Жаловаться на нехватку хоррора — в новостной ленте, в искусстве, в собственной голове — сегодня отчаянно не получается. Хоррор успешно ассимилируется действительностью, ощущает себя в ней предельно комфортно и никуда уходить не спешит. И действительность — странно ли, закономерно ли — не торопится его из себя вытравлять. Напротив: впускает его даже туда, где ему, казалось бы, вовсе не место, в сферу противоположного — спасительного, утешного, примиряющего с невыносимым. 

О катарсическом воздействии искусства на человека впервые заговорил еще Аристотель; идея эта не нова и в то же время неизбывна, и едва ли сегодня человечество жаждет катарсиса меньше, чем в эпоху античности, вопрос только в том, как утолить эту жажду. 

Аристотелевская теория катарсиса, за века «обросшая» приличным количеством интерпретаций, подразумевает, что человек очищается посредством «страха» и «сострадания». И если хоррор как жанр — довольно-таки бездонный источник «страха», то с состраданием все не так просто. Два этих компонента находятся в тесной связке, им необходим баланс. Если страх слишком сильный, что называется, «парализующий» или если он замещается отвращением — то на сопереживание уже не остается ресурсов — ни энергетических, ни душевных, никаких. И, надо сказать, этот баланс чаще нарушается, чем выдерживается. То есть, далеко не каждая страшная история потенциально «очищает», врачует, обнадеживает (иначе планета была бы заселена счастливейшими людьми, учитывая количество фильмов ужасов в прокате и книг в жанре «хоррор» на полках магазинов).

Сегодня хоррор успешно ассимилируется не только действительностью, но и литературой, в том числе детской и подростковой. С одной стороны, нечто похожее в культуре уже было — достаточно вспомнить, например, леденящие кровь фольклорные оригиналы известных «детских» сказок — но такие сказки всегда связывались со сложными инициационными процессами и были отчасти даже необходимы «подрастающему поколению», их «жуткость» строго мотивировалась сознанием человека того времени — но можно ли сказать то же о сегодняшнем дне? Мотивировано ли частое появление на страницах детских книг всевозможных зомби, вурдалаков, вампиров, монстров? Для чего они нужны? Нередко подобного рода персонажи — не более чем устрашающие «спецэффекты» без самостоятельной идейной нагрузки, которые — порой — ужасают губительно (калечат психику, скажем), но бывают и такие, которые ужасают спасительно — как, например, впечатляющий «древообразный» герой романа Патрика Несса «Голос монстра». 

Об этой книге можно долго рассказывать — о печальной истории ее создания (она написана по оригинальной идее Шиван Дауд, британской писательницы, которую рак убил раньше, чем она успела дописать роман об этой болезни), о злободневности проблематики в свете современной медицинской статистики, о гипнотических иллюстрациях к тексту, сделанных Джимом Кеем, о премиях, которых роман довольно быстро удостоился и так далее, и так далее. Можно долго и на разные лады отвечать на вопрос, о чем именно «Голос монстра». Сюжетно — книга о тринадцатилетнем мальчике по имени Конор, окруженном непроницаемой стеной кошмара — что наяву (сложности во взаимоотношениях с ровесниками, распад семьи, тяжелая болезнь матери), что во сне. Идейно — книга о том, как один кошмар врачуется другим. 

Жанрово роман относят к так называемому «низкому фэнтези» — как минимум потому, что реальности в нем больше, чем вымысла — но по сути это, скорее, «терапевтическое фэнтези». И в роли главного и гениального врача (а по совместительству и самого жуткого персонажа книги) выступает «древообразный» Монстр Тис. Как у любого хорошего доктора, у Монстра есть своя методика лечения, не уникальная, но характерная — он рассказывает мальчику странные, провокативные истории, добавляя к его повседневным душевным страданиям еще и сильное недоумение — а после требует, чтобы Конор завершил этот марафон историй своей.

Рассказать ее оказывается невероятно трудно, но это — единственный путь к свободе, неизвестно только, найдутся ли слова, хватит ли сил. И здесь важно не столько то, что жутковатый с виду персонаж с резковатыми манерами на деле пришел не уничтожать, а спасать, сколько те простые истины, которые он транслирует: боль переносится легче, если не запрещать себе ее чувствовать. Страх переносится легче, если не запрещать себе бояться. Потери переносятся легче, если не запрещать себе терять. И тот факт, что в наше время эти незатейливые выводы со страниц книг по популярной психологии переместились на страницы детских и подростковых романов, свидетельствует об одном — мы всего этого никак не примем. Мы — с античности и по сей день — никак не научимся терять и бояться; нам не под силу правильно осмыслять жуткое и вдумываться в него, мы катастрофически не умеем взаимодействовать с невыносимым — при столкновении с ним мы либо трусливо прячемся, либо методично черствеем. Может, именно поэтому сегодня хоррор в той или иной концентрации ожидает нас практически на каждом шагу — чтобы мы, пропитавшись ужасом, наконец-то ему научились. Может, тогда научимся и состраданию. А там и до катарсиса недалеко, если верить Аристотелю.