Привет. Представь себе 7 мая 2001 года. Представь себя в нем таким, какой ты сейчас.
Представил? Отлично, я давно тебя тут жду. Оглянись вокруг- увидишь, что мы находимся в самом обычном дворе где-то в Екатеринбурге. Погода прохладная, дует ветер. Скрипят качели, на которых развалился ярко-розовый алкаш. У него под ногами валяется пакетик с рассыпанными семечками. Жирный голубь ходит рядом, хочет их собрать, алкаш дергает ногой, гоняет его, но тупая птица продолжает свои попытки. Мимо проходит женщина с коляской, в которой, кажется, надрывается сломанный транзистор. На втором этаже дома тучная тетка развешивает на балконе застиранные, почти белые, расходящиеся по швам льняные платья и толстые носки. Кто же стирает такие вещи вместе? Ладно, короче… Мы тут ждем кое-кого. Давай присядем на лавочку, а то не знаю, сколько времени нам еще ждать. Можешь закурить. О! Видишь, высокий мужик идет? Да, вон тот, с короткими волосами и оттопыренными ушами. Если у тебя хорошее зрение, то еще и шрам на щеке разглядишь.
Зашел в дом.
Собственно, его мы тут ждали, и таки дождались. Этого мужика зовут Борис, а фамилия у него — Рыжий. Говорящая фамилия. А кроме фамилии ничего необычного у него, вроде, в жизни и не было. Родился в Челябинске, в районе с брутальным названием Вторчермет, в 1974 году. Когда Боря поступал в первый класс, семья: папа-геолог, мама-врач, старшая сестра и он сам, переехала в Свердловск. Как и все — учился, спортом занимался, в 14 лет стал чемпионом города по боксу. Потом тоже как у всех — поступил на геолога, женился, сына зачал. Закончил аспирантуру, устроился младшим научным сотрудником в институт геофизики. Вот и все: дом, пусть квартира, есть, сын есть, дерево наверняка тоже где-то есть. Во время перестройки даже не ввязался ни в какое грязное дело, не посадили, не избивали до полусмерти, Афган и Чечня обошли стороной — живи да радуйся. Только было одно «но».
Состояло оно в том, что Борис был талантлив. И помимо геофизики очень, очень и очень много думал о жизни, стихотворения писал. Начал писать как раз в тот год, когда так успешно поколотил на ринге другого, несостоявшегося, чемпиона. Чисто внешне Борису его мысли о жизни и вытекавшее из них творчество страданий не доставляли. Не диссидент, не вызывающе — одинокий, сотрудничал с некоторыми изданиями, вел раздел «Актуальной поэзии». Был лауреатом премии «Антибукер». Кстати, в тот год эту премию не вручили никому. Рыжий стал известен даже за границей, приняв участие в международном фестивале поэтов в Голландии. Был выпущен первый сборник есть стихотворений «From Sverdlowsk with love».
Успех стихотворений Рыжего можно объяснить очень просто. Он писал и не выпендривался, не пытался выразиться глубже, метафоричнее, сложнее, чем того требовали обстоятельства и его внутренний мир. Когда плохо — он так и писал: «плохо»; хорошо — так и писал «хорошо»; ревновал — так и писал- «ревную». «Трагедия? Зачем мне трагения? Трагедия поэта в том, что он поэт. И все.» — и смеялся.
В стихотворениях абсолютно нет экзальтации, но при этом везде сквозит любовь. Любовь не идеализированная, а «здесь и сейчас» — ко всему, что он видел: сложное перестроечное время, трубы заводов, алкоголики и бандиты, злые собаки, дрянное пиво- и многое другое открывает в его словах свою вторую, красивую сторону. «Безобразное — это прекрасное, не нашедшее места в душе» — вот эта фраза лучше всего характеризует такое отношение к миру. Сам Рыжий говорит, что это аллюзия к кому-то, «кто умер уже», но я так и не нашла, к кому точно. Скажу еще чуть-чуть на клишированную тему о том, кто оказал влияние на творчество Бориса: сам он говорил, что это были Бродский, Маяковский и Пастернак: «Я даже немного зол на эту троицу — они отняли у меня два-три года юности, хотя я до них набрел на свою интонацию.»
Помимо бесконечной любви есть в стихах еще один лейтмотив — одиночество. Но это одиночество не избегания, не противопоставления себя, но одиночество наблюдателя, который то ли не хочет, то ли не может влиться в поток обывательской жизни. Как вспоминает один из его друзей, Рыжий не любил ходить в гости, больше принимал у себя, и влиться в компанию ему было сложно — не ярко выраженный интеллигент, не бандит, да еще и поэт. Наверное, лишь немногие из окружающих понимали, что за его отрешенностью стоит постоянный процесс осмысления и… сожаления. «Поэт стоит не на стороне справедливости, а на стороне жалости — не сострадания, но высокого сожаления, объяснить которое, выразить можно только стихотворением. Именно поэтому, именно потому, что поэт несправедлив, нелогичен в своих привязанностях, верен музыке, слову (слово, кстати сказать, которое обыватель вряд ли считает достойным своих ушей, может быть действительно бранным — именно поэтому поэт «всюду неуместен, как ребенок»),взрослые судьи не знают, что делать с этим ребенком, — гнать его за Урал или, наоборот, привозить с Урала?».
Эй, ты меня еще слушаешь? Видишь, алкаш ушел с качелей, голуби спокойно клюют семечки. Так вот, если ты прослушал, вкратце повторю: жил — был Борис Рыжий. У него был шрам на щеке, который получился после какого-то падения в детстве. Боря был человеком творческим, так что рассказывал про этот шрам кучу интересных историй, и все верили. А еще писал он замечательные стихи про то, про что их обычно либо не пишут, либо пишут хреново, но него получалось просто и красиво. Рыжий, конечно, был одинок, только это было не вызывающее одиночество, мол смотрите, какой я, а настоящее, принимаемое им же.
Недавно он зашел в подъезд, мы видели. Он дома, он повесился.
Я выбрала именно такой день и место встречи потому, что смерть для Рыжего была лейтмотивом не только творчества, но и всей жизни. «Перед кем вина? Перед тем, что жив.»
Причины его смерти до сих пор досконально не известны. То есть просто логически не объяснимы. «Поэты просто так не погибают — это надо понимать! Мне кажется, главная причина его гибели заключается в том, что Боря попросту не смог бы в новом времени жить. Началось то самое время, которое некто Сурков назвал: «около ноля». То есть совсем другая история началась. Не девяностые, а нулевые годы. Другая страна, другие люди. Все это вряд ли бы подошло Боре. И я уверен, он это чувствовал!» — так говорит о причине его смерти друг, Евгений Касимов. Так говорят все, кто думал о этом — просто не мог дальше жить — и все. Может быть, причина в том самом чувстве вины «перед тем, что жив», может быть, в перегрузившем душу сожалении. Начало двухтысячных были годы очень сложные, много молодых людей умирало, не дожив и до двадцати пяти. Потеряв чувство уверенности в будущем после развала СССР, они пытались как-то устроиться. Те, у кого была коммерческая жилка, заводили собственное дело, те, у кого была жилка бандитская, жили за счет первых. Остальные, безжилистые, пытались как-то пережить это время. И все пытались устранить конкурентов. Борис никому не был конкурентом. Тем не менее, он стал апологетом своего времени и «последним советским поэтом». Свою предсмертную записку Рыжий закончил собственным кредо: «Я всех любил. Без дураков.»
Начинается дождь, так что пойдем обратно, во время скоростного интернета и кед на каблуках. Надеюсь, тебе было интересно. И запомни, пожалуйста, что такое «безобразное» на самом деле. Пока.
* * *
Не жалей о прошлом, будь что было,
даже если дело было дрянь.
Штора с чем-то вроде носорога.
На окне какая-то герань.
Вспоминаю, с вечера поддали,
вынули гвоздики из петлиц,
в городе Перми заночевали
у филологических девиц.
На комоде плюшевый мишутка.
Стонет холодильник “Бирюса”.
Потому так скверно и так жутко,
что банальней выдумать нельзя.
Я хочу сказать тебе заранее,
милый друг, однажды я умру
на чужом продавленном диване,
головой болея поутру.
Если правда так оно и выйдет,
кто-то тихо вскрикнет за стеной —
это Аня Кузина увидит
светлое сиянье надо мной.
* * *
Только справа закроют соседа, откинется слева:
никого здесь не бойся, пока мы соседи, сопляк.
И опять загремит дядя Саша, и вновь дядя Сева
в драной майке на лестнице: так, мол, Бориска, и так,
если кто обижает, скажи. Так бы жили и жили,
но однажды столкнулись — какой-то там тесть или зять
забуровил за водкой, они мужика замочили.
Их поймали, и некому стало меня защищать.
Я зачем тебе это сказал, а к тому разговору,
что вчера на башке на моей ты нашла серебро —
жизнь проходит, прикинь! Дай мне денег, я двину к собору,
эти свечи поставлю, отвечу добром на добро.
* * *
На окошке на фоне заката
дрянь какая-то жёлтым цвела.
В общежитии жиркомбината
некто Н., кроме прочих, жила.
И в легчайшем подпитье являясь,
я ей всякие розы дарил.
Раздеваясь, но не разуваясь,
несмешно о смешном говорил.
Трепетала надменная бровка,
матерок с алой губки слетал.
Говорить мне об этом неловко,
но я точно стихи ей читал.
Я читал ей о жизни поэта,
чётко к смерти поэта клоня.
И за это, за это, за это
эта Н. целовала меня.
Целовала меня и любила.
Разливала по кружкам вино.
О печальном смешно говорила.
Михалкова ценила кино.
Выходил я один на дорогу,
чуть шатаясь мотор тормозил.
Мимо кладбища, цирка, острога
вёз меня молчаливый дебил.
И грустил я, спросив сигарету,
что, какая б любовь ни была,
я однажды сюда не приеду.
А она меня очень ждала.
* * *
Молодость мне много обещала,
было мне когда-то двадцать лет,
это было самое начало,
я был глуп, и это не секрет.
Это, мне хотелось быть поэтом,
но уже не очень, потому
что не заработаешь на этом
и цветов не купишь никому.
Вот и стал я горным инженером,
получил с отличием диплом —
не ходить мне по осенним скверам,
виршей не записывать в альбом.
В голубом от дыма ресторане
слушать голубого скрипача,
денежки отсчитывать в кармане,
развернув огромные плеча.
Так не вышло из меня поэта,
и уже не выйдет никогда.
Господа, что скажете на это?
Молча пьют и плачут господа.
Пьют и плачут, девок обнимают,
снова пьют и всё-таки молчат,
головой тонически качают,
матом силлабически кричат.
* * *
Довольно я поездил в поездах,
не меньше полетал на самолётах.
Соль жизни в постоянных поворотах,
всё остальное тлен, вернее прах.
Купе. Блондинка двадцати двух лет
глядит в окно, изрядно беспокоясь:
когда мы часовой проедем пояс,
то сразу потемнеет или нет?
Который час я на неё смотрю,
хотя упорно не смотреть стараюсь.
А тут обмяк, открыто улыбаюсь:
— А как же, дорогуша! — говорю.
