неприглядные участки покрываются благородной патиной.

Сотворение мифа о веке галантности началось примерно во второй трети XIX века, когда из союза просветительских идей и сентиментально-готической литературы вырастала романтическая парадигма. Придуманная Вальтером Скоттом модель исторического романа завоёвывала умы и сердца. Эжен Сю, Дюма-старший, Стивенсон (а также батальон писателей рангом меньше) за несколько десятилетий сконструировали художественную реальность условного XVIII века, населённую бархатными образами: кокетливыми интриганками (от цветочницы до фаворитки), благородными искателями приключений из обедневших дворян, простодушными крестьянами, пиратами, священниками и так далее. Протагонисты этого виртуального мира предавались дуэлям и войнам, бунтовали против коварных властителей, скитались по далёким колониям. Всё это сдабривалось запутанной и фатальной love story. Массовка же пасторально трудилась, молилась и умеренно пьянствовала в трактирах. Приключенческая фабула соответствовала читательскому заказу, она приятно волновала и обуржуазившихся дворян, и облагороженных мещан. Конечно, в великих романах aventure была только инструментом, однако яркий реквизит очень быстро развился в самостоятельную силу. Жанр плаща и шпаги, разрастаясь сам в себе, спокойно пережил эпоху реализма, затем модернизм, и перекочевал в массовую культуру XX века.  В среде масс-медиа авантюрный исторический роман успешно адаптировался, благодаря его мощному визуальному потенциалу. Правда, пришлось существенно сократить пласт социально-политических подтекстов: исторический материализм или провиденциализм легко уживаются с графом Монте-Кристо, но не с маркизой ангелов Анжеликой. Примерно так и сформировался миф о галантной эпохе, как о царстве возвышенной любви, населённом отважными кавалерами и роковыми дамами. Этот стереотип стал плотно ассоциироваться с XVII-XVIII столетиями. Реальные же нравы этих лет оказались скрыты от большинства плотным двухсотлетним занавесом.

A Lady Applying A Beauty Patch by Francois Boucher

Дикий гуманизм

А ведь именно XVIII век, с рядом оговорок, можно назвать началом актуальной современности. Именно тогда, в постренессанс, формируется политическое и экономическое право, налаживается интенсивный межконтинентальный контакт, предтеча глобального мира. Институты общества и нации, а значит и частная жизнь обывателя, приобретают знакомые нам очертания. Колонии и станки рождают ювенильные капиталы, а европеец впервые получает свои утренний кофе и свежую газету. Поэтому понимание специфики этой эпохи может многое раскрыть в характере сегодняшних реалий. Почему же переходный отрезок от позднего Ренессанса к Новому времени справедливо связывают прежде всего с галантностью? Дело в том, что галантность была настолько своеобразной формой социальной коммуникации, что она очень ясно раскрывает нам и систему ценностей, и эстетику людей того времени. Причём истинная картина галантного бытия радикально отличается от полу-художественного мифа о нём.

В XVII веке разрушенные Возрождением нормы средневековой социальной и духовной жизни стремительно заменялись новым содержанием. В сфере социального – абсолютизмом и капитализмом, в области духовного – механицизмом. Абсолютизм, распространивший миазмы своей тоталитарной психологии из Франции на всю Европу, установил невиданный ранее уровень сословной сегрегации. В отличие от прошлых веков, дворянство и чернь больше не связывались ни ячейкой христианской общины, ни хотя бы частичной общностью быта. Отсутствие титула, по сути, лишало даже человеческого статуса – иногда его заменяло красивое слово «креатура». Но и дворянская честь была весьма пластичной. Достоинство придворных XVIII века всегда дополнялось способностью к искусному самоуничижению перед вышестоящим лицом.  Как ни странно, антропоцентрическая ментальность, укоренявшаяся в умах европейцев, начиналась отнюдь не с самоуважения личности. Прежде всего, вульгарный гуманизм спровоцировал появления разнообразных культов, от невиданного с со времён Древнего Рима обожествления солнецеликого правителя, до эротического фетишизма. Характерно, что один из первых манифестов фетишизма – роман Ретифа де ла Бретонна «Ножка Фаншетты или Розовый башмачок», увидел свет в разгар режима абсолютистской монархии, в 1769 году. А спустя двадцать лет, в левом крыле революционеров, республиканцы-моралисты будут называть самодержавие политическим развратом.

Царствующая рабыня

Галантность часто трактуют как своего рода матриархат в сфере чувств, реплику другого художественного мифа – рыцарского служения Прекрасной даме. Однако то, что женщина была центром галантной вселенной, и ей действительно поклонялись, не должно вводить в заблуждение. Это было не благородное преклонение перед личностью или женственностью, а сугубо гедонистический культ. Разбуженный Ренессансом Эрос сделал женщину желанной, вернул ей очарование материнства. На картинах чинквеченто и раннего барокко женщины наполнены витальной силой плодородия, они мягки, притягательны, просты.

Young women playing with a dog by Fondation Cailleux

Галантная Ева – совершенно иная. Античная гармония и материнские добродетели больше неинтересны. Женщина XVIII века – прежде всего объект чувственной страсти, набор отдельных составляющих, каждый из которых ведёт к удовольствию. Это и части её тела (вот самые рафинированные метафоры, которыми их обозначали: «алебастровые горы любви», «цепи сладострастия», «колонны, поддерживающие храм любви» и т.п.) и томная бледность, и приятная речь, и игривый характер. В моде сложность, инфантилизм, капризность. Быть желанной «повелительницей страсти» – к этому сводится миссия женского существования. Вот как это формулирует немецкий автор в сочинении на благопристойную тему свадеб «Женщина и её красота», вышедшем в 1754 году: «Красота позволяет женщине исполнять своё назначение и подвергать нас – то в большей, то в меньшей степени – в море возвышающего нас блаженства».Неудивительно, что в литературе, особенно в плутовском романе, описание героинь сводилось к перечислению её эротического инструментария.

«Среди суеты и блеска, слепивших меня со всех сторон, я страдал от сердечной пустоты; я жаждал блаженства, имея о нем понятие самое смутное, и долго не понимал, какие именно наслаждения мне нужны. Напрасно старался я рассеять в светских забавах томившее меня уныние. Только в общении с женщинами я находил некоторую отраду. Не сознавая еще, какая неодолимая сила влечет меня к ним, я неустанно искал их общества и не мог не почувствовать в скором времени, что только женщины способны дать мне то счастье, то сердечное упоение, которое нельзя сравнить ни с чем иным…».

Кребийон-сын, «Заблуждения сердца и ума»

 

«У мадемуазель де Рец (после замужества сестры она стала зваться этим именем) были прекраснейшие в мире глаза; особенную красоту придавало им томное выражение: я не встречал других глаз, которым нега сообщала бы такое очарование. Однажды, будучи в гостях у дамы, которая жила по соседству в одном лье от Машкуля и пригласила нас к обеду, мы поглядели друг на друга в зеркало, висевшее в алькове, и возлюбленная моя изобразила в своем взгляде все, что есть самого нежного, пылкого и трогательного в присущей итальянцам morbidezza».

Жан Франсуа Поль де Гонди, Кардинал де Рец, «Мемуары»

 

«Леди Сарра Ленокс была сестрой герцога Ричмондского. Большого роста, крупная немного, с прекрасными черными, как смоль, волосами, она отличалась необыкновенной белизной кожи и свежестью напоминала розу. Глаза ее, полные огня и страсти, ясно выказывали пылкость ее темперамента».

Герцог Лозен, «Записки»

 

«У неё было продолговатое лицо, правильны нос, маленький рот, прекрасные белые зубы, большие, чёрные, блестящие и проницательные глаза. Черты лица были нежны, улыбка очаровательна, способна пробудить любовь в каждом сердце. Волосы чёрного цвета, грудь и руки прекрасно сложены и естественного цвета, бело-розовые. Выражение лица дышало величием».

Барон фон Пелльниц «Галантные истории»

Мы понимаем из свидетельств современников, что основными достоинствами женщины галантного мира была её сексуальная привлекательность и талант к флирту. И от того, как дама этот капитал реализует, зависел её социальный успех. Это справедливо для женщин всех социальных классов и всех возрастов, девиц и замужних. В этом причина бурного развития моды, появления таких великих орудий соблазнения, как декольте, подвязки, кринолин, каблук, косметические мушки… Появились аксессуары, практически не изменившиеся до сих пор: перчатки, вуали, зонты, комнатные собачки.

«Нательные мушки, которые могли быть не только точками, но и в виде разнообразных фигурок, были важным средством коммуникации. Например, с их помощью можно было продемонстрировать, как сейчас в твиттере, свой эмоциональный статус: «Кто хотел прослыть плутовкой, помещал мушку около рта, кто хотел подчеркнуть свою склонность к галантным похождениям, помещал её на щеке, влюбленная — около глаза, шаловливая — на подбородке, дерзкая — на носу, кокетка — на губе, высокомерная — на лбу. Таким образом, ярко подчеркивались все те черты характера, постоянные или преходящие, которые хотели выставить напоказ». Эдуард Фукс, «История нравов».

Жизнь высшего света (и по мере сил, подражавших ему буржуазии и мещанства) проходила в режиме бесконечной игры, в правилах которой была постоянная готовность к галантному приключению – флирту, интриге, тайной переписке, свиданию. Мифологическое мышление часто сводит галантность к невинному кокетству, сугубо поэтическому сладострастию. Это не соответствует реальности. Европу захлестнула бурная и вполне конкретная эротическая жизнь, просто чрезвычайно задрапированная и напудренная. Она была следствием пышного торжества всего человеческого, включая половое влечение. Галантная идеология сделала распущенность просвещённых классов нормой, приправив её пикантной остротой греховности. Саморазумеющаяся готовность к физической любви была украшена арабесками изощренного флирта, сложными комплиментами и разнообразными знаками внимания. В этом самая суть галантности: ничем неограниченная сексуальная свобода, наслаждение от которой по-гурмански растягивалось посредством усложнённого, куртуазного этикета. Забавно, что нормы этого этикета мало вписываются в границы современного понятия «галантность». Например, одной из безобидных любезностей, которую кавалер мог оказать знакомой даме, был поцелуй её колена или груди. При этом нужно заметить, что полуобнажённая грудь была обыденным элементом женского облика, в Германии и во Франции какое-то время мода предписывала носить откровенное декольте даже в церковь. Как говорила пословица: «Всегда легче коснуться груди красотки, чем ее сердца». Полное же обнажение груди на публике практиковалось ситуативно, как особый знак внимания, хотя в общем, полуобнажённость именно тогда стала восприниматься более волнующей, чем полная нагота. Таким образом, галантность превратила женскую грудь из символа материнско-христианского толка в активно тиражируемый эротический образ.

«Сама природа провозгласила грудь высшей красотой женщины и положила её, как лучший хлеб, на выставке окна».

Теодор Готлиб фон Гиппель

Эрос и Нарцисс

Другой галантный обычай позволял увидеть даже малознакомую даму в неглиже или практически обнажённой. Это так называемые туалетные визиты, во время которых гости беседовали с принимающей ванну, или постепенно одевающейся хозяйкой. Такой утренний тет-а-тет был воплощением галантного идеала, в котором соединялась светская поза и пикантная сексуальность. В мемуарах и романах можно найти множество подобных сцен. Кстати, мемуаристика – очень логичный жанр для носителя галантности, ведь мемуар раскрывает публике частную жизнь автора, причём в выигрышном для него свете. Подобные схемы саморепрезентации станут частью социального гена европейцев и особенно разовьются в индустриях шоу-бизнеса, кино и спорта. Вообще, безоглядная преданность позе, перетекающая в кривляние – стержневой признак мировосприятия галантности. Даже ложась спать, люди выбирали эстетичные позы, приятные глазу возможного свидетеля. Это постоянное конструирование экспортного образа себя, прекрасно раскрытое Гринуем в фильме «Контракт рисовальщика», не кануло в Лету. Его черты мы с лёгкостью обнаруживаем в имиджевом мышлении нашего времени. Общность же галантной психологии и экранной культуры лежат на поверхности. В современных социальных сетях столько же антиинтимности, диктатуры моды и эскапизма, как и в салонах XVIII века.

«Мне тогда было четырнадцать лет, и я был довольно красивый ребенок. Герцогиня де-Граммон приняла меня под свое особое покровительство, с намерением, как я думаю, со временем подготовить себе будущего любовника, который всецело принадлежал бы ей и ни в чем бы не стеснял ее: ее влияние или, вернее, ее власть над герцогом де-Шоазелем усиливалась с каждым днем; герцогиня де-Шоазель, страстно любившая своего мужа, стала ревновать его и, несколько месяцев спустя, обе женщины ненавидели уже друг друга. Мой отец, со свойственной ему корректностью, сумел себя поставить так, что не принял сторону ни той, ни другой, и был дружен с обеими. Я был настолько счастлив, что в этом случае последовал его примеру, но, к стыду своему, должен признаться, что в душе, следуя влечению своего сердца, я был всецело на стороне герцогини Граммон, которая была мне за это очень благодарна.»  Из «Записок» герцога де Лозена

Десерт из запретных плодов

Чтобы лучше понять масштабы сексуальной свободы XVII-XVIII веков, стоит обратить внимание на бытовавшее отношение к идее супружеской верности. Отвергая сакральное измерение брака, новая эпоха делает его прежде всего договором, направленным на получение выгод. Терять при этом вкус к наслаждению, что подразумевало и разнообразие, совершенно излишне. Мало того, гедонизм, физическая сторона любви настолько привлекательнее «святых уз», что брак в высших классах становится предельно формальным. Как пишет французский моралист Жан де Лабрюйер, «Тайных любовных связей почти не существует: имена многих женщин также тесно связаны с именами их любовников, как и с именами мужей». Роль успешной куртизанки, о засилии которых в Париже мы читаем у Фонвизина, для многих дам стала самой желанной. А в венценосных кругах существовал ещё и фаворитизм. И то, что во время молитвы в соборе рядом с Людовиком XIV сидела и законная супруга, и мадам Монтеспан, никого не смущало.

«По точном рассмотрении вижу я только две вещи, кои привлекают сюда чужестранцев в таком множестве: спектакли и — с позволения сказать — девки. Если две сии приманки отнять сегодня, то завтра две трети чужестранцев разъедутся из Парижа . Бесчинство дошло до такой степени, что знатнейшие люди не стыдятся сидеть с девками в ложах публично. Сии твари осыпаны бриллиантами. Для них великолепные дома, столы, экипажи — словом, они одни наслаждаются всеми благами мира сего. С каким искусством они умеют соединить прелести красоты с приятностию разума, чтоб уловить в сети жертву свою! Сею жертвою по большей части бывают чужестранцы, кои привозят с собою обыкновенно денег сколько можно больше, и если не всегда здравый ум, то по крайней мере часто здравое тело; а из Парижа выезжают, потеряв и то и другое, часто невозвратно. Я думаю, что если отец не хочет погубить своего сына, то не должен посылать его сюда ранее двадцати пяти лет, и то под присмотром человека, знающего все опасности Парижа. Сей город есть истинная зараза, которая хотя молодого человека не умерщвляет физически, но делает его навек шалуном и ни к чему не способным, вопреки тому, как его сделала природа и каким бы он мог быть, не ездя во Францию».

Д.И.Фонвизин Письма из Франции, 1777-1778

William Hogarth, The Orgy, scene III of The Rake’s Progress

Вот как описывает супружество в своей «Истории нравов» Эдуард Фукс: «И подобно тому, как муж à la mode ничего не имеет против любовника жены, так она ничего не имеет против любовниц мужа. Никто не вмешивается в чужую жизнь, и все живут в дружбе. Муж — друг любовника жены и поверенный её бывших симпатий; жена — подруга любовниц мужа и утешительница тех, которым он дал отставку. Муж не ревнует, жена освобождена от супружеского долга, беспечность — добродетель мужчин. Только одного требует общественная мораль от него и от неё, главным образом, конечно, от неё, — соблюдения внешнего декорума. Последнее заключается отнюдь не в том, чтобы на глазах у всех симулировать верность, а только в том, чтобы не давать свету никаких явных доказательств противного».

Подобные стандарты были распространены во всех странах Западной Европы, и в протестантских, и в католических, а временами принимали весьма радикальные формы. Например, хорошо известно о практике временного обмена жёнами, или о массовых великосветских оргиях, вошедших во французскую моду во время регентства Филиппа II.

Согласитесь, ничуть этим не умаляя талантов Джакомо Казанова, что такая нравственная норма весьма сопутствует ремеслу серийного соблазнителя. Сам же Казанова однажды справедливо заметил, что живёт в счастливое время, в которое нет нужды в проститутках из-за доступности порядочных женщин. Однако не стоит думать, что в XVIII веке проституция была не популярна. Напротив, она приобрела, в духе времени, промышленные масштабы. Рост числа городского населения, галантная мораль и развитие финансовых отношений подняли отрасль сексуальных услуг на невиданный даже в Древнем Риме уровень. В одном только Лондоне конца XVIII века (который тогда был вовсе не 10-миллионым) работало как минимум 50000 проституток, а для борделей были отведены целые кварталы. Широкое распространение имела и детская проституция, причём, согласно, например, британским законам, половая связь с девочкой от 10 до 12 лет считалась misdemeanor, то есть была не преступлением, а лишь правонарушением. Здесь уместно вспомнить «Лондон» Уильяма Блейка:

«И страшно мне, когда в ночи
От вопля девочки в борделе
Слеза невинная горчит
И брачные смердят постели»

Похожая ситуация сложилась во многих столицах и крупных городах Европы, посещая которые, путешественнику непременно следовало побывать в модных заведениях с названиями вроде «Bonne Maman», «Монастырь Шарлотты», «Храм Авроры», «Фонтан» и т.п. Это были своего рода достопримечательности, всем известные и конкурирующие между собой. Визиты туда не считались предосудительными, и зачастую мужья даже от жён не скрывали, что собираются в бордель на чашку кофе. Проститутки обитали не только в борделях и завуалированных борделях, к которым относилось большинство бань, многие лечебные курорты, кофейни и танцевальные залы. Самой откровенной была уличная проституция. Чаще всего биржей коммерческой любви становилась какая-нибудь площадь, парк или улица, на которых совершали променад и наглядно рекламировали свои услуги сотни проституток. Зачастую выбирались презентабельные места, вроде Липовой аллеи в Берлине, Пале-Рояля в Париже, Грабена в Вене.

Из лондонского дневника немецкого историка Иоганна Архенгольца: «Эти несчастные заговаривают с прохожими, предлагая свою компанию для дома или таверны. Они стоят целыми группами. Высшая категория этих охотниц, живущая самостоятельно, предпочитает ходить по улице и ждать, пока к ним обратятся. Даже многие и многие замужние женщины, живущие в отдаленных кварталах, приходят на Вестминстерскую улицу, где их не знают, и занимаются здесь тем же промыслом или из безнравственности, или от нужды. С удивлением видел я восьми- или девятилетних девочек, предлагавших свои услуги».

Повсеместность и размах платного сексуального досуга дают нам право отнести становление массовой проституции к характерным чертам урбанизации Нового времени. А квартал Красных фонарей в Амстердаме можно считать такой же частью культурно-исторического наследия Европы, как Венецианский маскарад или Октоберфест. Однако активное распространение профессиональной и любительской проституции привело к взрыву тяжёлых венерических болезней, прежде всего к эпидемии сифилиса. Эта болезнь стала настолько острой проблемой, что под угрозой оказалось здоровье всего континента. Вероятно, именно эта опасность побудила европейский социум постепенно ужесточить нравы и маргинализировать проституцию. Впрочем, на то, чтобы избавиться от основы борделя – укоренившегося женского рабства, Европе потребуются многие десятилетия. А полномасштабная борьба с принудительной детской проституцией в Англии началась только в 1885 году, с известной статьи Уильяма Стэда «Детское жертвоприношение в современном Вавилоне».

Галантные призраки

XVIII век, с его прихотливым взглядом на красоту и добродетель, определил сложную эмоциональную палитру нового европейца. Страсти, когда-то именуемые пороками, открылись как противоречивая стихия, которую нельзя оценить однозначно, заковать в цепи рацио. Нельзя и уклониться от этой стихии. Тяга к наслаждению перестала быть грехом, а само наслаждение было осмысленно как драгоценность, которую следует добывать любым орудием. Галантность выражала собой это мировоззрение, а открытые ей измерения эротизма стали частью нашей сексуальной культуры. Прежде всего, это игра, пикантность, техницизм, различные сексуальные практики, включая фетишизм.

Без галантности и сумрачного барочного Эроса не было бы ни де Сада, ни мадам Бовари, ни фрейдизма, ни журнала «Playboy». Не было бы каренинской трагедии, пстроенной Толстым, в том числе, на смешении дионисийской и аполлоновской любви (не случайно мать Вронского Толстой делает дамой галантного склада: «Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после, много романов, известных всему свету»). В XIX веке светоносный Аполлон мощно ответил галантной экстатике романтическим идеалом гармоничной и возвышающей любви. Однако это не впечатлило ни проклятых поэтов, ни декадентов. А то, как некоторые модернисты препарировали «солнечный катарсис любви», превратило романтический нарратив в старика-резонера, которого приятно слушать, но нельзя воспринимать всерьёз. Впрочем, синкретизм электрического века всему оставляет место: и Джойсу, и Ремарку, и романам-пикарескам.

В галантный век возникла культура либертенов, предававшихся рафинированным удовольствиям, свободных от труда и службы. Это был исключительно элитарный уклад, основанный на чрезвычайно расточительной экономический стратегии абсолютизма. Остальным оставалось только подражать идеалу, сооружая в своём быте «мнимую роскошь». И хотя в следующие два столетия разрыв в потреблении богатейших и беднейших классов значительно сократился, принципы галантности не исчезли бесследно. В пространстве массового потребления они стали важными ориентирами, и мы различаем их очертания в бурлящем потоке современной культуры. В гламурных переливах XXI века узнаём призраков галантного эпикурейства: легкомысленную поэтику порочного, философию однодневности, механистичную сексуальность и праздное потребительство.

Читайте также:
Код меланхолии 1979
Код меланхолии 1979
Покойный голос. Интервью с Шопенгауэром
Покойный голос. Интервью с Шопенгауэром
Искусство как декаданс-менеджмент
Искусство как декаданс-менеджмент