Современного проклятого субъекта, пусть и вековой давности, мы находим на кушетке Фрейда. Случай «человека-волка» смущал меня всегда как названием, так и интерпретацией. Мало того, что имена всех пациентов Фрейда давно не тайна, так ещё и Панкеев отнюдь не считал себя ликантропом или чем-то в этом роде. Просто в его воображении присутствовали ещё и волки, но точно так же мы можем назвать его человеком-ёлкой, человеком-Христом или человеком-клизмой. Это во-первых. Во-вторых, как обычно в описании случаев, интерпретации автора настолько смешиваются со словами пациента, что понять, где здесь фантазии Панкеева, а где гениальные озарения Фрейда становится крайне затруднительно. Дело запутывается, и уже невозможно понять, насколько ты согласен с интерпретацией, потому что ты не знаешь, где она начинается или заканчивается.

К сожалению, мы не узнаем толком ничего ни о самом Панкееве, ни даже о симптомах, с которыми он обратился к австрийскому специалисту. Что-то у него не в порядке. И было-то не очень, а после гонореи становится гораздо хуже. О том, какую роль сыграла гонорея в жизни пациента, будет сказано дальше. А пока Фрейд сообщает, что несколько лет анализа, пусть и с перерывами, не то чтобы сильно сказались на судьбе пациента. Как можно узнать из интересной книги Эткинда «Эрос невозможного. История психоанализа в России», жизнь Панкеева сложилась отнюдь не радужно и к психоанализу он стал относиться весьма скептично. Ещё бы, его лечил сам мэтр, они узнали множество жутких вещей о его бессознательном, и об этом заодно узнало множество народа, а толку никакого. Если сам Фрейд не смог вам помочь, то это повод думать о себе как о безнадёжном неудачнике. Фрейд, однако, долгие страницы убеждает нас, что неудачный анализ — это очень здорово и познавательно. Будем надеяться, благо Фрейд вынес из этого случая идей не менее, чем на три статьи.

 

 

 

Для нас же, если мы считаем Панкеева проклятым, этот прецедент важен пониманием того, что проклятого субъекта невозможно вылечить. Если кого-то и можно излечить, то точно не его. И дело не в сопротивлении или устойчивых путях влечения, менять русло которых стало слишком поздно и потому особенно тяжело. Это имеющие место и значимые факты, но здесь они не при чём. Бремя проклятия невозможно снять. Это не болезнь, не какая-то зараза, которую можно исцелить и забыть о ней. Проклятие — это сам субъект, каким он был, есть и останется.

Зато нам подробно расписывают историю детства пациента. Казалось бы, немногие из людей могут похвастаться аналогичным разнообразием симптоматики ранних жизненных периодов. Но стоит учитывать, что всё озвученное, не стань оно жертвой интерпретации аналитика, выглядело бы вполне безобидно и, более того, заурядно. У этого ребёнка складывались сложные отношения с сестрой; иногда случались приступы страха; был период, когда он становился особенно раздражительным и вредным; он испытывал отвращение к насекомым и иногда их мучил (если это слово применительно к насекомым); он был одно время религиозен под влиянием воспитания, но затем это прошло; у него вызывали отвращение нищие и больные люди; однажды ему приснился запомнившийся кошмар. Уверен, что каждый сможет составить список и длиннее и удивительнее, если дать ему достаточно времени (несколько лет, например). Что до выбора горничной в качестве первого сексуального объекта и последующей приверженности этому выбору, то следует помнить, о каком времени мы говорим. Сексуальная жизнь любого порядочного сына помещика начиналась с прислуги. Разве что не всегда она на этом и останавливалась, но это уже отдельная история.

Для начала, почему Панкеева можно счесть проклятым субъектом? Потому что его психическую организацию трудно назвать невротической. Симптоматика пациента слишком ярка, отчасти даже гротескна, и это не какие-то ситуативные флуктуации либидо, но устойчивые составляющие субъекта. Его сновидение с волками на дереве больше похоже на галлюцинацию, чем сновидческую фантазию. Однако он определённо не психотик. Может быть, его жизнь тягостна и странна, но он вполне функционален. Это можно было бы назвать пограничной структурой субъекта, но я предпочитаю называть его проклятым субъектом. Потому что его психическая структура и динамика соответствуют мифологическим историям о разнообразных проклятиях и проклятых, с чем можно ознакомиться в других моих текстах.

 

 

 

Мета проклятия проявляется далеко не в начале рассказа Фрейда, но в начале истории субъекта. Панкеев родился «в сорочке». Этот незначительный медицинский казус повсеместно признан верным знаком избранности новорожденного; сообщением об отмеченности субъекта незримыми силами, которые впредь будут защищать его от угроз враждебного мира. Но меты сакральности не несут в себе позитивной или негативной модальности и приобретают её от случая к случаю. Один и тот же признак или действие могут быть как благостны, так и тлетворны. Знак избранности в одной культуре может стать поводом для уничтожения отвратительного выродка в другой. Пария и святой — это одна и та же фигура в зависимости от обстоятельств. Неизменна лишь причастность к сакральному, к Иному порядку.

Соответственно, позитивная модальность легко сменяется негативной. Ещё до кризиса поведение Панкеева даёт понять, что он переживает свою причастность к таким же «особенным» людям. Причём причастность в смысле идентификации и отвращения. В первом случае он симпатизирует слугам, впоследствии доходя до эротического влечения к служанкам. Он жалеет немого поденщика, испытывает привязанность к болезненным слугам и евреям. Фрейд видит в этом верную связь с переживаемым ребёнком кастрационным комплексом, ведь убогие люди — это своего рода кастрированные люди, не обладающие силой и властью. Евреи же, как может быть известно знакомому с Библией ребёнку, все прошли обрезание, то есть также символически кастрированы. Но мне кажется, что здесь слишком много допущений, тем более мы даже не знаем наверняка, известно ли было ребёнку об обряде обрезания. Зато ему наверняка было известно и вполне понятно по наблюдениям, что калеки и евреи принадлежат к одной фундаментальной категории людей —  извечным козлам отпущения. Они находятся на окраине социальной структуры, и пусть это всё ещё люди, но в них присутствует нечто, что делает их исключительными и исключаемыми из общества. Те же евреи известны по Библии скорее не как обрезанные субъекты, а как субъекты богоизбранные и гонимые. Таким образом, наш родившийся в рубашке пациент, старший ребёнок в семье, появившийся на свет в один день с Христом, вполне вероятно чувствовал себя совершенно исключительным. И он уже тогда улавливал, что эта исключительность всегда амбивалентна.

 

 

 

Мелкие жизненные невзгоды едва ли сильно ранили устойчивую и прочную нарциссическую установку пациента. А в том, что ведущей психосхемой у Панкеева был нарциссизм, сомневаться не приходится. Похоже, что его мало беспокоили жизни окружающих, которых он воспринимал скорее как объекты. Он не переживает из-за смерти сестры и находится в конфликтных отношениях с матерью по поводу наследства отца. Так что он был не самым душевным человеком. В связи с наследством стоит упомянуть, что субъект «придавал большое значение тому, чтобы слыть богатым, и очень огорчался, когда его в этом отношении недооценивали; но деньгами распоряжаться не умел». Вероятно, богатство было для него признаком социальной успешности, столь важной в схеме нарциссизма. Фрейд связывает тягу к накоплению с общим трендом анальности в устройстве субъекта, а у Панкеева, безусловно, очень много анальности. Но даже в этом случае анальный субъект будет скорее склонен к накопительству и жадности, он удерживает каловое богатство в себе. Тогда как Панкееву просто важно слыть богатым. Он не стремится зарабатывать и складировать, и он бывает расточителен, не зная счёта деньгам, что, опять же, напоминает скорее нарциссичное устройство. А нарциссичная психосхема играет крайне важную роль в психострутуре проклятого.

Вполне допустимо, что даже пережитая в детстве лихорадка, едва не лишившая его жизни, воспринималась им скорее как нечто подобное священному недугу шаманов. Он её благополучно пережил, тем самым подтвердив свою избранность и защищённость высшими силами. Это продолжалось до тех пор, пока не произошло нечто совершенно невозможное. Он заболел презренной, банальной и слишком плотской гонореей. Если избранникам божественности, царям и колдунам и дозволено чем-то болеть, то чем-то впечатляющим, какой-нибудь священной болезнью. Гонорея же — болезнь черни, шлюх и разбойников. Субъект не смог встроить этот эксцесс в мифологию представления о себе, что с неизбежностью переключило его в единственный альтернативный режим существования — проклятость. Гонорея стала признаком осквернения, заполняющей его отвратительной субстанции, для которой всегда находится возможность проявиться вовне. Уже в другом произведении о нарциссизме Фрейд рассказывает про пациента, который тщательно рассматривал в зеркале своё лицо и, найдя на нём очередной прыщ, с энтузиазмом выдавливал. Фрейд интерпретировал это в свойственной ему манере. Но что такое обнаружение дефекта на лице, как не ожидаемая субъектом ценная находка, которая подтверждает его переживание осквернённости? И что такое выдавливание гноя, как не попытка избавиться от незримой, но заполняющей всё тело скверны? Не гонорея стала причиной проклятия, но через неё проклятие наконец явило себя.

 

 

 

Обозначенная выше амбивалентность в отношении тех, кого Панкеев считал похожими на него, проявляла себя в точно таком же специфическом, но уже негативном восприятии нищих, калек, стариков и просто жалких людей. По каким-то причинам Фрейд никак не обозначил этого двоякого отношения к одной и той же, по сути, категории других. Юному Панкееву особенно симпатичны убогие, и именно убогие ему отвратительны больше всего. Так или иначе он захвачен тематикой человеческой ничтожности и лишь разделяет всех парий на тех, кто к нему ближе, и случайных встречных. Встречные проклятые казались ему ужасающе отталкивающими, настолько, что он должен был задерживать дыхание. Ведь в соответствии с общей идеей отвратительного, вдохнуть то, что было извергнуто наружу, значит пустить его внутрь. То есть снова сделать отринутое частью себя и стать таким же омерзительным. Вернее, подтвердить факт отвратительности, ведь сейчас она всего лишь вынесена вовне и спроецирована на несчастных бродяг. Следует заметить, что наверняка от них действительно дурно пахло, но это скорее данное в ощущениях подтверждение наличествующей метафизической идеи о неких Духах, которые могут войти в субъекта, если их вдохнуть.

К тому же, сам Панкеев сообщает Фрейду об общности слов «дух» как запах и дыхание и «Дух» как нематериальная сущность. И прямо говорит, что через вдыхание им могли овладеть Духи. Духи ничтожности и зла, надо полагать. Здесь Панкеев самостоятельно связывает тематику проклятия с тематикой одержимости злыми силами. Бесы окружают Панкеева и готовы при случае вторгнуться в его тело, которое является для них подходящим вместилищем благодаря его отмеченности сакральным. В этом смысле тело и душа проклятого как бы помечены тем же, что составляет суть бесов. И потому именно проклятый — наилучший кандидат в одержимые, если он пока ещё не является таковым.

Увлечённость Панкеева тематикой осквернения проявляет себя в его уже взрослой жизни через крайне своеобразную и, опять же, анальную симптоматику. Ему необходимо периодически ставить клизмы для дефекации и для того, чтобы на время убрать загадочную пелену, через которую он обычно видит мир. Фрейд уверен: клизмы нужны пациенту, чтобы стать своей матерью и вступить в анальные отношения с отцом. Но мне кажется, что в размышлениях об анальном влечении Фрейд упускает из внимания очень важный момент. В символизации фекалий он исходит из того, что это подарок ребёнка взрослым, и те очень радуются этому. Хорош подарочек. И хотя Фрейд говорит это сам, я напомню, что процесс символизации у субъекта происходит всегда уже после. Это только сейчас пациент говорит о том, что было в отдалённом прошлом, и придаёт этому какие-то смыслы. Сомневаюсь, что пациент воспринимает фекалии как сокровище. Более того, сомневаюсь, что даже ребёнок их так воспринимает. Он видит отвращение на лицах окружающих, он видит, как поспешно они избавляются от экскрементов, он знает, как его тщательно от них очищают. Потому мне кажется, что уже с наступлением анальной фазы, то есть когда он уже начинает соображать, ребёнку кажется, что кал — это скорее мерзость, а не дар. Нечто отвратительное, что вышло из него и должно быть уничтожено. И если это отвратительное вышло из него, то не осталось ли там что-то ещё? Нечто куда худшее; то, что порождает скверну, то есть сама суть проклятого субъекта.

 

 

 

Если так, то регулярные клизмы Панкеева — это ритуал очищения. Священнодействие, которое хотя бы на какое-то время избавляет субъекта от бремени заполняющей его естество мерзости и позволяет стать чистым, тем самым проясняя взор. Как если бы субъект сбрасывал покрывало иллюзий и сна, пробуждаясь к новой жизни. Впрочем, ненадолго. Соответственно и вопрос ребёнка о том, был ли у Христа анус и как он испражнялся, не является проблемой того, может ли он, к примеру, вступить в сексуальные отношения с Богом-Отцом. Иисус — воплощение абсолютной святости и чистоты. Таким образом, если у него есть зад и экскременты, то неужели он причастен ко всеобщему осквернению людей? Поскольку Панкеев идентифицирует Христа с собой, то этот вопрос особенно волнует его, угрожая его собственной святости. И няня находит временное разрешение этого парадокса, говоря, что подобно тому, как Христос обращает кровь (ещё одна классическая скверная субстанция) в вино, он способен обращать свой кал во что-то замечательное. Создаётся впечатление, что именно этого и ищет Панкеев в настоящем: возможности окончательного очищения от зла и скверны внутри него.

Фрейд приводит сновидение пациента про обрезание коры с дерева и последующее отсечение пальца сновидца. В связи с этим Панкеев вспомнил историю о родственнице с шестью пальцами, у которой отрубили топором лишний палец. Фрейд, как водится, видит в этом кастрационную тревогу. Но я вижу в этой ассоциации уродство, очевидное осквернение, которое исправляется Законом. Панкеев жаждет «срезать» с себя застывший гной осквернения так же, как была в один момент была уничтожена мета проклятия его родственницы.

Очевидная идентификация Панкеева с Христом открывает дополнительный и весьма обширный уровень мифологии проклятого. Это помимо того, что само по себе подобное отождествление бесконечно нарциссично. После знакомства юного пациента с Библией, он, по словам Фрейда, находит новый способ совладать с со своими странными влечениями. Речь идёт о навязчивых богохульных мыслях. Он думает о Святой Троице при каждой встрече с тремя кучками навоза, думает, что Бог — это кал или свинья. Юный Панкеев обращает на Бога-Отца всю ненависть, которую, вероятно, мог бы направить на отца реального. Он «возмущался страданиями Христа и направлял критику на бога-отца. Если он всемогущ, то его вина, что люди так дурны и мучают других, за что попадают потом в ад. Бог ответственен за зло и мучения».

Фрейд полагает, что ребёнок находит в Библии подтверждение своего отношения к реальному отцу. Но ничто во фрейдовском пересказе истории пациента не сообщает о какой-то особой ненависти. Вроде отец как отец, мы вообще почти ничего о нём не узнаём. Кроме интересного замечания о связи выдыхания при виде жалких людей и реальной встречи с отцом, когда тот был болен и что-то там было не так с его запахом. Может быть, но это скорее говорит о том, что между воображаемыми отношениями с отцом и Богом-Отцом существует корреляция.

 

 

 

Что если в отношениях с отцом Панкеев находит лишь дополнительное обоснование своего гностического озарения? Он обнаружил угрожающего пожиранием деспота внутри себя, что подкреплялось нахождением аналогий в отношениях с реальным отцом. Именно поэтому реальный отец из прошлого стал связываться со всеми встречными калеками и старцами, представ своего рода Дьяволом, от которого берут начало все бесы, то есть нечистые Духи. Панкеев воспринимает себя невинным агнцем Иисусом, которого Богоотец-Дьявол собирается принести в жертву и пожрать в обличье волка подобно тому, как Кронос и Уран пожирали своих детей. В фантазии о том, что ребёнка из царского рода бьют, Панкеев и есть этот ребёнок. Он несёт наказание неведомо за что, только потому, что он — тот, кого должны наказывать, вечная жертва, козёл отпущения, проклятый. Аналогичным образом и в фантазии о разрубающем змею отце Панкеев является этой змеей, ползучим гадом, мерзостью, виновником всех грехов человеческих, которого разрывает на части гневом Того-Кто-Обладает-Здесь-Властью. Конечно же, он боится, но боится не своего отца, а чужеродную психическую инстанцию с божественным статусом, угрожающую и наказывающую. К ней обращено богохульство и ненависть субъекта.

К уликам, свидетельствующим о том, что перед нами проклятый субъект, стоит добавить и странную историю отношений пациента с его покойной сестрой. Со слов Фрейда, а возможно и самого Панкеева, она предстаёт развращённой шизофреничкой, которая безуспешно пыталась соблазнить своего невинного брата. Возможно это и так, хотя звучит несколько чрезмерно. Но допустим, что для пациента это реальная история о зависшем в прошлом, пусть и не случившимся (во всяком случае в полной мере) инцесте с сестрой. Фрейду, конечно же, тоже важно наличие этого сюжета в жизни пациента, но для нас это значимо по другим причинам. Инцест — это одно из самых сакрализованных действ в человеческих сообществах. Оно доступно лишь правителям или по особым праздникам, тем самым подчёркивая особый сакральный статус участника или события. Однако чаще это тотально негативное действо, которое ведёт участников если не к казни, то к изгнанию. В любом случае совершивший инцест субъект — это исключительный член общества, величайший или ничтожнейший. Таким образом, тематика инцеста неразрывно связана с проклятием и глубоко небезразлична проклятому субъекту, чаще всего оставаясь предметом фантазий. Так и для Панкеева эта история крайне важна, поскольку закрепляет в реальности его специфический статус как проклятого кровосмесителя, как богоподобную царствующую фигуру и как и святого, который отверг этот соблазн, что всё ещё одно и то же.

К слову, вся эта тотальная инцестуозность Панкеева, фантазии и симптомы которого интерпретируются Фрейдом как влечение (сексуальное, конечно же) к сестре, матери и отцу, определённо играет на руку его статусу проклятого, но далеко не факт, что аналогичные влечения присущи всем поголовно. Вполне вероятно, что это Фрейду просто очень повезло с пациентом. Но это именно структура проклятия как вариант включает в себя инцестуозность, а не инцестуозные влечения приводят к невротизации субъекта. Допустимой заменой инцеста мог быть, скажем, каннибализм. И он также присутствует, но в меньшей степени, в рассуждениях Фрейда.

В связи с сестрой и соблазнением возникает ещё одна важная повестка проклятого субъекта. Его отношения с объектами любви и лежащие в их основе взаимодействия с психическим элементом, который можно назвать Душой или Анимой. Из истории с сестрой уже известно, что Душа проклятого — это соблазняющая инцестуозная душа, своим искушением обещающая нечто запретное и ужасающее. Пугающее пациента буквально до недержания мочи. Кроме того, как становится известно, она талантлива, поэтична и мертва. Это уже похоже на романтическое описание рассмотренной в другом месте фигуры Проклятой Души или Блудницы, так что повторять его здесь не имеет смысла. Какой субъект, такая и Душа. Соответственно и ужас юного Панкеева при виде взмаха крыльев бабочки — страх перед собственной Душой. Благо бабочки издавна наделяются подобным значением, хотя ещё вопрос, знал ли об этом пациент в том возрасте.

 

 

 

Что же до выбора любовного объекта, то ими становятся «те, что заведомо находятся ниже его». Это может быть нарциссический выбор объекта для утверждения на его фоне своего могущества и социального величия. Но также это может быть гностический поиск Падшей Души, первой эманации Изначального Софии, облачившейся в тело проститутки… или, как в нашем случае, прислуги или просто кого-то со дна социальной иерархии. В этом ключе даже аналогия между позой моющей пол девушки и положением матери пациента в гипотетической сцене сексуального акта родителей лишь подтверждает мою идею. Ведь София — это та, кто дала начало всему сущему, то есть обладает скорее материнскими функциями, тогда как Падшая София-во-плоти — это уже в том числе и любовница. Природа всех этих ассоциативных связей, которые пациент и аналитик выстраивают между представлениями о реальных объектах, не кроется в них самих и отношении к ним. То есть в основе этих симптомов лежит не причина в реальном мире, а само устройство субъекта.

Любопытна и граничащая с садизмом склонность юного пациента к мучению насекомых, вызывающих в нём отвращение. В принципе такое поведение не редкость у детей, и порой их  руки доходят не только до насекомых. Но раз уж этому придал значение Фрейд, то может, в этом что-то и есть. Вполне вероятно, что здесь происходит идентификация ребёнка со внутренним агрессором, и он наносит увечья насекомым, на которых проецируется он сам. Так это происходит во многих детских играх. Даже если ребёнок ещё не воспринимает при этом себя как ничтожное и инородное этому миру насекомое, которому причиняет вред некто могущественный и огромный. Но так уже может выстраиваться фантазия взрослого субъекта, припоминающего именно эти моменты своей биографии. Точно так же внутренний мучитель может быть явлен вовне в виде омерзительных копошащихся тварей, чуждых всему человеческому; в таком случае субъект воображает его снаружи себя и мстит за всё, что тот с ним сотворил.

Вместе с тем заслуживает упоминания непереносимость юным (а может уже и взрослым) Панкеевым маленьких животных и детей. Фрейд и сам в другом произведении сообщал, что дети часто представлены в сновидениях как множество насекомых: вшей, мух или чего-то в этом роде. Ту же функцию прекрасно могут выполнять котята и щенята. И действительно, проклятые субъекты почти поголовно если не шарахаются от детей, вызывающих отвращение и страх, то относятся к ним настороженно. С чего бы? Скорее всего, за этим кроется подспудное восприятие проклятым субъектом самого себя. Даже отражение в зеркале способно его отвратить. И тем более его отвращает предельно утрированное отражение, концентрация воспоминаний и фантазий под личиной ребёнка. Ребёнка, которого, опять же, бьют, а значит, он виноват. Это могло бы вызвать сожаление субъекта, и лучше бы вызывало, но его восприятие себя уже прочно слилось с точкой зрения внутреннего мучителя, исполнителя Закона, который ненавидит и презирает этого маленького беспомощного выродка, пятно скверны на теле мироздания. В этой конструкции отношений под видом ребёнка фигурирует субъект как давний нарушитель священных устоев в момент его проклятия; как Каин, едва убивший Авеля и вот только что высланный в пустыню; как всё тот же козёл отпущения. Сам проклятый субъект уверен, что именно ребёнком он совершил нечто, за что несёт наказание всю свою жизнь; даже если это «нечто» означает просто факт появления на свет. Таким образом, во всех детях он видит своё чудовищное отражение глазами детоненавистнического Сверх-Я.

 

 

 

С другой стороны, вопрос может касаться не столько Я субъекта, сколько другого элемента его психоструктуры, давно погребённого под толщей бессознательных представлений. Впрочем, погребённого заживо. Я имею в виду так называемого «предвечного младенца», психическую функцию, отвечающую за обновление и развитие психоструктуры. Если она и существует, то у проклятого субъекта она пребывает в бедственном положении. Критически повреждённый, этот элемент перестаёт функционировать в нормальном режиме. Но поскольку ничто в психоструктуре не может окончательно умереть, то он становится своего рода нежитью. Разлагающийся младенческий труп в сердце психоструктры открывает пропасть в неведомую пучину ужаса, скрывающегося по ту сторону упорядоченного мира. Через него Хаоснование просачивается в Проклятый мир субъекта. Он становится тем, через что проблески Кошмара попадают наружу и, отражаясь от объектов, возвращаются в восприятие проклятого. Из него исходит ихор скверны, наполняющий субъекта до тошноты и протекающий наружу через кожные поры. Из-за этой дисфункциональности проклятый субъект становится подобен обратившемуся в вампира ребёнка из фильмов, который жаждет роста и развития, хочет стать как взрослые, но заперт в стагнирующей инфантильной оболочке психоструктуры. Поскольку самой корректной репрезентацией Немёртвого Младенца во внешнем мире остаются дети и подобные им объекты, то через них активнее всего проступают очертания этого уродца.

Раз уж разговор зашёл об Ужасном, то пора перейти к ключевой части анамнеза пациента, благодаря которой он получил своё замечательное прозвище, то есть к сновидению о дереве и волках. Похоже, Фрейд проделал недюжинные усилия, чтобы найти смысл в этом крайне коротком, но значимом эпизоде, важность которого подчёркивается галлюцинаторной формой. Большая проблема интерпретации сновидений была и остаётся в том, что никто понятия не имеет, что это могло бы значить. Вполне вероятно, что сновидение в принципе не имеет никакого смысла, но наделение его смыслом часто оказывается терапевтичным.

И хотя ассоциативные цепочки выстроены в целом вполне правдоподобно, некоторые моменты кажутся вопиюще искусственными. Вроде связи волка с картинки из книги и положения отца пациента во время секса с супругой, которое ненароком запечатлел ребёнок в своей памяти. Связь с отцом Панкеева, как я уже говорил, может на деле отсылать дальше в воображение и психоструктуру субъекта. Таким образом, под видом волков на деревьях представлен уже не пожирающе-кастрирующий отец, но аналогичный ему Демиург. А может, и вовсе отец и Отец не при чём, и в волках здесь представлено нечто иное, нечто пожирающее, или даже Пожирающее Нечто.

Связывая белый цвет волков с белым стадом овец из детства пациента, Фрейд почему-то обходит вниманием тот факт, что это стадо овец погибало от мора. Не означает ли тогда белизна волков эту разрастающуюся заразную смертоносность, от которой гибнет бесчисленное множество  невинных агнцев?

Отчасти уже упомянутая характерная черта во взгляде волков особенно будоражит воображение. Чувствуется что-то радикально потустороннее в этом блеске хищных глаз. Что-то не просто не от мира сего, но лежащее вне категорий какого-либо мира. Тотальная инородность, кошмарная и завораживающая. Словно не сами волки воплощают эту сверхъестественную жуть, но Жуткое смотрит на наблюдателя через отверстия глаз волков.

 

 

 

Похоже, что сновидение человека-волка в сжатом виде сообщает нам о психическом устройстве субъекта в целом или хотя бы намечает критические моменты его психоструктуры. Проклятый — это невинная жертва внешних и внутренних сил, причастная к сакральному и страдающая в связи с этим подобно тому, как страдал Христос. Метафорически на нём громоздятся деструктивные силы, подавляющие субъекта и угрожающие ему пожиранием. От них исходит оскверняющая и убийственная чума, источником которой представляется сам субъект, подобно тому как считался причиной чумы в Фивах Эдип или евреи в средние века. Волки воплощают собой принцип Закона, неумолимый и жестокий в его безразличной справедливости, от которой, однако, всегда страдает именно субъект и оттого считает себя неизменно виновным. Наконец, не волки оказываются главной опасностью, но то, что стоит за ними. То, от чего, возможно, они  с диким остервенением охраняют субъекта и эманациями чего являются сами. Это Хаоснование. Парализующие Безумие и Ужас, стоящие за всем сущим, и из которых произошло всё сущее. Хаоснование, как и Бог, никогда не может быть явлено смертным явно без подлинно разрушительных последствий, оно бы тут же испепелило их. Потому единственное, что можно воспринять, — лишь смутный отблеск Этого, отражение отражения, но и оно уже ввергает наблюдателя в невыразимый страх, граничащий с помешательством. Субъект оказывается на грани аннигиляции, тотального распада. Но поскольку он может рассказать нам свой сон, то так и остаётся на пороге Бездны, зависая перед её гипнотической пастью.

Наконец, я не могу обойти вниманием значение (вероятно не столько для Панкеева, сколько для Фрейда) так называемой первичной сцены, коитуса родителей, вроде бы зафиксированной и запомненной ребёнком. Она становится объяснением всего, к ней ведут нити множества ассоциативных цепочек, словно бы из неё и рождается субъект. Но никакой первичной сцены на деле нет, а ассоциативные цепочки обрываются в пустоте. По поводу реальности первосцены сомнения есть и у Фрейда, но он выдаёт на этот счёт что-то невразумительное: вроде бы да, а вроде бы и нет. Но что бы ни наблюдал ребёнок в столь раннем возрасте, едва ли он может придать этому особое значение. Он и так видит вокруг себя множество непонятных и пугающих вещей, а взрослые то и дело творят не пойми что.

 

 

 

Первичной сцены не существует у ребёнка. Её конструирует пациент на кушетке, в сновидении или фантазии; конструирует, чтобы найти отправную точку всего. В сущности, первосценой может быть многое другое, не только сексуальный акт между родителями. Смертный понимает, что он есть и в нём что-то есть, и у этого было начало, акт творения. Действие, которое совершают могущественные (божественные или родительские) фигуры, однако это действие принципиально недоступно пониманию, точно так же, как если бы субъект был непонимающим ребёнком. И почему-то этот акт внушает смутную тревогу, граничащую с паникой. Первосцена — это фасад, последняя преграда, которую создаёт в качестве защиты воображение, потому что за ней Нечто, с чем субъект не должен столкнуться. Отблеск в глазах волков — проглядывающее Хаоснование. То, откуда всё началось.

Таким образом, выглядящая как родительский секс первосцена точно так же вуалирует значимость и смысл происходящего, как и полагается сновидению в понимании Фрейда. Ассоциативные нити истории субъекта действительно обрываются в пустоте, поскольку Хаоснование — это не что-то. Но это невозможное переживание, поэтому появляются волки, яростно стерегущие субъекта от угрозы за ними. Это делает уже вполне допустимой связь положения тела отца во время секса и жестикуляции нарисованного волка, ведь оба этих представления служат одной цели — защите смертного. Так первосцена оказывается Большим Взрывом, космогоническим мифом субъекта, из которого разрастается вся остальная его мифология, помогающая если не установить контакт, то хотя бы защитить субъекта от Изначального.