Автор:
Иллюстрация: Frida Kahlo
25.07.2019
Я не посвящу тебе
больше ни строчки
Я не посвящу тебе больше ни строчки
Я не посвящу тебе больше ни строчки
Я не посвящу тебе больше ни строчки
Я не посвящу тебе больше ни строчки

Маниакальная неделя. Вступление редакции:

Безумие — липкая слюна, соединяющая разных любимцев публики от Ван Гога до Мишеля Фуко. Безумие — трактовавшиеся то как неверие в бога, то как нежелание подчиняться законам, ставшее в двадцатом веке почётным товарным знаком искусства. Знаком качества или его полного отсутствия — что даже лучше. Десятки лет, десятки миллионов авторов стараются симулировать безумие. Стараются танцевать, касаться мёртвой плоти, жить на улице, обмазываться собственным калом, чтобы вызвать безумие. Как склонившаяся над глянцевым сортиром школьница пытается вызвать рвоту. 

Безумие, психоз, девиации — это вещи, которые интересно исследовать и за которыми притягательно наблюдать. Поэтому «Дистопия» объявляет неделю сумасшествия. Неделю, за которую будут опубликованы самые нестандартные, стихийные и кричащие материалы из присланных нам читателями. Материалы, порой так далеко отошедшие от нормы, что уже невозможно уйти обратно.

* * *

Маниакальную неделю за авторством читателей «Дистопии» открывает анонимный триптих в прозе.

«Есть ли смысл в лечении, если больной я ощущаю себя только на таблетках?»


 

Мальчик с волосами цвета осени

 

это было лучшее время
это было худшее время

 

Меня разбудил громкий телефонный звонок. На экране высвечивался как будто бы знакомый номер, но я не могла вспомнить, откуда я его знаю. Взяв трубку, я услышала тихий далекий смех и низкий, прокуренный мужской голос, который сразу же узнала. «Я вернулся», — услышала я с другого конца провода. Он ждал меня в такси около моего дома. Спустившись, я увидела высокую, худощавую фигуру. Он стоял спиной ко мне и закуривал. Заметив меня, он слабо улыбнулся. Обнялись. Как всегда, не здороваясь, сказал что-то отвлеченное и открыл передо мной дверь. Ехали долго, молчали. Как и год назад, нам нечего было сказать друг другу. Дорогой я краем глаза разглядывала его. Сперва мне показалось, что он ни капли не изменился, но потом я поняла, что это не так. Он похудел. Если раньше он был просто худым, то сейчас он казался мне истощенным. Тонкие, аристократично длинные пальцы были сухими и теплыми. Мне стало неловко за свои всегда холодные руки. Он сидел согнувшись, будто у него в спине не было ни единой косточки. Глубоко посаженные глаза с нависшими над ними густыми бровями были задумчивы. Я мысленно улыбнулась. У него всегда было такое выражение лица, словно он думал о смысле бытия или о глобальных проблемах человечества. Высокие скулы и сильно ввалившиеся щеки, фактическое их отсутствие, в полумраке выделялись еще более резко, чем обычно. С темными кругами под глазами и зеленовато-мутным цветом кожи он выглядел болезненно. Поднявшись на четвертый этаж и зайдя в его квартиру, я увидела множество старых знакомых, с которыми меня связывал только он. Тихо играла музыка, кажется, «Selofan». Его повадки и манера разговора остались те же. Разговаривал он возбужденно, сидел расслабленно.

Даже смеялся по-прежнему, как будто вот-вот заплачет. Помню, как испугалась, как мне хотелось заламывать в отчаянии руки, когда я впервые услышала этот смех. Все разошлись, когда уже светало. Я легла на его узкую кровать спиной к стене и лицом к нему. Вспомнилось, как я единственный раз спала с краю на его кровати. Он ненавидел спать у стены, злился на меня, забрал одеяло, но потом все равно меня укрыл. «Псевдозабота», — думала я тогда с ядовитой усмешкой. Как часто мне хотелось его возненавидеть, но никогда мне этого не удавалось. Что бы ни происходило в моей жизни плохого или хорошего, я никогда об этом не жалела. Единственное, о чем я жалела, это о знакомстве с ним. Единственное, чего бы я хотела, это не знать его. Засыпая, слипающимися глазами я видела его зеленые глаза, казавшиеся мне когда- то карими, и густые, спутанные волосы, почему-то всегда напоминавшие мне осень. За его спиной на белой стене темно-зеленым карандашом был нарисован пустой круг, а под ним написано — «моя беззащитность».

а что, если дни будут проходить без «а что, если бы/не/»?
Вы пошло живете.
нет,
вы.

 

Чего Вам стоят Ваши воспоминания?

 

Господин N с трудом пробирался сквозь поток людей, боясь опоздать на поезд. Он шел все быстрее, а люди мелькали вокруг, как за окном отъезжающего от платформы вагона метро. Будто никого не замечая и вовсе ни о чем не думая, спешил и знал лишь, что нужно непременно успеть. Так, как сейчас, Господин N еще никогда не торопился в своей жизни. Этот момент был важным для него, был решающим. Или он просто заставлял себя так думать. Его надежды, конечно, оправдались, хотя, почему «конечно», не знал даже он сам.

Он успел, поезд тронулся, и все пассажиры вздохнули с облегчением, дождавшись, наконец, человека, без коего этот спектакль не может быть возможен. А Господин N позабыл о своем волнении так же быстро, как оно у него возникло, и был уже готов к этому сознательному представлению. Он непринужденно поднял занавес, и под громкие аплодисменты одной руки о воздух началось первое действие.

[Как уже догадались не пришедшие зрители, перфоманс этот всего лишь плод воображения Господина N и происходит он исключительно в его голове и только здесь и сейчас. Как только будет поставлена последняя точка-кавычка, занавес упадет, карточный домик сложится, голоса затихнут, а Господин N как был пустым, так и вернется к этому своему минус двадцать седьмому ложечно-сахарному положению. Эта дорога от пункта А до пункта Б простирается на временном отрезке ценой в 18 лет. Периодически она омывается солеными реками, ежедневно на нее обрушиваются лавины камней и постепенно она превращается в измызганное, протертое на швах и потрескавшееся на губах нечто под названием «Жизнь излишне наивной девочки» или «Чего Вам стоят Ваши воспоминания, Господин N?».]

Первое действие Господин N начинает не с начала, свое начало он плохо помнит. Помнит только запах грубых и пьяных людей на улице, ассоциирующийся у него с запахом детства. Помнит бессмысленные цветы в первый день осени и самые скучные дни на свете. Клюкву в сахаре. Пронзительные голубые глаза. Помнит бытовое. Помнит счастливое.

Во втором действии циркулируют мертвые животные, проигранные в карты деньги и зачем-то предававшие не раз люди. Ободранные обои, жара, от которой никуда не деться, и мать, говорящая, что не уходит от отца только ради тебя.

В кульминационный момент появляется запах крови, ржавого железа и вкус голода. Здесь начинаются воспоминания, здесь же они и заканчиваются. Все сливается в запахах. Все всегда сливается в запахах. Запах зимы, запах беспамятства. Холодно. Господину N сегодня холодно. Маленький мальчик, который маленький только потому, что так думают какие-то всего лишь люди. У мальчика в волосах запах осени и этому мальчику голодно. Хотя, кажется, мальчик теперь наелся. Хотя. Кажется. Мальчик. Теперь. Согрелся. Неожиданно, без развязки, стоимость воспоминаний Господина N переходит в эпилог. На нем и останавливается. Занавес падает. Господин N не знает, продолжается ли его дорога или нет. Ему ее не видно, но не видно так, как не видно человеку, который ничего и не желает видеть. Господин N знает лишь, что легко пишется только тогда, когда трудно. Знает лишь, что спустя двадцать семь ложек сахара, на этой самой дороге, которой не видно, его все равно бросит в дрожь, его все равно проберет до самых костей, когда вдруг заиграет это чертово «Дерево».

 

Стадия принятия

 

«В комнатах без дверей
царят тишина и покой.
Если раздастся крик,
он будет твой».

 

Сажусь на корточки, поставив локти на края унитаза. Шум в ушах и наполненный слюной рот. Я не чувствую ничего, я не нахожусь нигде. Сплевываю и возвращаюсь в душную комнату. Попутно сношу напольную вешалку. М. ловит меня, смеется, усаживает на стул. Дорога. Две. Значительно лучше.

Ложусь на мягкий зеленый ковер, позволяя эйфории разлететься по телу. Зажмуриваюсь, сжимаю зубы и повторяю про себя: вторник-26-марта-вторник-26-марта-вторник-26-марта. Не нахожу реальности, встаю, иду к окну, быстро закуриваю. За окном все еще КСМ: панельки, грязный снег, имена одноклассниц. Пока пытаюсь вспомнить, когда я приехала и сколько уже здесь залипаю, раздается стук в дверь.

К. входит, как всегда стремительно, скороговоркой поясняя, сколько ему нужно и за сколько. Пока М. вырубает, всматриваюсь в К. — глаза необычно трезвые и ясные. Не видела его пару недель, именно поэтому я здесь. Когда слишком скучаешь по человеку, с которым больнее, чем без него, проще увидеться с общим знакомым. Или купить рассыпного чая.

К., наконец, замечает мой взгляд: «Тебе будто все это нравится». Туше. Я знала, с кем он сейчас и что будет делать. Ничего такого, чего не делала бы я. И ничего не оставалось, кроме как запомнить все его презрение.

— Сыграем? — спрашиваю.
— Выбери жизнь, — начинает он.
— Выбери отношения без чувств.
— Выбери есть по утрам.
— Выбери не тупить в стену все свободное время.
— Выбери «нахуй я тебе нужен».
— Выбери «нахуй ты мне нужна, если ты сейчас и вообще всегда молчишь».
— Выбери «поешь что-нибудь, у тебя уже одни кости».
— Выбери «тебе идет, когда ты такая худая».
— Выбери «ты все это заслужила».
— Выбери «мне это льстит» в ответ на «я люблю тебя».

Он уходит, бросив на меня еще один взгляд разочарования. Переглядываюсь с М..

Мы чувствуем себя одинаково: будто ушел Дин Мориарти, оставив нас на обочине дороги. Делать нечего. Светает. Ложимся спать.

 

* * *

 

Просыпаюсь ближе к полудню от телефонного звонка. Беру трубку, оглядываюсь, лениво вспоминая, где я. В зеркале напротив вижу изнуренную копию себя, морщусь. Щеки впали, давая знать, что весы покажут уже меньше 52 кг. На другом конце провода дотошная женщина пытается узнать, помню ли я о приеме. Вскакиваю и лихорадочно начинаю собираться. Быстро прощаюсь с М., оставляя его как всегда разочарованным из-за моего ухода.

Выйдя на улицу, иду не в ту сторону, полностью потерявшись в пространстве. Стреляю сигарету, глотаю таблетки и жду, когда все вокруг меня станет прокуренного цвета. Есть ли смысл в лечении, если больной я ощущаю себя только на таблетках? В ключицах ломит, в ушах шумит, но я повторяю: вторник-26-марта-вторник-26-марта-вторник-26-марта. Получасовой прием — минус тысяча рублей. «Полка на двоих обошлась бы дешевле» — отмечаю про себя, уходя с новыми рецептами. Не хочу возвращаться домой, но больше некуда. По пути вспоминаю крематорий и что чувствовала себя, как отец, если бы он мог что-то чувствовать. Что бы он подумал, если бы увидел, кем я стала? Какая разница? Я не могу остановиться пока не дойду до пика. Этот раз будет последним.

Беру телефон, набираю:

— Спокойной ночи
— Мы с тобой не прощаемся
— Может, стоит начать?
— Прощаться?
— Прощай
— Прощаю

p.s. не забывай отворачиваться от целующихся людей и не переходить на красный.

p.p.s. понадобилась всего пара месяцев, чтобы снова привыкнуть спать одной.

— Привет, мама, извини за зрачки.

Пока научилась выходить из воды сухой, вся промокла.

Читайте также:
Эстетика метамодернизма
Эстетика метамодернизма
Джером Сэлинджер
Джером Сэлинджер
Искусство как декаданс-менеджмент
Искусство как декаданс-менеджмент