В попытке понять человека мы неизбежно обращаемся к его прошлому. Опыту, сформировавшему его личность. И среди общей массы пережитого всегда находятся моменты, определившие жизненный путь.

Сегодня мы смотрим на путь Андрея Арсеньевича Тарковского, вычленяя из его воспоминаний самые судьбоносные.

Перед вами художественная ретроспектива ключевых эпизодов жизни режиссёра, сделавших его таким, каким он предстаёт перед нами через призму собственного творчества.

Мать

На ветхом деревянном заборе сидела мать и смотрела в зелёную даль поля, окаймлённого лесополосой. Движением одной руки она плавно подносила папиросу ко рту, после чего выдыхала небольшие клубы дыма, в остальном оставаясь неподвижной. Раздался гудок поезда, и дети в гамаке – мальчик и девочка – проснулись. Открыв глаза, они продолжали лежать, поглядывая кто куда.

На горизонте из-за куста, возвышающегося посреди поля, появилась темная фигура. Обычно так они узнавали своих, ведь дорога от железнодорожной станции шла мимо хутора, и если кто-то повернул сюда, сразу становилось ясно: это к ним. По тропинке шёл лысоватый мужчина в темно-коричневом костюме при галстуке с чемоданом в руках. Это был не отец, а это значит, что он не приедет уже никогда.

Приблизившись к дому, мужчина спросил:

— Простите, девушка, я на Томшино правильно иду?

— Вам не надо было от куста сворачивать.

Он осмотрелся.

— А это что?

— Что?

— Ну, что вы здесь сидите?

— Я здесь живу.

— Где? На заборе живёте? – иронично спросил мужчина и подошёл ещё ближе.

— А я не понимаю, что вас интересует, дорога на Томшино или где я живу?

— Ааа, здесь дом… представляете, взял с собой все инструменты, а ключ позабыл. У вас случайно не найдётся гвоздика или отвёртки?

— Нееет… нет у меня гвоздика, — ответила мать.

— А что вы так нервничаете? Дайте руку. Да дайте! Я же врач.

Она нервно посмотрела на него, дав пощупать пульс на запястье.

— Ну?

— Вы мне мешаете, я не могу сосчитать.

— Ну что, мне мужа позвать что ли?

— Да нет у вас никакого мужа…

Он посмотрел на неё с немного недоброй улыбкой, отпустил руку и, развернувшись, начал было отдаляться.

— Кольца то нет. Где кольцо обручальное? Хотя сейчас редко кто носит… старики разве… а папиросу у вас можно попросить?

Мать дала ему прикурить, после чего на мгновение обернулась к гамаку, в котором лежали дети. Девочка вновь спала, а глаза мальчишки были открыты. В этот момент мужчина подсел к матери на забор.

— А почему вы такая грустная, а? – спросил он, и вдруг забор с треском сломался, положив их на землю.

— Уух, господи…

Она быстро встала на ноги, отряхнувшись, а он, не думая подниматься, не переставал смеяться.

— Не понимаю, чему вы так радуетесь?

— Да знаете, приятно бывает упасть с интересной женщиной.

Наступила пауза. Мужчина вдруг задумался, и улыбка постепенно сошла с его лица. Он смотрел через голову ей вслед, не вставая. Солнце уже почти скрылось. На хуторе было тихо, и лишь непрекращающееся жужжанье слепней да стрекотанье сверчков заполняло эту тишину, свойственную всякой глубинке.

— А знаете, вот я упал… и такие тут какие-то вещи… корни, кусты… А вы никогда не думали, вам никогда не казалось, что растения чувствуют, сознают, может даже, постигают?.. Деревья, орешник вот этот?

Он встал и начал бродить туда-сюда, скрестив руки на груди.

— Это ольха.

— Да это неважно… никуда не бегают… это мы всё бегаем, суетимся, всё пошлости говорим. Это все от того, что мы природе, что в нас, не верим. Всё какая-то недоверчивость, торопливость что ли? Отсутствие времени, чтобы подумать.

— Послушайте, у вас что-то…

— Ааа, ну-ну-ну-ну? – перебил мужчина, — Я это уже слышал, мне это не грозит. Я же врач.

— А как же палата номер шесть?

— Так это же он всё выдумал… сочинил…

Он поднял чемодан и собрался уходить.

— А знаете что? Приходите к нам в Томшино…

— Послушайте…

— У нас там даже весело бывает.

— У вас кровь!

Мужчина уже прилично отдалился от дома.

— Где?!

— За ухом! – уже вслед кричала мать.

Он потёр за правым ухом.

— С другой стороны!

Он потёр за левым. Утвердительно кивнул и, помахав рукой, пошёл обратно к кусту на возвышении. Ветер усилился. Порывы шевелили траву, ломали упругие ветви куста, трепали его расстёгнутый пиджак. На пол пути он было замялся, остановившись. Взглянул назад. После чего ещё раз махнул рукой и продолжил отдаляться, превратившись в маленькую серую точку на зелёном фоне.

Мать какое-то время смотрела ему вслед, после чего пошла в дом, взяв спящую девочку на руки.

— Андрей, пойдём в дом.

Мальчик послушно пошёл за ней, и они скрылись в глубине деревянного дома. На землю опускалась ночь, вот-вот готовая полностью наступить.  

Отец

— Ты что, забыла?! Я всегда говорил, что ты похожа на мою мать, — в комнате раздался повелительный голос отца.

Мария Ивановна стояла напротив собственного отражения, рассматривая своё бледное лицо. Её светлые волосы, убранные в хвост и преломлённые вместе с ней старым зеркалом, поросшим чёрными пятнами, придавали ей усталый болезненный вид.

— Видимо поэтому мы и разошлись…. Знаешь, я с ужасом замечаю, как Андрей последнее время всё больше становится похожим на тебя.

В старой советской квартирке стояла полная тишина, хотя пол всё же скрипел, если кто-то здесь находился в движении.

— Да? А почему же… с ужасом?

— Видишь ли, Арсений Александрович, мы с тобой никогда не могли по-человечески разговаривать, — сейчас она общалась с ним через отражение: смотрела через отражение ему в глаза, следила за его движениями, да и слушала она его тоже будто через отражение.

Отец пребывал в некоторой задумчивости, слушая её ответы. Он мирно сидел в кресле, покрытом рыже-коричневой тканью. Молчал. А после некоторой заминки, выразившейся в её минутном безмолвии, встал у окна спиной к комнате.

— Даже когда я просто вспоминаю и детство, и мать, то у матери почему-то всегда твоё лицо… а, впрочем, я знаю почему: жалко вас обеих одинаково. И тебя, и её.

— Почему жалко?

Мария Ивановна отвернулась от отражения и посмотрела на отца. Он же, не поворачиваясь всем телом, лишь немного покосился на неё, после чего снова стал смотреть через стекло на улицу. А в зеркале появился мальчик со стаканом в руках.

— Андрей, не валяй дурака! Поставь стакан на место! – прогремел всё тот же строгий голос отца, и мальчик послушно ушёл из отражения в сторону кухни.

— А ты ни с кем не сможешь жить нормально… — начала Мария Ивановна, смотря куда и раньше.

— Вполне возможно…

— Не обижайся. Ты просто почему-то убеждён, что сам факт твоего существования рядом должен всех осчастливить. Ты только требуешь.

— Ммм… наверное, потому что меня женщины воспитывали… кстати, если не хочешь, чтобы Андрей стал таким же как я, выходи скорее замуж.

Он тихо отстранялся от окна, двигаясь маленькими шагами куда-то к центру комнаты, после чего вновь сел в кресло. Она же, напротив, тем же способом двигалась от зеркала к окну, в которое он смотрел всё это время.

— За кого? – вдруг спросила она.

— Ну это уж я не знаю… За кого?.. Или отдай Андрея мне.

— Ты почему с матерью не помирился до сих пор, ведь ты же виноват?! – она резко сменила интонацию на более экспрессивную.

— Я? Виноват? Хех… в чём? В том, что она внушила себе, что лучше знает, как мне жить?! Или что, в конце концов, может сделать меня счастливым?

— Тебя счастливым?.. – ухмыльнулась она в полупрозрачное отражение окна.

— Ну, во всяком случае, что касается матери и меня, то… я острее всё это чувствую, чем ты со своей стороны.

— Что-что-что? Что ты чувствуешь острее? – Мария Ивановна саркастически зазвенела более высокими тонами.

— А то, что мы удаляемся друг от друга, и что я ничего не смогу с этим сделать…

В зеркале опять появился мальчик. Только теперь он был с яблоком в руках, и отец промолчал. Ребёнок молча стоял в дверном проёме, оглядывая комнату, в которой развивалась эта теперь уже внезапно окончившаяся беседа. Отец остался сидеть, а Мария Ивановна после непродолжительной паузы вышла на кухню.

Сын

В своё время я пережил очень трудный момент. В общем, попал в дурную компанию, будучи молодым. Гулянки, алкоголь, криминал и прочее. От дурного влияния меня спасла мать, устроив в геологическую партию. Я работал там коллектором, почти рабочим, в тайге, в Сибири. Тогда-то и стало понятно, чем я хочу заниматься в жизни.

Шёл 1953 год, и я, двадцатилетний малый, был в роли «подай-принеси» у людей, ведущих разведку золотой и платиновой руды в районе реки Курейка. Это были бравые мужчины, фанатично преданные идеям, ведущим их в самое сердце природы. Так что мне с ними там было как-то особенно приятно жить. Чувствовалась некая осмысленность того, что делаешь.

С восьми до шести мы работали, а после разбредались кто куда. Одни уходили в Туруханск за продуктами, небольшой городок местного значения недалеко от нашего лагеря. Другие оставались в вагончиках, играя в шахматы и шашки. А я вечно бродил то вдоль берега, то просто по лесным тропинкам. Конечно, местность там достаточно скалистая, но, не смотря на это, находились у Курейки небольшие места равнинного побережья, усыпанного мелкими камешками. По ним-то я и любил гулять, думая о жизни, смерти, природе, прочих вещах. Думал также о кино, так как именно там мне пришли на ум, на мой взгляд, самые важные постулаты киноискусства, которых я старался придерживаться всю свою режиссёрскую карьеру.

Что такое время, если не условие существования нашего «Я»? Наша питательная атмосфера, которая разрушается за ненадобностью в результате разрыва связей личности с условиями ее существования. Когда наступает смерть. И смерть индивидуального времени тоже — в результате чего жизнь человеческого существа становится недоступной для чувств остающихся в живых. Мертвой для окружающих.

Время необходимо человеку, чтобы, воплотившись, он мог осуществиться как личность. Но я не имею в виду линейное время, означающее возможность успеть что-то сделать, совершить какой-то поступок. Поступок — это результат, а я рассуждаю сейчас о причине, оплодотворяющей человека в нравственном смысле.

История — еще не Время. И эволюция тоже. Это последовательности. Время — это состояние. Пламя, в котором живет саламандра человеческой души.

Время и память растворены друг в друге — они как две стороны одной и той же медали. Совершенно очевидно, что вне времени не существует и памяти. А память — понятие слишком сложное, и перечисления всех ее признаков не достаточно, чтобы определить всю ту сумму впечатлений, которой она на нас действует. Память — понятие духовное! Пусть, например, кто-нибудь расскажет о своих детских впечатлениях, и можно с уверенностью сказать, что в наших руках окажется материал, при помощи которого мы сможем получить о человеке самое полное впечатление. Человек же, лишенный памяти, оказывается в плену некоего иллюзорного существования — выпадая из времени, он не способен ухватить свою собственную связь с внешним миром, то есть он обречен на безумие.

Говорят — время необратимо. Это справедливо лишь в том смысле, что, как говорится, прошлое не воротишь. Но что это, в сущности такое — «прошлое»? То, что уже прошло? Но что это означает — «прошло», если для каждого именно в прошлом заложена непреходящая реальность настоящего, каждого текущего мгновения? Прошлое, в определенном смысле, гораздо реальнее или уж во всяком случае стабильнее, устойчивее настоящего. Настоящее скользит и уходит, словно песок между пальцами, и определяет свою материальную весомость лишь в воспоминании о нем. В противоположность надписи на Соломоновом кольце, как известно, гласящей, что «Все проходит», мне хочется сосредоточить внимание на обратимости времени в этическом его значении. Время не может бесследно исчезнуть, потому что является лишь субъективной духовной категорией. Время, проживаемое нами, оседает в наших душах опытом, располагающимся во времени.

Я не мог и не могу забыть один гениальный фильм, показанный в прошлом веке, фильм, с которого все и началось, — «Прибытие поезда». Этот всем известный люмьеровский фильм был снят просто в силу того, что были изобретены съемочная камера, пленка и проекционный аппарат. В этом зрелище, длящемся всего полминуты, изображен освещенный солнцем участок вокзального перрона, прогуливающиеся господа и дамы и поезд, приближающийся прямо на камеру из глубины кадра. По мере того как поезд приближался, в зрительном зале начиналась паника: люди вскакивали и убегали. Мне кажется, вот в этот самый момент и родилось кино. Это не просто техника или новый способ репродуцирования мира, нет. Родился новый эстетический принцип.

Так думал я тогда, смотря на утекающую в величественный Енисей Курейку. Так думаю я сейчас, работая над фильмами. Ведь что есть кинематограф, как не попытка запечатлеть то самое время и одновременно сколько угодно раз воспроизвести это время на экране, повторить его, вернуться к нему? И что есть моё творчество, как не попытка создать тот самый кинематограф, запечатлевающий время в его подлинном бытии?