Иллюстрация: Desiree Dolron
06.03.2019
Есть кто живой?
Есть кто живой?
Есть кто живой?
Есть кто живой?
Есть кто живой?

Желание писать появляется всегда не вовремя. Как месячные. Как вставший член. И я пишу эту статью глубокой ночью, глядя в светящийся телефон: вместо того чтобы спать, вместо того чтобы нормально жить. Может, поэтому всё в ней будет так странно и флуоресцентно.

Но вот знаете, иногда, когда очень сходишь с ума, хочешь читать. Да, серьёзно, читать — не трахаться, ни пить и не веселиться — открыть книгу. На худой конец, какой-нибудь сайт. И когда накрывает это оцепенение, начинаешь судорожно искать: авторы, тексты, сайты, сборники, альманахи и аль-монахини — хоть что-нибудь.

«Помогите!»

Возможно, в таком припадке вы когда-нибудь спрашивали себя: «что можно почитать из современной русской литературы?» Спрашивали себя. Но отвечать буду я. Бесцеремонный всратый нарцисс — уж просите. Как вставшие месячные. Как кровавый член. Я почему-то решил, что мой вкус может быть кому-то важен. Может…

Представьте, что современная русская литература — это мрачный город, накрытый трупным туманом. По городу ходят авторы-зомби. Они — его главные жители. Не опасные, а беззубые. Мычащие одно и то же, маячащие от улицы к улице. Безобразно одинаковые — изъеденные эпохой, покрытые струпьями конформизма, покусанные стаями липких кумиров — их лица проваливаются в стремление подражать.

На окраине города стоит неприступный готический замок, его окна заколочены, а ворота завалены трупами тех несчастных, что хотели туда попасть. В замке живут «большие» писатели: Пелевин, Сорокин, Лимонов и прочие — вы все знаете их имена. Вечно пирующие и пузатые, захлебнувшееся в себе, сытые рыцари. Их зубы тупеют, ударяясь о сочное мясо, по рукам стекает чуть тёплый жир и кровь. Они утратили связь с реальность, выбросили окно самой высокой башни. Они уже никогда не выйдут наружу, никогда не узнают, что происходит в городе. От них уже никто ничего не ждёт — они сами от себя ничего не ждут. Мы к ним не пойдём.

Мы пойдём дальше — в самое сердце тёмного города, в его железы, почки, предсердия, лёгкие.

Вой разнузданных зомби.

Скрежет оргазмов под моими ногами.

Отрубленные мечты.

Гной.

Я испуганно выбегаю на центральную площадь и кричу:

«Есть кто живой?!»

«Хоть кто-нибудь?!»

Тишина.

Я не первый и не последний на этом пути. Я думаю, многие — возможно и вы — натыкаясь на этот проклятый город, напарываясь на его безликость и чахлость, и просто бежали прочь. Кого могут удержать эти слабые зомби-авторы, чьи мускулы давно были выкаканы червями? Кого можно гипнотизировать смрадом смерти и пылью седых страниц? Точно не тех, кто видел королевство Ютуба и прекрасных единорогов на радуге Нетфликса.

Но подождите.

На этих скошенных улицах есть дома, из которых всё ещё идёт дым. Всё ещё струится неядовитый свет и внутри бьётся кое-что тёплое. Дома, где живут настоящие авторы. Одинокие и нелепые, разбросанные по всему пятну городских развалин. Как убежища для тех, кто не смог ни убежать, ни уйти.

Я прожил в городе не так мало — я узнал много его секретов. Так что, если хотите, могу провести вас по некоторым из них. Под жаром факела, зажатого в моей костлявой ладони. Под вой оборотней и каменный стук брусчатки.

«Там…»

«За эти холмом».

Первый дом.

«Пошли».

Его хозяин — Слава Могутин.

«Живой?»

Да, животное. Его дом прекраснее и, возможно, драгоценное всех, что есть в этом городе. Но чучела оттраханных мальчиков отпугивают смущающихся гостей — иногда те просто боятся войти. Но не бойтесь. Ветеран русской литературы, потерявший в ней разум и обе ноги. Теперь Слава бывает тут редко, променяв тухлый город на сладостный запах Нью-Йорских галерей и журнала I-d. Но каждый раз, когда он приходит, начинается праздник.

 

Красивое тесто
Как мыло в масле
Убогое место
Как жилы в мясе

Подростки из детства
Как слюни в пасти
Жених и невеста
Друзья пидарасьи

Слава Могутин. Русские стехи. 2018.

 

Останьтесь подольше и вы поймёте, как русский может быть свободным, и как свобода может быть русской. Ценное чувство.

«Дальше?»

Не далеко от дома Могутина в подземелье, под именем dadakinder, живёт писатель-эмигрант Анатолий Ульянов. Он питается остатками великолепного американского мира, коллекционируя весь его магический мусор в своих словах. Его маленькие заметки — как пули, прошивающие человека насквозь и пришивающие к нему смирительную рубашку. Он пишет о людях, которых встречает, о разговорах, которые подслушивает, о телах, которые видит. Это непрекращающееся гонзо, которое гипнотизирует и парализует, как яд змеи.

 

«Моя подруга – сладкая, как ночь. Помогает калекам, целует бездомных торговцев кошельками, старика, сообщившего ей значение слова “эвфемизм”, питбуля, чья хозяйка продаёт сироп от кашля, и, наконец-то, меня. Так я замечаю синяки на её запястьях».

Анатолий Ульянов. Молоток. 2018.

 

Парализованный путник идёт дальше и находит чернильный дом редактора Дистопии — Никиты Кафа. Никита — анатом, копающиеся во вздувшимся трупе медиа-поля, полном противных самовлюбленных личинок, и выискивающий там жемчужины. Он видел много мерзости: литературной мерзости, прежде всего — это страхует его от ошибки. Танцуя с бубном и скальпелям, он пишет под кожей о сумасшедших и детях — шаманское, тёмное зрелище.

 

«Бывает и само собой: скачешь на месте, просто так, да как отрезал кусок пятки шкафом из Икеи, что стоял позади. Толстенький кусочек, что еще держался на пятке. Вот и досуг. Но Тамагочи в виде отростка с пятки умирает – как бы за ним ни ухаживали. И его отрезают. А ведь место уже ничем не заполнить».

Никита Каф. Серна. 2018.

 

«Видите тот разноцветный дом? Ядовитый и яркий, похожий на камеру пыток»

В этом доме живёт колдун — Дмитрий Кузьмин. Одетый в чёрное, длинноволосый, похожий на ведьму, потерявшую всех детей. Он скачет с подожженной метлой, отгоняя от дома зомби — слюнявых авторов. Кузмин давно превратил своё место в дорожный искрящий трактир, принимая немногих живых, что осмелились здесь появиться. Отсасывая лучшие эрегированные таланты и тексты красивых авторов, издавая по ночам оргазмичные стоны и журналы. «Вавилон», «Воздух»… Почему всё на букву в? Колдовство?

 

эти рыбьи глаза видят народ насквозь, на всю глубину
угол поля зрения развёрнут в прямую
народ впереди, народ и справа и слева
нужно двигаться медленно в этой вязкой среде
протискиваться сквозь студенистую гущу народа
причудливо преломляющую очертания дна
застенчиво прячущую стрекала
эти рыбьи глаза выкругляют линию горизонта
заворачивают края вовнутрь
за границей черно́ и нет ничего

Дмитрий Кузьмин. 2019.

 

Где-то на той же улице живёт вечно раненый паладин — Паша Никулин. Он сам придумывает баррикады, сам бросается на них и сам каждый раз погибает. Как борьба Сизифа с Сизифом. Газа с огнём. Рака со смертью. Эти стихи — гипнотические заклинания против всего зла. Взмахи мечом. Отрубленный воздух. Путнику остаётся только тайком наблюдать. И не обжечься.

 

Я отказываюсь от вышек концлагеря
От танковых клиньев
Ядовитого хлора
От глобализации
И от fair trade кофе
Я отрицаю женщин мужчин животных
Этичные гели для душа
И чечевичный суп
Я отрицаю сквоты
Университеты
Войны
И акции фуд нот бомбс

Паша Никулин. 2017.

 

В совершенно другом конце города обитает отказавшийся от всего актуального, отшельник, монах Микаэль Дессе. Он почти не встречает путников — мимо этого дома очень легко пройти. Дессе держит во дворе дрессированное безумие. Возможно, однажды это животное перегрызёт свою цепь и сожрёт хозяина целиком, не оставив и косточки. Дессе знает об этом, и пишет под этим страхом, как под тяжёлым наркотиком. Его главная книга — «Непокой» — когда-нибудь станет символом умерщвлённого парами покоя и ханжества города. Дессе победил в пьяной драке Логику. Она больше не придёт.

 

«Как сообщается к этому часу, произошла некоторая радикализация общественных институтов. В автобусах, например, установили турникеты. Причем не только нижние, на уровне бедер, но и верхние, для головы, чтобы зайцам при входе сразу сворачивало шеи».

Микаэль Дессе. Непокой. 2018.

 

«Вы не боитесь?»

В одной из полуразрушенных башен, за канавой, у городской стены сидит прикованная ни к чему блаженная Елена Костылева.

«Слышите этот крик»?

Её губы едва шевелятся. Так, что под ними бурлит океан.

 

Во время оргазма француженка думает: любит-не любит.
Советская женщина рассматривает потолок.
Во время оргазма англичанка думает: женится-не женится.
Советская женщина: надо бы его побелить, обелить как-то его, а то вон пошла трещина.
Во время оргазма советская женщина свободно ассоциирует.
После оргазма советская француженка коллапсирует в англичанку, в волка.
Она не только думает, но и говорит: я тебя послелюблю.

Елена Костылева. 2018.

 

В той же башне, но ниже…

«Идём-идём».

…в самом подвале горит заваленный рукописями сквот Оксаны Васякиной. Она стоит посреди разожжённых бумаг и пепла, варит зелье из «Алкоголей» Аполлинера, крошит туда «Цветы зла» Бодлера, кидает глаз из «Истории Глаза» Батая, мешает, нашептывая «Фугу смерти» Целана над кипящим котлом. Русская Валери Соланс, прекрасно-трусливая для того, чтобы стать подлинной Валери Соланс.

 

мы ходим здесь
и кузьминки сжимают нас своей низкой плотной духотой
они сближают нас и мы плечо к плечу и грудь к груди прирастаем друг к другу
превращаясь в одну четвероногую грустную женщину
наши губы смотрят друг на друга и шелестят имена
имена умерших или далеких родственниц
которые питали нас когда-то
молоком своего сиротливого тепла
ты повторяешь Галина Галина Галина
и я чувствую её присутствие здесь
в нашей полуразрушенной съемной квартире

Оксана Васякина. 2017.

 

Если путник пройдёт чуть севернее и дойдёт до заросшего мхом фонтана, то найдёт там лачугу Ростислава Амелина — сумасшедшего изобретателя, взрывающего себя каждый день и теряющего в кармане собственной куртки память. Каждый новый текст не походит на предыдущий. Это след в отсутствии следа. Это миллионы лиц с проколотыми щеками, которые связывает друг с другом огромная леска. Он мог бы торговать своей смелостью, но…

Взрыв!

 

«В царстве тьмы загорится знамя надежды на новый свет, начнется великая, важная, вечная пропаганда ценностей и воспитания, облизывая пальцы, касаясь камер прямых трансляций, я буду пиздить тебя как маленького, давать унизительные затрещины, ты будешь биться, сам, головой об стену, содрогаться в конвульсиях со слюнями, анальной слизью, стекающей в тряпки, настеленные слоями на советской кровати, где поколениями спали родители, за память предков ты будешь, плача, выговаривать на камеру, как все «нормально», как «правильно», что это «воспитание», которое опоздало, которого ты так и не дождался в проклятых западных странах, я буду твоим Сталиным, но только на камеру, а в жизни останусь столичным капризным парнем с пробелами в воспитании, высоким интеллектом, высочайшим, твой супер-интеллект не представит таких глубоких таинств и ценностей, которые я бесплатно буду в тебя вставлять».

Ростислав Амелин. 2018.

 

Конечно, в этом городе есть и другие обитатели, но путь к ним слишком трупный и трудный — света моей подожжённой руки не хватит, чтобы дойти. Сегодня. Но, может, однажды…

«Пора прощаться».

Я подхожу к своему дому. Задуваю огонь.

К моему?

Я живу здесь?

Я? Живу?

Читайте также:
Влюбленные в информацию погибнут первыми
Влюбленные в информацию погибнут первыми
Введение в Проклятие
Введение в Проклятие
В чем смысл жизни?
В чем смысл жизни?