Karma Police

Новый день любит точность. Процент от продажи, количество калорий, длительность отношений, оптимальное время для будильника, модель телефона, место убийства. Пересчитать свечки на пироге и бутылки ко дню рождения, чтобы соответствовать дате в паспорте, а не принципу die young. Праздник жизни каждый день. А ты на этом празднике Том Йорк с расстроенной гитарой.  

Статистика, инфостиль, постправда если не опиум для народа, который запрещен, то инновационный антидепрессант, доступный в супермаркете на кассе. Это нужно всем, значит, нужно и тебе —  если ты не закинешь его в свой рюкзак, снова окажешься на обочине в ожидании Karma Police. А Karma, как известно, is a bitch — едва ли её силовые структуры будут толерантны к твоему выбору.

Химера на хайвей

Позади дух истерики. Почти два века с их декадансом, модернизмом, постмодернизмом, революциями и войнами наполнены истерикой —  она была матерью и вдохновением всего происходящего. Это было открывшимся выходом за предел — всякий ритуал его требует. Текст избавлялся от пунктуации, человек — от воздействия юрисдикции, всё тряслось от трансформации, которую не могла поддержать традиция, ибо опасалась погибнуть от этих метаморфоз. Звучит как скороговорка. Как установление другой дикции, обретение другого голоса. Но портал схлопнулся, млечный путь поблек. Кто бы мог подумать, что на смену этому придёт никакая не свобода (или хотя бы хаос), а настройки железного порядка, цифра, которая уничтожит автора, книгу и теперь уже названное стыдным, что их породило — чувство. А затем и человека.

Угасание текста началось, конечно, не с гонга, ознаменовавшего двадцать первый век. О. Генри написал «Среди текста» в 1909 году: рассказ раскрывал суть того, что сегодня называется сторителлингом. Герой — внешне непривлекательный, но красноречивый и сладкоголосый Джадсон Тэйт — поведал, как он и его красивый и косноязычный друг соперничали и пытались добиться расположения девушки. Тэйт чуть не проиграл, когда охрип, но в последний момент купил микстуру, которая моментально его вылечила. И вот он победил, теперь женат на той девушке, но подождите – главное, это тот самый чудодейственный сироп. Одна безделочная романтическая история, почти художественная, была придумана только для того, чтобы сбыть медикаменты под реализацию. Продать словом. Герой был лживо точен в именах, фактах и пропорциях лекарства. Притча обернулась рекламной листовкой.

Сейчас потребность текста как такового отрицается, если образ не укрепляет возможность продать продукт. Религия продактплейсмента не терпит метафору в полёте — она может быть только по назначению. Предметность и болезненная привязанность были всегда, но они имеют разную направленность. «Поэма о гашише» (1858) не делает Бодлера дилером, потому что наркотик питал образ, а не образ увеличивал продажу наркотиков. Теперь «Поэма о гашише» может продать не хуже текста от крутого копирайтера. Дело не в авторе, а в читателе, если читателю нужен дилер и немного оправдания.

Ролан Барт автора не убивал — только констатировал его смерть. Его убил читатель, нуждающийся в тексте, заряженном тем самым антидепрессантом, а значит, уже почти не в тексте, а в его мутанте, который не получил ещё отдельного имени.

Поэтов, как особенно ранимых, и их необъяснимую музу чума регламента раздавила первыми. Влечение к бесконечности, о котором писал Бодлер, поменяли на конкретную точку на карте. Добывать эфемерные смыслы сегодня — как ловить химеру на хайвей. Какое бы такси ты не выбрал, не догнать — дело не только в скорости, но и в том, что они из разных миров.

«Она» не случится

Фильм «Она» 2013 года получил «Оскар» за сценарий. Напомним, в центре сюжета Теодор Туомбли, влюбленный в операционную систему, искусственный интеллект, который обрел самосознание и быстро обучался на вновь полученных данных. Влюбленный в систему, о которой говорили со всех экранов. Помните, кем работает герой? Он пишет письма. Искренние, забавные, трагичные записки, словной личный консультант. Его заказчики — пары, друзья, родители и дети, бабушки и внуки. ОС, которая назвалась Самантой, даже делает ему подарок — собирает его лучшие письма и отправляет агенту, чтобы издать книгой. А ведь на бумаге уже никто почти ничего не выпускает.

Теодор пишет письма — сам, пусть и диктует их. Но казалось бы, зачем? Даже сейчас, пока искусственный интеллект не обрел самосознание, он уже способен обучаться на больших данных. Достаточно загрузить большое количество писем, категоризировать их — сервис сможет штамповать эпистолярные изыски сколько угодно, участие человека не понадобится. Но Туомбли зарабатывает именно письмами и неплохо живёт. Просто у него покупают то, что почти перестали творить люди — текст. Люди еще умеют производить, но уже не умеют творить. Тонкая вязь текста растворяется.

Теперь к реальности: «Она» не случится, потому что письмо уже умерло. Искренность под воздействием аналитики свернулась, как выступившая кровь. Неровность прикуса просто дефект, а не памятная и дорогая сердцу особенность — внешность стандартизирована.

Автор оказался жив, хотя предпочел бы обратное. Он уже переживал собственную смерть. Но что делать с отчуждением прав на речь, ему катастрофически неизвестно. Что делать с отчужденностью?

Синдром обретенной речи

«Человек чувствующий» первым испытывает синдром отмены по отношению к названному антидепрессанту (и понимает, что приставку «анти-» нужно убрать ) и тут же начинает страдать синдромом обретенной речи. Его коммерчески и статически необоснованная эмоция, которую рождают ненависть, любовь или сострадание, заставляют его говорить. Но говорит он уже в мире, где почти утихла музыка без рекламы, погас огонь без розжига, не написали ни строчки живого письма — его мало кто способен услышать. Он как кит на другой частоте. Его возвращение в текст неотвратимо. Мактуб.

Сначала он перестаёт воспринимать ленты новостей. Они выглядят как фаза быстрого сна, но сон тебе не принадлежит — ты лунатик, твоя парасомния ведет тебя сквозь сон. Заметно, как понятие «лента новостей» сменило понятие «сводка новостей»? Потому что лента тянется сколько угодно. Потом теряется предел, а там, где его нет, нет и зоны комфорта и неоновой таблички «Выход», через которую пытаются всех протащить.

Человек текста не знает табу. Не вырезает прилагательное. Не выясняет, какой рост и какая плотность у химеры. Над ним горит другой неон — написанный еще словом, а не процентной ставкой.  Человек, бесстыдно радующийся солнцу, разбитый несчастной любовью, не желающий объяснить причину, почему сегодня он хочет умереть. Но и он уже преобразуется в набор данных и форматируется. Правда, он знает, что праздник жизни обернется тихим жужжанием смерти, которая обычно фактологична: она не считает, скольких ты любил или уничтожил этой немотивированной музыкой речи, у неё есть только года, между которыми черта, и немного гранита.

На этом празднике жизни за вертушками стоит новая версия смерти, которая теперь не палач, а амбассадор многих брендов. Её пластинки отзываются оцифрованным речитативом и неймдроппингом, их прерывают рекламные ролики, начитанные бодрым и фальшивым голосом. Её замысел портит только вирус из прошлого, чей код ей знаком, но едва ли абсолютно объясним —

Человек в формате угасающего текста. По-прежнему трогательно уязвимый.