Женщина в депрессии переживала жуткую и нескончаемую эмоциональную боль, и невозможность ею поделиться или выразить сама по себе была компонентом боли и усиливала ее фундаментальный ужас.

Так, отчаявшись описать эмоциональную боль или выразить ее чрезвычайность людям, женщина в депрессии взамен описывала обстоятельства, и прошлые, и настоящие, связанные с болью, с ее этиологией и причинами, в надежде передать хотя бы что-то из контекста боли, ее – так сказать – форму и текстуру. К примеру, родители женщины в депрессии, которые развелись, когда она была маленькой, использовали ее как пешку в своих отвратительных играх. Ей в детстве требовалась ортодонтия, и каждый из родителей заявил – не без оснований, учитывая поистине медичивские двусмысленности формулировок договора о разводе, о чем женщина в депрессии всегда упоминала, рассказывая о мучительной борьбе родителей за оплату ортодонтии, — что платить требуется другому. И ядовитый гнев каждого родителя из-за мелочного, эгоистичного отказа другого платить изливался на дочь, которая слышала вновь и вновь от каждого родителя, что тот, другой родитель – эгоистичный и неспособный любить. Оба родителя были весьма состоятельны, и каждый втайне признавался женщине в депрессии, что он/а, разумеется, если до этого дойдет, готов/а сполна оплатить нужную женщине в депрессии ортодонтию и еще добавить сверху, что это в сути своей вопрос не денег или здоровья зубов, но «принципа». И женщина в депрессии всегда старалась, описывая во взрослом возрасте доверенной подруге обстоятельства борьбы из-за стоимости ортодонтии и последствия этой борьбы в виде эмоциональной боли, признать, что, очень может быть, в глазах каждого из родителей все выглядело именно так (т. е. вопросом «принципа»), но, к сожалению, не того «принципа», который учитывал бы нужды дочери или ее чувства из-за эмоционального сообщения, будто сведение мелочных счетов друг с другом для родителей много важнее, чем ее челюстно-лицевое здоровье, и что, таким образом, являлся, если смотреть с определенной точки зрения, неким видом родительского невнимания, пренебрежения или даже прямого насилия, очевидно связанного – здесь женщина в депрессии почти всегда добавляла, что ее психотерапевт соглашалась с такой оценкой, – с бездонным, хроническим взрослым отчаянием, от которого она страдала каждый день и из которого не надеялась выбраться. И это только один пример. Всякий раз, когда женщина в депрессии вспоминала это болезненное и травмирующее обстоятельство прошлого по телефону в разговоре участливыми подругами, в среднем она употребляла четыре вставных извинения, как и своего рода преамбулу, в которой пыталась описать, как больно и страшно чувствовать себя неспособной артикулировать саму мучительную боль хронической депрессии и прибегать к перечислению примеров, которые, вероятно, казались, как она всегда спешила признать, муторными, или полными жалости к себе, или напоминающими о людях, что нарциссически одержимы своими «несчастным детством» и «несчастными жизнями», купаются в боли и настаивают на утомительно долгом пересказе своих жизненных обстоятельств друзьям, которые хотят проявить поддержку и участие, и тем наскучивают и отталкивают их.

Подруг, c которыми женщина в депрессии связывалась в поисках поддержки и которым старалась открыться, чтобы поделиться хотя бы контекстуальной формой непрерывных психических терзаний и чувства изоляции, было около полдесятка, и они подвергались регулярной ротации. Психотерапевт женщины в депрессии – у которой была высшая ученая степень как по психологии, так и по медицине и которая была самонареченным адептом той школы психотерапии, где принято считать, что для любого взрослого с эндогенной депрессией на пути к выздоровлению важна культивация и регулярное использование поддерживающего сообщества, – называла подруг женщины в депрессии Системой Поддержки. Приблизительно полдесятка сменяющихся участниц Системы Поддержки, как правило, были либо знакомыми из детства женщины в депрессии, либо девушками, с которыми она делила комнату в общежитиях на разных этапах обучения, участливыми и сравнительно психически здоровыми женщинами, что теперь жили в самых разных далеких городах и кого женщина в депрессии не видела вживую уже многие годы, и кому она часто звонила поздно вечером, по межгороду, в поисках заботы, поддержки и всего лишь пары верно подобранных слов, чтобы помочь ей реалистично взглянуть на отчаяние, сфокусироваться и собрать силы, прорваться сквозь эмоциональные терзания следующего дня, и с кем, позвонив, женщина в депрессии всегда начинала разговор с извинений за то, что портит настроение или кажется скучной, исполненной жалости к себе, неприятной, или отвлекает от активных, ярких, в основном безболезненных дальнегородних жизней.

Также женщина в депрессии взяла за правило во время разговора с участницами Системы Поддержки никогда не приводить в качестве причины непрерывной взрослой депрессии такие обстоятельства, как бесконечная битва ее родителей за ортодонтию. Искать виноватого слишком легко, говорила она; это достойно жалости и презрения; и, кроме того, она была по горло сыта поисками виноватого, наслушавшись за эти годы долбанных родителей, постоянных взаимных обвинений и препирательств, которыми те обменивались из-за нее, через нее, используя ее (т. е. женщины в депрессии в детстве) чувства и нужды как боеприпасы, как будто ее собственные чувства и нужды были не более чем полем боя, оружием, которое родители могли применять друг против друга. Они вложили куда больше интереса, страсти и эмоциональных способностей в ненависть друг к другу, чем любой из них проявил по отношению к самой женщине в депрессии в детстве, в таком ощущении сознавалась женщина в депрессии время от времени, до сих пор.

Психотерапевт женщины в депрессии, школа которой отвергала перенос отношений как терапевтический ресурс и потому намеренно воздерживалась от конфронтаций, утверждений со словом «должен» и всех нормативных, оценочных, основанных на «авторитете» теорий в пользу более нейтрально-ценностной биоэкспериментальной модели и творческого применения аналогий и нарратива (включая, хотя и не требуя в обязательном порядке, использование кукол-перчаток, пенопластового реквизита и игрушек, ролевые игры, человеческие скульптуры, методику отражения, психодраму и в уместных случаях тщательно прописанные и раскадрованные Реконструкции детства), испробовала следующие препараты в попытке помочь женщине в депрессии облегчить острый аффективный дискомфорт и добиться прогресса в ее (т. е. женщины в депрессии) пути хоть к какому-то подобию наслаждения нормальной взрослой жизнью: Паксил, Золофт, Прозак, Тофранил, Велибутрин, Элавил, Метразол в комбинации с односторонней электросудорожной терапией (добровольный двухнедельный стационарный курс в региональной клинике по лечению расстройств настроения), Парнат с литиевыми солями и без, Нардил с Ксанаксом и без. Ничто не принесло значительного облегчения от боли и чувства эмоциональной изоляции, которые превращали каждый час женщины в депрессии в неописуемый ад на земле, а у многих из лекарств вдобавок был побочный эффект, который она нашла невыносимым. В настоящий момент женщина в депрессии принимала только маленькие дневные дозы Прозака от симптомов синдрома дефицита внимания и Ативана — мягкого транквилизатора без привыкания — от панических атак, из-за которых часы в токсически дисфункциональной и лишенной поддержки рабочей обстановке становились настоящим адом. Психотерапевт мягко, но настойчиво делилась ее (т. е. психотерапевта) уверенностью, что лучшим лекарством для ее (т. е. женщины в депрессии) эндогенной депрессии будет культивация и регулярное использование Системы Поддержки, с которой женщина в депрессии могла связаться, поделиться и опереться в поисках безусловной заботы и поддержки. Точный состав Системы Поддержки и один-два особых, самых доверенных «центральных» члена со временем подвергались определенным переменам и ротации, которые психотерапевт поощряла видеть абсолютно нормальными и ОК, ведь, только рискуя и обнажая уязвимости, что необходимо для углубления поддерживающих отношений, можно узнать, какая дружба будет отвечать ее нуждам и до какой степени. 

Женщина в депрессии чувствовала, что доверяет психотерапевту, и точно так же прикладывала усилия, чтобы стать с ней совершенно открытой и честной, насколько возможно. Она призналась психотерапевту, что, кому бы ни звонила по вечерам по межгороду, всегда старалась не забывать поделиться ее (т. е. женщины в депрессии) убеждением, что обвинять в постоянной неописуемой взрослой боли травмирующий развод ее родителей или их циничное использование ее в своих целях с лицемерным притворством, что каждый заботится о ней больше другого, — плаксиво и жалко. В конце концов, родители, – как помогла увидеть женщине в депрессии психотерапевт, – делали что могли, учитывая их эмоциональные ресурсы на тот момент. И в конце концов, как всегда добавляла женщина в депрессии, слабо посмеиваясь, она наконец получила нужное лечение по части ортодонтии. Бывшие знакомые и соседи по комнате, составлявшие Систему Поддержки, часто желали женщине в депрессии, чтобы она не была к себе так строга, на что женщина в депрессии часто невольно начинала рыдать и отвечать, что отлично знает, что она из того неприятного типа жутких знакомых, которые звонят в неудобное время и твердят и твердят о себе, и, чтобы повесить трубку, приходится предпринимать не одну неловкую попытку. Женщина в депрессии говорила, что до ужаса четко осознавала, какое безрадостное бремя представляет для подруг, и в междугородних звонках взяла за правило выражать огромную благодарность за то, что у нее есть подруга, которой можно позвонить, поделиться и почувствовать участие и поддержку, хоть и ненадолго, пока требования полной, радостной, активной жизни не получат понятное преимущество и не вынудят ее (т. е. подругу) повесить трубку.

Нестерпимые ощущения стыда и неполноценности, которые женщина в депрессии переживала, когда поздно вечером звонила по межгороду участницам Системы Поддержки и обременяла их неуклюжими попытками артикулировать хотя бы общий контекст эмоциональных терзаний, были проблемой, над которой женщина в депрессии и психотерапевт вместе усиленно работали. Женщина в депрессии созналась, что, когда какая-либо сочувствующая подруга, с которой она делилась, наконец сознавалась, что ей (т. е. подруге) ужасно жаль, но ничего не поделать, ей надо обязательно повесить трубку, и наконец отцепляла нуждающиеся пальцы женщины в депрессии от своей юбки, клала трубку и возвращалась к яркой, насыщенной дальнегородней жизни, женщина в депрессии почти всегда оставалась сидеть, слушая пчелиный гул гудка и чувствуя себя еще более изолированной, неполноценной и презренной, чем до звонка. Психотерапевт поощряла ее соприкоснуться с этими чувствами токсичного стыда при попытке связаться с другими в поисках общества и поддержки, чтобы изучить их и детально обработать. Женщина в депрессии призналась психотерапевту, что, когда бы она (т. е. женщина в депрессии) ни звонила по межгороду участнице Системы Поддержки и ни связывалась ради общения, она почти всегда представляла, что на лице подруги во время разговора написано выражение одновременно скуки, жалости, отвращения и абстрактной вины, и почти всегда думала, что она (т. е. женщина в депрессии) может различить по все более длинным паузам и/или утомительным повторениям поощряющих клише скуку и раздражение, которые всегда чувствуешь, когда кто-то цепляется и обременяет тебя. Она созналась, что отлично представляет, как теперь, когда поздно вечером звонит телефон, подруги вздрагивают, или во время разговора нетерпеливо поглядывают на часы, или беззвучно выражают беспомощность жестами или выражениями людям в комнате с ними (т. е. другим людям в комнате с «подругами»), и эти беззвучные жесты и выражения становятся все более отчетливыми и отчаянными по мере того, как женщина в депрессии все не умолкает. Самая заметная подсознательная привычка или тик психотерапевта — она складывала кончики всех пальцев на коленях, внимательно слушая женщину в депрессии, и легко манипулировала пальцами так, что сцепленные руки вместе образовывали различные замкнутые фигуры – т. е. куб, сферу, пирамиду, правильный цилиндр, – а потом их изучала или созерцала. Женщине в депрессии эта привычка не нравилась, хотя она сама первой была готова признать, что главным образом из-за того, как это привлекало внимание к пальцам и ногтям психотерапевта и подталкивало к сравнению со своими.

^1. Женщине в депрессии сцепленные пальцы психотерапевта почти всегда напоминали разные виды разнообразных геометрических клеток; этой ассоциацией женщина в депрессии не делилась с психотерапевтом, потому что ее символическое значение было слишком очевидным и простым, чтобы тратить время сеансов. Ногти психотерапевта были длинными, изящными и ухоженными, тогда как ногти женщины в депрессии из-за навязчивой привычки были так коротко обкусаны и обгрызены, что гипонихий иногда выдавался и спонтанно кровоточил.

Женщина в депрессии поделилась и с психотерапевтом, и с Системой Поддержки, что помнит, тоже очень отчетливо, как однажды в третьем по счету интернате видела, как ее соседка по комнате говорила по телефону с каким-то неизвестным парнем, жестами и выражениями показывая, какие отвращение и скуку вызывает у нее (т. е. у соседки) звонок, и эта уверенная в себе, популярная и привлекательная соседка в конце концов изображала преувеличенную пантомиму, как кто-то стучит в дверь, сопровождая ее отчаянным выражением лица, пока женщина в депрессии не поняла, что должна открыть дверь, выйти наружу и громко постучать, тем самым давая соседке предлог повесить трубку. В школьном возрасте женщина в депрессии никогда не говорила об инциденте с телефонным звонком парня и лживой пантомимой этой соседки – соседки, с которой женщина в депрессии никогда не связывалась и не созванивалась и которую вспоминала с какой-то ненавистью и стыдом, за что сама себя презирала, и с которой даже не пыталась остаться на связи после завершения бесконечного второго семестра второго курса, – но она (т. е. женщина в депрессии) все же поделилась этим терзающим воспоминанием со многими подругами в Системе Поддержки, вкупе с чувством, как бездонно ужасно и жалко она бы себя почувствовала, если бы оказалась на месте безымянного, неизвестного парня на другом конце провода, парня, который честно пошел на эмоциональный риск позвонить и пообщаться с уверенной в себе соседкой, не подозревая, что он – нежеланное бремя, жалким образом не подозревая о беззвучной пантомиме скуки и презрения на другом конце провода, и как женщина в депрессии почти больше всего на свете боялась оказаться в позиции человека, из-за которого приходится беззвучно просить кого-то в комнате разыграть предлог повесить трубку. Потому женщина в депрессии всегда заклинала всякую подругу, с которой беседовала по телефону, как только ей (т. е. подруге) станет скучно или она почувствует раздражение или что ее зовут другие, более срочные или интересные дела, ради Господа Бога быть открытой и откровенной и ни в коем случае не тратить ни единой секунды на разговор с женщиной в депрессии больше, чем ей (т. е. подруге) искренне хотелось бы потратить. Женщина в депрессии, конечно, прекрасно понимала, как заверяла психотерапевта, какой жалкой может показаться такая нужда в заверениях, что ее вполне можно понять не как прямое разрешение повесить трубку, но, скорее, как нуждающуюся, полную жалости к себе, достойную презрения манипулятивную мольбу не вешать трубку, не вешать трубку ни в коем случае. Психотерапевт ^1. усердно, когда бы женщина в депрессии ни делилась своей тревогой от того, чем может «показаться» или «предстать» какое-либо заявление или действие, поддерживала женщину в депрессии в исследованиях ощущений из-за того, какой она «кажется» или «выглядит» для других.

Унизительно; женщина в депрессии чувствовала себя унизительно. Она сказала, что во время разговоров с подругами детства по межгороду поздно вечером, когда у тех, очевидно, были свои дела, жизни и насыщенные, здоровые, участливые, интимные, заботливые отношения с партнером, она чувствовала себя унизительно; постоянно извиняться за то, что досаждаешь кому-то, или чувствовать, что надо несдержанно благодарить кого-то только за то, что он твой друг, — унизительно и достойно жалости. Родители женщины в депрессии наконец поделили оплату ее ортодонтии; их юристы наняли третейского судью, чтобы добиться компромисса. Также третейский суд понадобился, чтобы условиться о расписании общей оплаты интернатов и летних лагерей Здорового образа жизни, уроков гобоя, машины и страховки на случай столкновений, а также косметической операции, необходимой, чтобы исправить порок развития позвоночника и передние крылья хряща носа женщины в депрессии, из-за которых нос у нее был каким-то мучительно выдающимся пятачком, почему вкупе с внешними ортодонтическими фиксаторами, которые приходилось носить двадцать два часа в сутки, смотреть в зеркала в комнатах интернатов любому на ее месте было бы невыносимо. И все же в год, когда отец женщины в депрессии женился вновь, он – либо в жесте редкой незамутненной заботы, либо в качестве coup de grâce, который, по словам матери, предназначался, чтобы довершить ее (т. е. матери) чувства унижения и ненужности, – целиком оплатил уроки катания на лошади, брюки-джодпуры и умопомрачительно дорогие сапоги, нужные женщине в депрессии, чтобы получить допуск в Клуб Жокеев ее предпоследнего интерната, несколько членов которого были единственными девушками в этом конкретном интернате, которые, как чувствовала женщина в депрессии, сознавшись в слезах отцу по телефону одним поистине ужасным вечером, хотя бы как-то принимали ее в свой круг и у которых было хотя бы минимальное сопереживание или сострадание, и с которыми женщина в депрессии не чувствовала себя такой уродиной с пятачком, брекетами, неполноценной и отверженной, что даже выйти из комнаты поужинать в столовой было ежедневным великим личным подвигом.

Третейский судья, к которому наконец согласились обратиться юристы родителей за помощью в выработке компромиссов по оплате детских нужд женщины в депрессии, был высокоуважаемым специалистом по решению конфликтов по имени Уолтер Д. («Уолт») Деласандро-мл. В детстве женщина в депрессии никогда не встречала и даже не видела Уолтера Д. («Уолта») Деласандро-мл., хотя в бесчисленных случаях в детстве ей показывали его визитку – где в скобках и предлагалось неформальное обращение, – и упоминали его имя вкупе с тем фактом, что он требовал за свои услуги поразительные 130 долларов в час плюс расходы.

^2. (т. е. одна из гноящихся ран)

Несмотря на ошеломляющие сомнения, которые испытывала женщина в депрессии, – ведь она отлично знала, как это напоминает очередные поиски виноватого, — психотерапевт поддержала ее в решении пойти на риск и поделиться с участницами Системы Поддержки важным эмоциональным прорывом, который она (т. е. женщина в депрессии) достигла во время Уикенда экспериментального терапевтического лечения с фокусом-на-Внутреннем-ребенке, куда благодаря поддержке психотерапевта она пошла на риск без всяких предубеждений довериться и записаться. В Палате драматерапии Малыми группами ЭТЛФ-В-Р другие члены ее Малой группы играли роли родителей женщины в депрессии, близких, юристов и прочих эмоционально токсичных персонажей из детства женщины в депрессии и в кульминационной фазе драматерапии медленно окружали женщину в депрессии, надвигаясь вместе так, что она не могла ни сбежать, ни избежать, ни преуменьшить угрозу, при этом драматически озвучивая (т. е. малая группа озвучивала) заранее прописанные тексты, призванные пробудить заблокированную травму, из-за чего почти сразу на женщину в депрессии нахлынули терзающие эмоциональные воспоминания и давно похороненная травма, что повлекло за собой появление Внутреннего Ребенка женщины в депрессии и катарсическую истерику, во время которой женщина в депрессии колотила пенопластовой битой велюровые подушки, визжала непристойности и заново переживала давно подавляемые и гноящиеся эмоциональные раны, и одна из них ^2. – глубокая рудиментарная ярость из-за того, что Уолтер Д. («Уолт») Деласандро-мл. получал от ее родителей 130 долларов в час плюс расходы за то, что встал между ними и играл роль посредника и буфера для дерьма с обеих сторон, пока ей (т. е. женщине в депрессии в детстве) приходилось исполнять, по сути, те же копрофагские услуги на более-менее ежедневной основе совершенно бесплатно, за так, услуги, требовать исполнения которых от чувствительного ребенка не только нечестно и неправильно, но и из-за которых в итоге родители, перевернув все вверх ногами, заставили женщину в депрессии чувствовать себя виноватой за невероятную стоимость услуг специалиста по решению конфликтов Уолтера Д. Деласандро-мл., как будто постоянные стычки и оплата Уолтера Д. Деласандро-мл. начались только по ее избалованной пятачковой кривозубой вине, а не просто из-за в высшей степени гребаной извращенной неспособности гребаных родителей общаться, честно делиться и решать свои извращенные, дисфункциональные проблемы. Это упражнение и катарсическая ярость позволили женщине в депрессии соприкоснуться с некоторыми действительно важными проблемами обиды, как сказал руководитель Малой группы Уикенда экспериментального терапевтического лечения с фокусом-на-Внутреннем-Ребенке, и могли являть собой настоящую переломную точку на пути женщины в депрессии к исцелению, если бы только ярость и избиение велюровых подушек настолько эмоционально не измотали, не опустошили, не травмировали и не смутили женщину в депрессии, что она почувствовала, будто у нее не осталось выбора, кроме как улететь той же ночью обратно домой и пропустить остаток Уикенда ЭТЛФ-В-Р и Обработку Малой группой эксгумированных чувств и проблем.

Конечный компромисс, к которому вместе пришли женщина в депрессии и психотерапевт, обработав непогребенные обиды и последующие вину и стыд за то, что опять же могло легко показаться очередными поисками виноватого и жалостью к себе в ходе Терапевтического Уикенда, заключался в том, что женщина в депрессии пойдет на эмоциональный риск связаться и поделиться сомнениями и переживаниями по поводу этого опыта с Системой Поддержки, но только с двумя-тремя элитными, «центральными» участницами, которые в текущий момент, как казалось женщине в депрессии, были настроены к ней наиболее сострадательно и поддерживали без осуждения. Самым важным условием компромисса было то, что женщине в депрессии можно открыть свои сомнения о решении поделиться обидами и осознаниями и сообщить, что она понимает, какими жалкими и обвиняющими они (т. е. обиды и осознания) могут показаться, и сообщить, что она делится этим потенциально жалким «прорывом» только по твердому и недвусмысленному настоянию психотерапевта. Одобряя это условие, психотерапевт возражала только против предложенного женщиной в депрессии использования слова «жалкий» в попытке поделиться с Системой Поддержки. Психотерапевт сказала, что тут подходит скорее слово «уязвимый», чем «жалкий», так как ее нутро (т. е. нутро психотерапевта) подсказывало, что предложенное женщиной в депрессии слово «жалкий» кажется не только полным ненависти к себе, но также выражающим нуждаемость в одобрении и даже в чем-то манипулятивным. Слово «жалкий», как откровенно поделилась психотерапевт, часто казалось ей своего рода механизмом защиты, с помощью которого женщина в депрессии оборонялась от возможных негативных суждений слушателя, ясно обозначая, что женщина в депрессии уже сама осуждает себя куда строже, чем хватит духу у любого слушателя. Психотерапевт аккуратно отметила, что не осуждает, не критикует и не отвергает использование женщиной в депрессии слова «жалкий», но только лишь хочет открыто и честно поделиться чувствами, которые вызывает у нее это слово в контексте их отношений. Психотерапевт, которой к этому времени оставалось жить меньше года, в этот момент взяла короткий тайм-аут, чтобы еще раз поделиться с женщиной в депрессии ее (т. е. психотерапевта) убеждением, что ненависть и жалость к себе, токсичная вина, нарциссизм, нуждаемость, манипуляции и многие другие манеры поведения, основанные на стыде, которые обычно встречаются у взрослых с эндогенной депрессией, лучше всего понимать как психологические механизмы защиты, воздвигнутые Внутренним Ребенком с рудиментарной раной против возможности травмы и покинутости. Такие манеры поведения, другими словами, были примитивной эмоциональной профилактикой, чье настоящее назначение — исключить близость; это своеобразная психическая броня, призванная держать других на расстоянии, чтобы они (т. е. другие) не могли подойти достаточно близко в эмоциональном плане к женщине в депрессии и нанести раны, которые послужили бы отголоском глубоких рудиментарных ран детства женщины в депрессии, ран, которые женщина в депрессии была подсознательно настроена подавлять любой ценой.

Психотерапевт – которая в холодное время года, когда из-за большого количества окон в ее кабинете становилось прохладно, надевала мантилью из вручную выдубленной коренными американцами шкуры оленя, представлявшей собой какой-то жутковатый и влажный на вид задний фон цвета кожи для замкнутых фигур, которые, пока она говорила, образовывали ее соединенные руки на коленях, — заверила женщину в депрессии, что не пытается читать лекцию или навязывать ей (т. е. женщине в депрессии) свою модель этиологии депрессии. Скорее, ей просто показалось приемлемым на интуитивном уровне в этот конкретный момент поделиться своими чувствами. Разумеется, как сказала психотерапевт о своем постулировании в этот момент их терапевтических отношений, острое хроническое расстройство настроения женщины в депрессии можно также само по себе рассматривать как представляющее эмоциональный защитный механизм: т. е., пока острый аффективный дискомфорт депрессии женщины в депрессии занимает ее и привлекает все эмоциональное внимание, можно избежать соприкосновения с глубокими рудиментарными ранами детства, которые она (т. е. женщина в депрессии) все еще была детерминирована подавлять ^3..

^3. Психотерапевт женщины в депрессии всегда была предельно аккуратна, чтобы не показалось, будто она осуждает или винит женщину в депрессии за то, что та цепляется за свою защиту, или предполагает, что женщина в депрессии так или иначе сама сознательно выбрала хроническую депрессию или предпочла цепляться за депрессию, терзания из-за которой вынуждали ее (т. е. женщину в депрессии) чувствовать себя так, будто ей достается больше, чем способен вынести человек. Это отречение от осуждения или навязывания собственных ценностей было в духе терапевтической школы, в рамках которой уже почти пятнадцать лет клинической практики развивалась философия лечения психотерапевта, чтобы дополнять комбинацию безусловной поддержки и полной честности касательно чувств, представлявшую участливый профессионализм, столь необходимый для продуктивного терапевтического пути к аутентичности и внутриличностной цельности. Защиты против близости, как гласила теория психотерапевта женщины в депрессии, почти всегда были недоразвитыми или рудиментарными механизмами самосохранения; т. е. однажды они были допустимы и необходимы и, очень вероятно, служили обороной беззащитной детской психики против потенциально невыносимых травм, но почти во всех случаях они (т. е. защитные механизмы) закостенели или задержались в развитии и уже, во взрослом возрасте, не отвечали требованиям окружения и даже, по сути, как ни парадоксально, причиняли куда больше травм и боли, чем предотвращали. Тем не менее психотерапевт с самого начала обозначила, что не собиралась давить, понукать, умасливать, спорить, агитировать, дезориентировать, хитрить, разглагольствовать, стыдить или манипулировать, чтобы женщина в депрессии избавилась от своей недоразвитой или рудиментарной защиты, пока сама не почувствует, что готова пойти на риск и довериться собственным внутренним ресурсам, чувству собственного достоинства, персональному росту и терапии, чтобы это сделать (т. е. покинуть гнездо своих защитных механизмов и свободно и радостно воспарить).

Несколько месяцев спустя, когда психотерапевт женщины в депрессии внезапно и неожиданно скончалась – из-за того, что полиция назвала «случайным» токсичным сочетанием кофеина и гомеопатического средства для подавления аппетита, которое, однако, учитывая медицинское прошлое психотерапевта и знание химических соединений, только человек в очень глубокой стадии отрицания не принял бы за намеренное, – не оставив никакой записки, кассеты или поощряющих последних слов кому-либо из знакомых и/или клиентов, которые, несмотря на изнуряющие страхи, изоляцию, механизмы защиты и рудиментарные раны от травм прошлого, приходили к ней сблизиться и впустить в свой эмоциональный мир, хотя и становились при этом уязвимыми к возможным травмам утраты и покинутости, женщине в депрессии эта травма новой утраты и покинутости показалась настолько сокрушительной, а последовавшие за ней терзания, отчаяние и безнадежность — такими невыносимыми, что теперь она, как ни иронично, была вынуждена отчаянно и неоднократно связываться на еженощной основе с Системой Поддержки, иногда обзванивая трех или даже четырех подруг за вечер, иногда названивая одним и тем же подругам два раза за ночь, иногда в очень поздний час, иногда даже, как была до тошноты уверена женщина в депрессии, разбудив или прервав во время здоровой, радостной сексуальной близости с партнером. Другими словами, инстинкт самосохранения в турбулентности пробудившихся чувств шока, скорби, утраты, покинутости и горечи из-за предательства после внезапной смерти психотерапевта теперь побудили женщину в депрессии забыть врожденные чувства стыда, неполноценности и смущения из-за того, что она жалкое бремя, и всем весом опереться на сострадание и эмоциональное участие Системы Поддержки, несмотря на то, что это, как ни иронично, одна из двух областей, в которых женщина в депрессии яростнее всего сопротивлялась советам психотерапевта.

Даже не считая сокрушительных проблем покинутости, неожиданная смерть психотерапевта не могла случиться в более неподходящий момент с точки зрения пути к выздоровлению женщины в депрессии, ведь она (т. е. подозрительная смерть) произошла именно тогда, когда женщина в депрессии уже начала было разбираться и обрабатывать некоторые центральные проблемы, связанные со стыдом и обидой, возникшими из-за самого терапевтического процесса, и отпечатком близких отношений типа «психотерапевт-пациент» на ее (т. е. женщины в депрессии) невыносимых изоляции и боли.

В рамках процесса скорби женщина в депрессии поделилась с поддерживающими ее участницами Системы Поддержки, что, как ей казалось, она, как она осознала, переживала значительную травму, мучения и чувства изоляции даже в самих отношениях с психотерапевтом, — над этим осознанием, по ее словам, они с психотерапевтом как раз вместе работали и изучали его. Только один из примеров, которыми поделилась женщина в депрессии по межгороду, — что она встретилась и боролась во время терапии с чувством, как иронично и унизительно, — учитывая дисфункциональную озабоченность родителей деньгами и чего ей в детстве стоила эта озабоченность, — что сейчас, во взрослом возрасте, ей приходится платить психотерапевту 90 долларов в час, чтобы та ее внимательно слушала и честно и сочувственно отвечала; т. е. оказаться вынужденной покупать терпение и сочувствие, созналась женщина в депрессии психотерапевту, унизительно и достойно жалости, а также вызывало отголосок той самой детской боли, которую она (т. е. женщина в депрессии) так хотела забыть. Психотерапевт – внимательно и без осуждения выслушав то, что, как позже женщина в депрессии призналась Системе Поддержки, можно легко интерпретировать всего лишь как щепетильное нытье из-за дороговизны психотерапии, и после долгой и взвешенной паузы, во время которой и психотерапевт, и женщина в депрессии смотрели на яйцевидную клетку, что психотерапевт в этот момент сложила сцепленными ладонями на коленях, ^4. – ответила, что, хотя на чисто интеллектуальном, или «головном», уровне она могла бы со всем уважением не согласиться с сутью, или «пропозициональным содержанием», того, о чем говорила женщина в депрессии, тем не менее она (т. е. психотерапевт) всецело поддерживает женщину в депрессии в любых признаниях о чувствах, которые в ней (т. е. в женщине в депрессии ^5.) вызывают сами психотерапевтические отношения, чтобы можно было их вместе обработать и исследовать безопасные и подходящие среды и контексты для их выражения.

^5. Хотя женщина в депрессии, как она позже признавалась Системе Поддержки, жадно искала на лице психотерапевта следы негативной реакции, пока она (т. е. женщина в депрессии) открывалась и выташнивала все свои потенциально отталкивающие чувства от терапевтических отношений, тем не менее к этому моменту сеанса она достигла такой эмоциональной честности, что смогла открыться еще больше и со слезами поделиться, что также унизительной и даже жестокой была мысль, что, например, сегодня (т. е. в день плодотворно честных и важных рабочих отношений женщины в депрессии и психотерапевта), в момент, когда время приема женщины в депрессии у психотерапевта истечет и они встанут с кресел и сухо обнимутся на прощание до следующей встречи, — что в этот самый момент все на вид интенсивные личные сосредоточенные внимание, поддержка и интерес психотерапевта без труда сместятся с женщины в депрессии на следующую жалкую презренную ноющую зацикленную на себе дурочку с пятачком, брекетами и толстыми ляжками, которая как раз ждала снаружи, читая потрепанный журнал, ждала, когда можно будет ввалиться и жалко вцепиться на час в край мантильи психотерапевта в таких отчаянных поисках лично заинтересованного друга, что даже готова платить в месяц за жалкую временную иллюзию друга столько же, сколько за свою гребаную квартиру. Женщина в депрессии отлично понимала, уступила она, – подняв руку с нервно обкусанными пальцами, чтобы психотерапевт не перебивала, – что профессиональное отстранение психотерапевта на самом деле не так уж несовместимо с настоящей заботой и что аккуратное сохранение профессионального, а не личного уровня заботы, поддержки и обязательств означало, что на эти поддержку и заботу можно рассчитывать, и она всегда Будет Рядом С женщиной в депрессии, и та не падет жертвой обычных для менее профессиональных и более личных межличностных отношений превратностей неминуемых конфликтов и недопониманий или естественных флуктуаций личного настроения и эмоциональной доступности сопереживания психотерапевта в конкретный день; не говоря уже, что ее (т. е. психотерапевта) профессиональное отстранение означало, что как минимум в пределах прохладного, но милого домашнего кабинета психотерапевта и отведенных трех часов вместе каждую неделю вместе женщина в депрессии может быть полностью честна и открыта и не бояться, что психотерапевт воспримет эти чувства близко к сердцу и разозлится, или станет холодной, или осуждающей, или насмешливой, или нетерпимой, или даже застыдит, или засмеет, или бросит женщину в депрессии; на самом деле, как ни иронично, сказала женщина в депрессии, она слишком хорошо понимала, что психотерапевт была для женщины в депрессии – или по крайней мере для изолированной, терзаемой, нуждающейся, жалкой, эгоистичной, избалованной, раненой частички Внутреннего Ребенка женщины в депрессии – абсолютно идеальным другом: т. е., в конце концов, вот есть человек (он же психотерапевт), который всегда Будет Рядом С ней, будет слушать, и по-настоящему заботиться, и сопереживать, и оставаться эмоционально доступным, и отдавать, и проявлять участие, и поддерживать женщину в депрессии, но при этом не требовать абсолютно ничего взамен в плане сопереживания или эмоциональной поддержки, или чтобы женщина в депрессии хоть раз по-настоящему заботилась или хотя бы помнила о действительных чувствах и нуждах психотерапевта как живого человека. Женщина в депрессии также прекрасно знала, заверила она, что, по сути, именно 90 долларов в час и делали симулякр дружбы в терапевтических отношениях столь идеально односторонним: т. е. единственными ожиданием или требованием, которое психотерапевт предъявляла женщине в депрессии, были прописанные в контракте 90 долларов; когда это единственное требование удовлетворялось, все отношения фиксировались исключительно на женщине в депрессии. На рациональном, интеллектуальном, «головном» уровне женщина в депрессии полностью осознавала все эти реалии и баланс, объяснила она психотерапевту, и потому, конечно, у нее (т. е. у женщины в депрессии) не было разумной причины или повода чувствовать эти пустые, нуждающиеся, детские чувства, которыми она только что, беспрецедентно эмоционально рискнув, поделилась; и все же женщина в депрессии созналась психотерапевту, что на каком-то примитивном, эмоционально интуитивном уровне, или уровне «нутра», она чувствовала, как унизительно, оскорбительно и достойно жалости, что из-за хронической эмоциональной боли, изоляции и неспособности связываться с людьми она вынуждена тратить 1080 долларов в месяц, чтобы оплачивать во многих отношениях лишь воображаемого друга, который помогал осуществиться по-детски нарциссическим фантазиям о том, как ее эмоциональные нужды удовлетворяются без взаимного удовлетворения, сопереживания или даже принятия во внимание чужих эмоциональных нужд, без тех самых направленных на другого сопереживания и внимания, которые, как в слезах созналась женщина в депрессии, она уже отчаялась в себе отыскать. Здесь женщина в депрессии вставила, что часто волновалась, несмотря на множественные травмы, от которых настрадалась в попытках отношений с мужчинами, что именно ее неспособность выбраться из токсичной нуждаемости, Быть Рядом С другим и по-настоящему эмоционально отдаваться и превратила попытки создать близкие, взаимные, участливые партнерские отношения с мужчинами в такую терзающую унизительную всеобъемлющую катастрофу.

Далее женщина в депрессии вставляла в плодотворной беседе с психотерапевтом, как она позже рассказывала отобранным элитным «центральным» участницам Системы Поддержки после смерти психотерапевта, что ее (т. е. женщины в депрессии) обиды по поводу цены терапевтических отношений 1080 долларов/месяц возникли, по сути, не столько из-за дороговизны – такую цену, свободно признавала она, она может себе позволить, – сколько из-за унизительной идеи платить за искусственные одностороннюю дружбу и исполнение нарциссических фантазий, а потом горько рассмеялась (т. е. женщина в депрессии горько рассмеялась во время оригинальной вставки в беседу с психотерапевтом), чтобы показать, как в своей оговорке, будто спорная не сама трата, но «принцип», слышала и узнавала ненамеренный отголосок холодных, щепетильных, эмоционально недоступных родителей. На самом деле ей казалось, — как женщина в депрессии позже призналась поддерживающим другим, что созналась сочувствующему психотерапевту, — как будто эта плата за терапию в 90 долларов в час была почти каким-то выкупом или «деньгами за крышу», дающими женщине в депрессии освобождение от обжигающего внутреннего стыда и досады из-за звонков отдаленным бывшим подругам, которых она, блин, уже годами не видела и с которыми у нее уже не было законного права считаться подругами, звонить без спросу по ночам и вторгаться в функциональные и радостные благодаря блаженному неведению, пусть даже, может, и в чем-то поверхностные жизни, и бесстыдно опираться на них, и постоянно связываться, и пытаться артикулировать суть ужасной и непрерывной боли депрессии, хотя именно эти боль, отчаяние и одиночество и делали ее, как она знала, слишком эмоционально изголодавшейся, нуждающейся и зацикленной на себе, чтобы когда-нибудь в ответ по-настоящему Быть Рядом С дальнегородними подругами, если те захотят связаться, поделиться и опереться в ответ, т. е. она (т. е. женщина в депрессии) отличалась такими достойными презрения жадностью и нарциссической всенуждаемостью, что только идиот бы подумал, будто участницам «Системы Поддержки» они тут же не бросились в глаза и не оттолкнули, и те оставались на связи только из неприкрашенного и самого абстрактного милосердия, постоянно закатывая глаза, корча гримасы, глядя на часы и желая, что телефонный разговор наконец закончился или чтобы она (т. е. жалкая и нуждающаяся женщина в депрессии на том конце провода) названивала кому угодно, только не ей (т. е. скучающей, отвращенной, закатывающей глаза якобы «подруге»), или чтобы ее в прошлом не отправляли жить в одну комнату с женщиной в депрессии, или даже не отправляли учиться в ту самую школу-интернат, или даже чтобы женщина в депрессии никогда не родилась и не существовала, так что все это было совершенно, невыносимо жалко и унизительно, «если сказать по правде», если психотерапевту так хотелось услышать «совершенно честное признание без цензуры», которое, по ее заверениям, «[ей] всегда так хотелось [услышать]», что, как женщина в депрессии позже созналась Системе Поддержки, она с насмешкой прошипела в лицо психотерапевту, тогда как ее лицо (т. е. лицо женщины в депрессии во время плодотворного, но все более гадкого и унизительного терапевтического сеанса на третьем году) изображало, как она себе представляла, гротескную смесь ярости, жалости к себе и полнейшего унижения. Из-за живо представшего перед воображением собственного яростного лица женщина в депрессии начала в этот момент под конец сеанса совершенно искренне всхлипывать, хныкать, шмыгать и сопеть, как она позже поделилась с доверенными подругами. Потому что нет, если психотерапевт действительно хотела правды, всей сокровенной правды уровня «нутра» под защитными злостью и стыдом, поделилась женщина в депрессии, почти свернувшись в позу эмбриона под часами в виде солнца, всхлипывая, но сделав сознательный выбор не трудиться вытирать глаза или даже нос, то женщина в депрессии чувствовала, что это по-настоящему нечестно, что она чувствовала себя в состоянии – даже здесь, на сеансе с доверенной и сочувствующей психотерапевтом, – чувствовала себя в состоянии поделиться только болезненными обстоятельствами и прозрениями касательно депрессии, ее этиологии, текстуры и множества симптомов, но не могла по-настоящему общаться, артикулировать и выразить сами ужасные непрерывные терзания депрессии, терзания, что являлись первостепенной и невыносимой реалией каждой черной минуты ее жизни, – т. е. не могла поделиться самим чувством, тем, как она ежедневно себя чувствовала из-за депрессии, истерически рыдала она, беспрестанно колотя по замшевым подлокотникам мягкого кресла, – или связаться, общаться и выразить кому-нибудь, кто мог не только выслушать, понять и позаботиться, но мог бы и согласился действительно почувствовать ее с ней (т. е. почувствовать то, что чувствовала женщина в депрессии).

Женщина в депрессии созналась психотерапевту, что поистине представляла, что ей поистине по-настоящему катастрофически не хватало способности как-то по-настоящему поистине буквально «поделиться» ею (т. е. непрерывной пыткой хронической депрессии). Она сказала, что депрессия ей кажется такой определяющей и фундаментальной в ее сущности и человечности, что неспособность поделиться внутренним ощущением депрессии или даже описать, на что это похоже, было похоже, например, на отчаянное желание, на грани жизни и смерти, описать солнце в небесах, но все же при этом быть в состоянии или иметь разрешение только показывать на тени на земле. Она так устала показывать на тени, всхлипнула она. Потом она (т. е. женщина в депрессии) тут же осеклась и горько рассмеялась над собой, и извинилась перед психотерапевтом за такую витиевато мелодраматическую и полную жалости к себе аналогию. Всем этим позже женщина в депрессии поделилась с Системой Поддержки, пересказывая в мельчайших деталях и иногда несколько раз за вечер во время процесса скорби после смерти психотерапевта от гомеопатического кофеинизма, в том числе ее (т. е. женщины в депрессии) реминисценцию о том, что реакция психотерапевта в виде сочувствующего и неосуждающего внимания ко всему, что наконец открыла, излила, прошипела, выплюнула, проныла и прохныкала женщина в депрессии во время травматического плодотворного прорыва на сеансе, была такой внушительной и бескомпромиссной, что она (т. е. психотерапевт) даже моргала куда реже, чем любой непрофессиональный слушатель, с каким когда-либо делилась женщина в депрессии лицом к лицу. Две текущих самых доверенных «центральных» участницы Системы Поддержки женщины в депрессии заметили, почти дословно, что, похоже, психотерапевт женщины в депрессии была особенной, и, очевидно, женщине в депрессии ее очень не хватает; а одна особенно ценная, сопереживающая и элитная физически больная «центральная» подруга, на которую женщина в депрессии во время процесса скорби опиралась сильнее, чем на кого-либо другого, предложила, что единственный самый подходящий способ выразить любовь и почтить и память психотерапевта, и скорбь женщины в депрессии от утраты, — попытаться стать для себя такой же особенной, заботливой и неослабевающе участливой подругой, какой была покойный психотерапевт.

^6. Женщина в депрессии, отчаянно стараясь открыться и позволить Системе Поддержки помочь почтить смерть психотерапевта и обработать ее чувства в связи с этим, пошла на риск поделиться осознанием, что во время терапевтического процесса сама она редко использовала в диалогах слово «грусть». Обычно она пользовалась словами «отчаяние» и «терзания», и психотерапевт по большей части соглашалась с таким мелодраматическим выбором, хотя женщина в депрессии давно подозревала, что психотерапевт, вероятно, чувствовала, что ее (т. е. женщины в депрессии) выбор слов «терзания», «отчаяние», «пытка» и тому подобных был одновременно мелодраматичным – а значит, нуждающимся и манипулятивным, – с одной стороны, и преуменьшающим – а значит, замешанным на стыде и токсичным, – с другой. Также во время сокрушительного процесса скорби женщина в депрессии поделилась с дальнегородними подругами болезненным осознанием, что она вообще-то ни разу не спросила психотерапевта прямо, что она (т. е. психотерапевт) думала или чувствовала в любой конкретный момент во время их работы вместе, а также не спросила ни разу, что она (т. е. психотерапевт) на самом деле думала о ней (т. е. женщине в депрессии) как о человеке, т. е. нравилась она лично психотерапевту, не нравилась, считала ли та ее в основном достойной/отталкивающей личностью и т. д. И это только два примера.

Пока она делилась с поддерживающими ее подругами, на женщину в депрессии внезапно и неожиданно нахлынула волна эмоциональных воспоминаний об одном из первых сеансов, на котором она впервые рассказала психотерапевту об этом случае: тогда во время неловкой начальной стадии терапевтического процесса они вместе проводили простейшую работу над чувствами, и психотерапевт предложила женщине в депрессии определить, какое чувство вызвало у нее (т. е. у женщины в депрессии) это подслушанное ругательство в первую очередь: злость, одиночество, испуг или грусть. ^7.

^7. Естественно, во время процесса скорби терзаемую психику женщины в депрессии случайным и непредсказуемым образом наводняли чувственные детали и эмоциональные воспоминания, давили на нее и наперебой требовали выражения и обработки. Например, мантилья из оленьей шкуры психотерапевта, хотя психотерапевт была почти фетишистски привязана к этому предмету одежды коренных американцев и носила его, кажется, чуть ли на ежедневной основе, всегда была безупречно чистой и всегда являла собой безупречно сырой и как будто влажный фон цвета кожи вариоформным клеткообразным фигурам, которые подсознательно составляли пальцы психотерапевта, – и женщина в депрессии поделилась с участницами Системы Поддержки после смерти психотерапевта, что ей всегда было непонятно, как или благодаря какому процессу оленья шкура мантильи оставалась такой чистой. Женщина в депрессии сознавалась, что иногда нарциссически представляла, будто психотерапевт надевает безупречную мантилью цвета кожи только на их встречи. Также в прохладном домашнем кабинете психотерапевта у стены напротив бронзовых часов и позади кресла психотерапевта стоял великолепный молибденовый ансамбль стола и подставки для персонального компьютера, где на одной из полок по бокам от роскошной кофемашины «Браун» выстроились маленькие фотографии в рамочках мужа, сестер и сына психотерапевта; и женщина в депрессии часто вновь ударялась в слезы утраты, отчаяния и самобичевания по головному телефону в кабинке, сознаваясь Системе Поддержки, что ни разу не спросила имена любимых психотерапевта.

К этому этапу процесса скорби после смерти психотерапевта, возможно, от собственной (т. е. психотерапевта) руки чувства утраты и покинутости женщины в депрессии стали настолько интенсивными и ошеломляющими и настолько одолели ее рудиментарные защитные механизмы, что, например, когда какая бы подруга, с которой связалась женщина в депрессии, наконец ни сознавалась, что ей (т. е. «подруге») ужасно жаль, но ничего не поделать, абсолютно необходимо повесить трубку и вернуться к требованиям насыщенной, яркой, «бездепрессивной» жизни, первобытный инстинкт, который казался не чем иным, как инстинктом простейшего эмоционального самосохранения, заставлял женщину в депрессии отбрасывать последние распыленные остатки гордости и бесстыдно умолять о двух или хотя бы одной минуте времени и внимания подруги; и если «сочувствующая подруга», выразив надежду, что женщина в депрессии поймет, как стать мягче и сострадательней к себе же, твердо стояла на своем и изящно заканчивала беседу, то женщина в депрессии почти не тратила времени на бездумное прослушивание гудка, не грызла надкожицу указательного пальца, не терла с силой ладонью лоб и не чувствовала ничего за пределами первобытного отчаяния, а лишь в спешке набирала следующий десятизначный номер из Телефонного списка Системы Поддержки, списка, который к этому этапу скорби был несколько раз фотокопирован и лежал в телефонной книжке, файле PHONE.VIP терминала рабочей станции, бумажнике, застегнутом внутреннем отделе сумочки, в шкафчике в Центре йоги и здорового питания и в особом самодельном кармашке на нахзаце кожаного Дневника чувств женщины в депрессии, который женщина в депрессии – по предложению покойного психотерапевта – всюду носила с собой.

Женщина в депрессии поделилась с каждым доступным участником Системы Поддержки по очереди какой-либо порцией волны эмоционально чувственных воспоминаний о сеансе, на котором она впервые открылась и рассказала психотерапевту о случае, когда смеющиеся парни сравнивали студентку колледжа с туалетом, и поделилась, что она никогда не могла забыть этот случай и что, хоть у нее не было особых личных отношений или связи со студенткой, которую мужчины сравнили с туалетом, и она даже плохо ее знала, но ее (т.е. женщину в депрессии) переполняли ужас и сострадательное отчаяние при мысли, что эта студентка стала объектом насмешек и веселого межполового презрения без ее (т. е. студентки, с которой, как вновь призналась женщина в депрессии, она почти не общалась) ведома. Женщина в депрессии была почти уверена, что на ее (т. е. женщины в депрессии) эмоциональном развитии и на способности доверять и связываться глубокий шрам остался именно после этого случая; она решила раскрыться и стать уязвимой, поделившись, – хотя только с одной-единственной самой доверенной и элитной «центральной» участницей текущей Системы Поддержки, – что призналась психотерапевту, как даже сейчас, будучи якобы взрослой, она одержима идеей, что группы смеющихся людей часто высмеивают и унижают ее (т. е. женщину в депрессии) без ее ведома. Покойный психотерапевт, как поделилась женщина в депрессии с самой ближайшей дальнегородней конфиденткой, объяснил, что воспоминание о травматическом случае в колледже и ответная уверенность женщины в депрессии в презрении и высмеивании — классический пример того, как задержавшийся в развитии эмоциональный защитный механизм взрослого человека может стать токсичным и дисфункциональным, удерживать взрослого в эмоциональной изоляции даже от себя самой и лишать общества и участия, и может (т. е. токсичный задержавшийся в развитии защитный механизм может) ограничить доступ взрослого в депрессии к ее собственным драгоценным внутренним ресурсам, инструментам для связи в поисках поддержки и способности быть уверенным, мягким и сочувствующим и к себе, и что, таким образом, как ни парадоксально, задержавшиеся в развитии механизмы защиты помогали росту тех самых боли и грусти, который изначально должны были предотвращать.

Именно делясь этой искренней, уязвимой реминисценцией четырехлетней давности с одной конкретной «центральной» участницей Системы Поддержки, которой, как казалось женщине в депрессии, она могла сильнее всего доверять, на которую могла по-настоящему опереться и с которой могла по-настоящему общаться по головному телефону, она (т. е. женщина в депрессии) вдруг пережила то, что потом назовет эмоциональным озарением, почти таким же травматическим и ценным, как озарение, пережитое девять месяцев назад в Уикенд экспериментального терапевтического лечения с фокусом-на-Внутреннем-ребенке, когда она почувствовала себя просто слишком катарсически опустошенной и обессиленной, чтобы продолжать, и была вынуждена улететь домой. Т. е., сказала женщина в депрессии самой доверенной и поддерживающей дальнегородней подруге, похоже, как ни парадоксально, она (т. е. женщина в депрессии) как-то обнаружила в себе на пике чувств утраты и покинутости из-за передозировки психотерапевта натуральными стимуляторами ресурсы и внутреннее уважение к собственному эмоциональному самосохранению, необходимые для риска наконец попробовать последовать второму из самых сложных и пугающих предложений покойного психотерапевта и открыто просить некоторых однозначно честных и поддерживающих близких ответить прямо, не чувствуют ли они к ней втайне насмешливое презрение, осуждение или неприязнь. И женщина в депрессии поделилась, что теперь она наконец, после четырех лет плаксивого и язвительного сопротивления, все-таки решилась хотя бы начать задавать доверенным близким этот плодотворный, честный и, возможно, сокрушительный вопрос, и что, отлично зная о своей фундаментальной слабости и оборонительном потенциале отрицания и избегания, она (т. е. женщина в депрессии) сделала выбор инициировать этот беспрецедентно уязвимый допросный процесс прямо сейчас, т. е. с элитной, несравненно честной и сострадательной «центральной» участницей Системы Поддержки, с которой она как раз делилась посредством головного телефона. ^8.

^8. Особенно ценная и участливая дальнегородняя подруга, кому, как решила женщина в депрессии, для нее не так унизительно задать вопрос, чреватый открытостью, уязвимостью и эмоциональным риском, была выпускницей самого первого интерната детства женщины в депрессии, исключительно щедрой и великодушной разведенной матерью двоих детей из Блумфилд-Хиллс, Мичиган, которая недавно перенесла второй курс химиотерапии из-за вирулентной нейробластомы, резко сузившей круг обязанностей и занятий в ее насыщенной, функциональной, ярко направленной на других взрослой жизни, и потому не только почти всегда была дома, но также могла похвастаться почти беспредельными и бесконфликтными возможностью и временем делиться по телефону, за что женщина в депрессии никогда не забывала аккуратно вносить в Дневник чувств ежедневную молитву благодарности.

Тут женщина в депрессии на мгновение сделала паузу, чтобы добавить пояснение, что она твердо решила для себя задавать этот потенциально глубоко травмирующий вопрос без обычных жалких и раздражающих защитных механизмов преамбулы, извинения или вставной самокритики. Она желала услышать, без обиняков, как заявила женщина в депрессии, беспощадно честное мнение самой ценной и близкой подруги в текущей Системе Поддержки о ней как о личности — как потенциально негативные, осуждающие и болезненные аспекты, так и позитивные, одобряющие, поддерживающие и участливые аспекты. Женщина в депрессии подчеркнула, что настроена серьезно: пусть это покажется мелодраматичным, но беспощадно честная оценка объективного, хотя и очень заботливого близкого на данный момент была почти буквально вопросом жизни и смерти.

Хотя она и боялась, созналась женщина в депрессии доверенной и выздоравливающей подруге, до глубины души, беспрецедентно боялась того, что, как ей казалось, она увидит, узнает и с чем соприкасается во время процесса скорби, последовавшего за внезапной смертью психотерапевта, которая почти четыре года была ближайшей и самой доверенной конфиденткой, источником поддержки и одобрения женщины в депрессии и – ни в коей мере не в обиду участницам Системы Поддержки – ее самой лучшей подругой в мире. Потому что она обнаружила, призналась женщина в депрессии по межгороду, взяв важный ежедневный Тихий перерыв ^9. во время процесса скорби, затихнув, сосредоточившись и заглянув внутрь себя, что она не могла ни почувствовать, ни идентифицировать какие-либо реальные чувства к психотерапевту, т. е. к психотерапевту как человеку, человеку, который умер, человеку, который только по мнению кого-нибудь в невероятно сильном отрицании не покончил с собой, а значит, человеку, который, как заявила женщина в депрессии, наверняка сам страдал от эмоциональных терзаний, изоляции и отчаяния, сравнимых или, вероятно, – хотя она, кажется, могла представить себе такую возможность только на «головном», или чисто абстрактном уровне, как созналась женщина в депрессии по головному телефону, — даже превосходящих их у женщины в депрессии.

^9. (т. е. аккуратно составив утреннее расписание так, чтобы освободить двадцать минут, которые психотерапевт уже давно предлагала посвятить концентрации, соприкосновению с чувствами и их осознанию, и занесению в дневник, тому, чтобы посмотреть на себя с сочувственным, неосуждающим, почти клиническим отстранением)

Женщина в депрессии поделилась, что самый пугающий подтекст всего этого (т. е. факта, что даже сосредоточившись и заглянув внутрь, она почувствовала, будто не может найти реальных чувств к психотерапевту как к автономному действительному человеческому существу) заключался, кажется, в том, что терзающая боль и отчаяние после самоубийства психотерапевта относились только к ней самой, т. е. к ее утрате, ее покинутости, ее скорби, ее травме, боли и первобытному инстинкту самосохранения. И – как поделилась женщина в депрессии, она идет на дополнительный риск и открывает нечто более ужасное, — что эта сокрушительно пугающая совокупность откровений вместо того, чтобы пробудить теперь чувства сострадания, сопереживания и перенаправления скорби к психотерапевту как к человеку, на самом деле – и здесь женщина в депрессии терпеливо дождалась, пока закончится приступ рвоты у ее особо доверенной подруги, чтобы можно было рискнуть поделиться, – эти сокрушительно пугающие откровения, казалось, к ее ужасу, лишь пробудили и породили еще больше чувств касательно самой женщины в депрессии. В этот момент беседы женщина в депрессии взяла тайм-аут, чтобы торжественно поклясться дальнегородней, тяжелобольной, часто бегающей тошнить, но все еще заботливой и близкой подруге, что в том, как она (т. е. женщина в депрессии) сейчас связалась, открылась и созналась, нет ничего токсичного или жалким образом манипулятивно самобичующего, только глубокий и ни на что не похожий страх: женщина в депрессии боялась за себя, точнее сказать, за «Себя» – т. е. за так называемый характер, или «дух», или даже «душу», т. е. за способность к простейшим человеческим сопереживанию, состраданию и заботе, – сказала она поддерживающей подруге с нейробластомой. Она спрашивает искренне, сказала женщина в депрессии, честно, отчаянно: что за человек не может почувствовать ничего – «ничего», подчеркнула она, – ни к кому, кроме себя?

И, может быть, никогда не почувствует? Женщина в депрессии рыдала в головной телефон и говорила, что прямо здесь и сейчас она бесстыдно молит текущую самую лучшую подругу и конфидентку в мире, чтобы она (т. е. подруга с вирулентной злокачественной опухолью в мозговом слое надпочечников) поделилась беспощадно откровенным суждением, без стеснений, не сваливаясь в подбадривания, оправдания или поддержку — все равно она не поверит, что это искренне. Она ей доверяет, заверила она. Потому что она решила, сказала она, что сама ее жизнь, хотя и проникнутая терзаниями, отчаянием и неописуемым одиночеством, зависела в этот момент пути к истинному исцелению от разрешения – даже если придется отмести всевозможные гордость и защиту и умолять, вставила она, – некоторым доверенным и очень аккуратно отобранным участницам поддерживающего сообщества судить ее. Итак, сказала женщина в депрессии с надрывом в голосе, теперь она умоляет единственную самую доверенную подругу поделиться самым сокровенным мнением о способности «характера» или «духа» женщины в депрессии заботиться о других. Ей нужна обратная реакция, рыдала женщина в депрессии, даже если эта реакция частично негативная, болезненная, травматическая или потенциально может стать последней эмоциональной каплей – даже, молила она, если обратная реакция основывается только на холодном интеллектуальном, или «головном», уровне объективного вербального описания; она смирится и с этим, обещала она, свернувшись и дрожа почти в позе эмбриона на эргономичном кресле кабинки рабочего места, – и потому торопила смертельно больную подругу говорить смело, без околичностей, высказать все: какие слова и термины вообще могут описать и оценить солипсические, самопожирающие, бесконечные эмоциональные вакуум и губку, которыми она теперь сама себе кажется? Как ей решить и описать – даже для себя, заглянув внутрь себя, – что говорит о ней все, что она с такой болью о себе узнала?