Часть: I | II
Мыло и вода вредят коже гораздо больше, чем грязь.
М. Оппенхейм. Энциклопедия мужского здоровья
Шикарная жизнь, книги, автобусы, времена года, университеты, но университет сгорел. На университет упал самолет, под университет подложили бомбу, он просто исчез с лица земли; поэтому книги, автобусы времена года, весна — вот какое время — март месяц, и, наконец, биржа труда.
Биржа труда — четырехэтажное кирпичное здание, открываешь стеклянную дверь, поднимаешься на второй этаж. На втором этаже много объявлений, а по средам за столами сидят люди с табличками, на которых написаны названия их компаний. Но к этим людям подходить как-то неловко. Легче смотреть объявления, а если при себе иметь ручку и блокнот, то можно даже записывать номера телефонов. А если хватит смелости, то потом звонить, устраиваться на работу, зарабатывать деньги, собственные деньги, и обустраивать жизнь. Зеленым отмечены работы с зарплатой меньше трех тысяч рублей, а на другие и смотреть-то не стоит. Здесь небольшая заминка: как же обустраивать жизнь на три тысячи рублей? — и следуем дальше. Есть еще кабинет, там стоят компьютеры, можно ввести свои данные в компьютер, мы ведь живем в начале XXI века, и компьютер тебе выдаст несколько вакансий по твоим запросам. Но это все неловко, странно как-то, биржа труда — место, где чувствуешь себя неудачником.
Биржа труда — это живое существо, которое смотрит на тебя, как на насекомое. Бирже труда нет дела до моих мыслей, до моих стихов, до яркого пламени, до пожара моей души, нет дела до работы моего интеллекта, поэтому в гробу я видел ее в белых тапочках. По мне уж лучше пройти сто метров до пятой поликлиники, потом пройти мимо пятой поликлиники, перейти дорогу, а там уже в пятиэтажке на четвертом этаже живет Игорь. Прямо над кафе “Встреча”. Нужно крикнуть его, и он спустится. Либо скинет ключ от подъезда. Но сначала я два номера все-таки записал на бирже, не зря же ходил.
* * *
Мы сидели в комнате Игоря, пили водку, читали стихи и курили “Балканскую звезду”. Я, Игорь и Андрей Калинин — настоящие поэты, на мне еще была синтетическая кофта, которую я надел пару дней назад. Вообще-то я не ношу синтетики, но все остальное было у меня грязным, вот я и надел ее, — и теперь кофта пропиталась дымом и воняла, как способна вонять только китайская вещь. И вот мы пили, говорили, курили, читали стихи, на полу облеванный матрац, и после какой-то по счету бутылки сочиненное Андреем мне уже почти нравилось, несмотря на все его “перманентно таю” и всякие “je t’aime melancolie” в текстах, посвященных объектам неопределенного пола и возраста. Ведь состояние было такое — уже не пьянеешь, а только поддерживаешь себя, все время находясь на грани, мир из стекла, твой разум совершенно ясен, но стоит отступить на шаг — и все разобьется на кусочки, это как хождение по канату, такое происходит, только когда пьешь не первый день. А потом Игорю позвонила его девушка Таня, с которой они то ссорились, то мирились.
— Я на пять минут, — сказал Игорь и ушел на несколько часов.
Он ушел, а мы с Андреем все допили, и ясность развалилась, а осталось одно похмелье, и было ощущение, что оно никогда не пройдет, во всяком случае у меня, что это будет “перманентное” похмелье и будет оно фоном дальнейшей жизни. И говорить нам теперь с Андреем было особо не о чем, слишком он уж был похож на гея, хотя и пил будь здоров, а во мне тогда уже начинали проявляться задатки гомофоба. И когда ушел Игорь, его друг Андрей как бы перестал быть моим другом. Мы просто сидели — два случайных пассажира. Значит, мы сидели в комнате и боялись выйти. Потому что снаружи — мама Игоря, собака Игоря, дикая маленькая сучка, которая залает так тонко, и так противно, и так неостановимо, что скрежет в желудке и в душе начнется. Поэтому мы в итоге стали мочиться в пластиковые бутылки из-под лимонада, чтобы не смутить скрежетом свои желудки и души. А потом к нам постучалась мама Игоря и дала мне трубку.
— Да? — спросил я в трубку.
А это был мой приятель Костя Сперанский. Он мне сказал, что меня очень искала моя девушка, не могла найти и попросила его попытаться меня разыскать. (Костя был ее одногруппником.) Я сразу вспомнил, какой я негодяй, ведь у меня есть любимая, а я себе тут пью, забыв о ней. Сердце мое наполнилось чувством вины и нежностью. А Сперанский знай себе продолжал пересказ, что она очень рассержена на меня, не только за то, что я пью несколько дней подряд, а еще за что-то, чего она ему не сказала, но намекнула так, совсем недвузначно, что ничего хорошего меня за мои грешки перед нею не ждет. Я-то сразу понял, насчет чего она не погладит меня по голове. А насчет того, что на поэтическом вечере я напился и занимался с ее подругой Анной Г. гадкими вещами, и, хотя и делали мы это всего-навсего руками, девушке моей это не должно бы по нраву прийтись.
— Только, пожалуйста, давай я сам расскажу об этом, — попросил я Анну Г. после этого срамного случая, провожая ее домой, элегантно предоставив ей возможность идти со мной под руку.
— Зачем? — спросила Анна Г. таким тоном, будто ни в коем случае нельзя никогда в жизни об этом никому говорить.
А сама разболтала вперед меня. Женщин надо срочно расстрелять, они сами делают гадости своим подругам, а потом, узнав, что ты, наивный, еще тешишься надеждой остаться хорошим и честным, успевают-таки придумать себе оправдание. Короче, зря я поделился с Анной Г. своим намерением скормить своей девушки кости скелета из моего (и ее, Анны Г.) шкафа. Так бы, может, все обошлось, я бы раскаялся, и все бы обошлось. Но Анна Г., будь она неладна, меня опередила, еще и до кучи изобразив (я уверен) жертву. Как бы там оно ни было, Сперанский сказал мне про мою девушку:
— Она сказала, будет ждать тебя в полшестого на Главпочтамте.
— Спасибо, до свидания, — сказал я Сперанскому.
И мы вербально разъединились.
— Ирина Витальевна, — позвал я маму Игоря, чуть приоткрыв дверь из комнаты.
— Гав-вя-вя-вя-вя, — раздалось в ответ.
— Ирина Витальевна, закройте, пожалуйста, Филечку, пока я выйду! — видимо, сначала, думали, что собака кобель. — Мне срочно нужно идти!
— Это очень хорошо, что тебе нужно идти, — сказала мама Игоря. Видимо, ей вся эта поэтическая жизнь сына не улыбалась.
У меня было недостаточно мелочи на маршрутку, поэтому я взял еще у Андрея несколько последних монеток, хватило как раз — тютелька в тютельку, поэтому я попрощался с Андреем, привет говорю Игорю, попрощался с мамой Игоря и ушел. И противный лай Филечки, раздававшийся мне вслед из-за закрытой двери в зал, был недобрым напутствием, и вот он я, немного опоздавший, встречаюсь со своей девушкой возле Главпочтамта. Как раз начиналась в те дни мартовская капель, все, казалось бы, располагает, чтобы думать только о хорошем, а моя девушка с ходу, без предварительной, так сказать, разминки, задает мне вопросы, которые и являются в тот же момент претензиями:
1. Почему она должна звонить моим друзьям, искать меня несколько дней, когда это я — кавалер — обязан заниматься такими вещами?
2. Должна ли она терпеть, когда ее парень ковыряется у других девушек черт знает где?
3. Почему я сам не соизволил ей об этом рассказать?
4. Какого же черта было делать это с ее подругой, неужели нельзя было найти себе бабу, которую бы она, моя девушка, не знала?
…Я думаю, были и пятый и шестой пункты, и еще претензии, но они все повторялись по многу раз, все шло по кругу, на каждом круге на все более высоких нотах, и я уже перестал все это дело воспринимать, потому что на седьмом круге смысл, что характерно, иссяк. И потому, что слезы заволокли мои глаза, был я несчастен и виноват. Виноват безмерно, лепетал я все оправдательное, что приходило в мою голову. Такие дела, но потом мы сели на лавочке, целовались и обнимались, как, наверное, приговоренные к смерти, поцелуи утопали в слезах. Горячие поцелуи, да вот только, говорит она мне, люблю я тебя, но не быть нам вместе. Здрасьте, приплыли. Не быть — это никуда не годится. А я говорю: все будет по-другому. Так мы просидели полтора часа, одни в целом мире, но уже нависает угроза разлуки, мелодрама, как мыльный пузырь, который все раздувается и никак не лопнет, и вот уже весь мир внутри этого пузыря, а я так и не уговорил ее быть со мной. Поэтому в конце концов я пошел, оплеванный и разбитый, в свою сторону, а она печальная, любящая, но деловито-бросившая, соответственно, в другую. Вот тут-то я вспомнил, что у меня нет денег на обратный проезд, догнал ее, попросил восемь рублей. Мы еще обнялись, всплакнули, я даже чуть не рассказал ей, что она на самом деле у меня была первая (вообще-то вторая, но фактически первую я никогда и в расчет-то не брал), что соврал я ей про все былые подвиги, про одиннадцать своих девушек, что случай с Анной Г. был просто бредовой идеей апробировать новую. После этого случая убедился, что и не хочу-то никого, кроме моей, с этого момента, бывшей девушки. Но я не сказал, потому что мыльный пузырь все-таки лопнул. К слову сказать, я знаю, из-за чего лопаются мыльные пузыри — из-за гравитации. Сила притяжения заставляет стекать мыльную воду с верхнего полюса к нижнему полюсу — так они и лопаются, так лопнул и наш пузырь, и мы разошлись, после всего этого вечера, пустого разговора, и я оставил главное при себе. Сел я в маршрутку с этим бесполезным невысказанным главным — и был таков.
А все потому, что я бросил университет. Не надо было этого делать, так бы мы на переменках встречались с моей девушкой — поцелуйчик — и разбегались бы по занятиям. Мы бы видели друг друга, любили бы друг друга и были бы вместе еще ой как долго. И чтобы остаться в университете, всего-то нужно было лизнуть зад проректору по воспитательной части, человеку по фамилии Волчек, так сказала моя куратор.
— Иди на ковер к Волчеку, а лучше на всякий пожарный захвати своего отца, — так она мне сказала. Но зад я не стал лизать Волчеку, тем более и не подумал подрядить к этому занятию своего отца. И бросил. Дело было еще и в том, что я уже видел себя рабочим человеком, я мечтал наточить свой внутренний стержень, узнать людей такими, какие они есть в жизни. А сидя в аудитории, жизни не поешь, так думал я, поэтому, когда меня еще плюс бросила девушка, я страдал, как триста униженных, но где-то в душе я наслаждался, я ликовал появившейся возможности стать одиночкой, ведь теперь я отвяжу тросы и отправлюсь в путешествие, из которого вернусь настоящим мужиком.
Так начиналась весна.
* * *
Вот я сижу перед телефоном, и у меня есть два варианта решить свою судьбу на ближайшее время. Два варианта — два номера. Два номера — два собеседования. Я записываюсь на оба собеседования в один день, хотя больше хочу устроиться охранником. Пусть платят всего две тысячи, неважно, главное, что у меня будет самая простая работа в мире, к тому же с графиком сутки через трое. И вот я еду на собеседование, пусть это находится в дальнем районе, сначала ехать на автобусе, потом еще ехать на троллейбусе, но зато мне придется работать сутки через трое. Я вылез на нужной остановке и ходил в течение часа, хорошо — с запасом приехал, тут все какие-то заводы, заводы, не мог найти нужный адрес. А когда нашел, подошел к вахте и говорю вахтеру с белыми волосами:
— Мне на собеседование.
Он посмотрел на меня недоверчиво.
— На какую вакансию? — спрашивает.
— Охранником, — говорю.
А он смотрит на меня и говорит:
— Уже не нужен. Иди домой.
— Мне записано, — говорю.
— Иди, — говорит, — домой. Ты слишком молодой.
— Мне записано, — говорю. Ох, и возмутился я. А он сидит, газету перелистывает, не обращает внимания. Я час искал это место, а какой-то беловолосый хрен, какой-то охранник-выскочка счел себя вправе решать мою судьбу. Я сказал ему несколько ласковых слов, и он вытолкал меня за дверь.
Еще утро. Я возвращаюсь обратно на остановку, чуть не плача. Ладно, убью этого охранника, сожгу его белую шевелюру и буду продавать бытовую технику. Две четыреста плюс проценты. Семь дней через семь дней.
Сначала я стою на остановке с двумя гопниками. Ребята опасные с виду, на остановке больше никого нет, они чуть постарше меня, лет по двадцать им. Они стрельнули у меня по сигарете, ладно. А потом пришел троллейбус, я уселся, а гопники пожали друг другу руки, и один тоже поехал. И сел он зачем-то в троллейбусе рядом со мной, хотя было еще довольно много свободных мест. И я чувствую, тип этот так расселся, что претендует на мою половину, ноги свои расставляет так, что мою ногу пытается притеснить. А я себе сижу у окна, делаю вид, что ничего не происходит, но не даю его ноге взять верх и завоевать мою территорию. Так мы ведем невидимую борьбу. Минут через пять он повернулся ко мне и посмотрел мне в лицо. Я принял его взгляд, мне вообще-то неприятно смотреть незнакомым в лицо, но я выдержал эти три секунды его нахального взгляда, и он отвернулся. Я отвернулся к окну. И скоро он перестал давить. Эта маленькая победа порадовала меня после унизительного поражения вахтеру-выскочке. Потом гопник вышел, и я тоже вышел через пару остановок. Два часа чалился в супермаркете и на улице, пока не пришло время для следующего собеседования.
Я заполнил анкету. Женщина, маленькая, с внимательным взглядом — она, прежде чем прочесть мою анкету, с две минуты смотрела мне в глаза. Ладно, думаю, может, это такая процедура нормальная, просто хочет понять, что я за человек, а как прочла, то тут же выписала себе на листочек какие-то цифры. Что-то сложила, что-то вычла.
— У вас способности к ясновидению, — говорит.
Я так понял, что это она выяснила при помощи формулы, в которую она поместила мои дату рождения, инициалы и, возможно, паспортные данные.
— Почему вы бросили институт?
Я объяснил ей, что собираюсь работать. Что мне нужно зарабатывать деньги, что если я буду восстанавливаться в институт, то только на заочное отделение. Но она как бы знала уже все обо мне благодаря формуле, женщина только и говорит:
— Да, так я и решила. Вы очень талантливый человек. Только не в учебе. У вас должны быть способности разбираться в людях.
Мне бы решить, что у нее с головой не все в порядке, но я всегда был падок на комплименты. Она сказала, что возьмет меня на работу. Примерно через неделю одна продавщица уйдет в декрет, и тогда мне позвонят.
— У нас точки в магазинах. Это преимущественно чайники. И некоторая другая бытовая техника.
На том и порешили. Я сначала пару дней проведу с продавщицей-напарницей, она мне объяснит, что к чему, и потом я буду работать. А там уж как мы договоримся, как поделим смены. Может, мы поделим три на три, а может, два на два или семь на семь, наше дело. Две четыреста будет у меня оклад, и драгоценные проценты получу, тут могу быть спокоен. Мы попрощались, довольные беседой, и теперь оставалось только ждать звонка, подождать, пока та продавщица, что на сносях, больше не сможет работать.
* * *
В тот день я ждал своего друга Мишу. Он очень хотел посмотреть на нашу машину, пострадавшую от аварии, пока папа не успел ее продать на запчасти. Восемь лет отъездил папа мой на машине, всего (или целых?) восемь лет накопил стажа к тому моменту, как права ему стали без надобности. За это время он несколько раз слегка царапал машину, чуть задевая за все возможные препятствия, которые ему хватало ловкости найти где угодно, один раз слегка боднул автобус, и вот раз попал в аварию, в которой, слава богу, никто серьезно не пострадал, кроме нашей машины.
А машина моему папе досталась неожиданно восемь лет назад, и пришлось ему выучиться ее водить. А получилось так: он сдал свой ваучер (до сих пор не пойму, что это за штука такая?) в какую-то компанию наугад. А компания эта провела конкурс рекламных слоганов, так поощрив моего папу и всех остальных. Мой одаренный родитель написал частушку из пяти слов, и баста, оказался лучше всех по параметрам этой самой компании, уж не знаю, насколько объективным. Такой одаренный у меня папа, он и выиграл машину. И по телевизору даже показали ролик, как папа в новых спортивных штанах с зелеными лампасами (это было ближе к середине 90-х, а тогда одеваться со вкусом отцу — нищему журналисту — не позволяли ни финансовое положение, ни его собственные представления) не может правильно вставить ключ в замок дверцы новенькой вишневой машины “Оки”. Но за полгода до дня, который я собирался описать, произошел инцидент. Папа мой выезжал с нашей улицы на широкую дорогу, а там в него на огромной скорости въехала другая машина. Наша машина пролетела (по воздуху!) около четырнадцати метров. Капот ей снесло, но, слава богу, с отцом моим все осталось в порядке, кроме ушибов и сотрясения. И долго в судах выясняли, кто же был прав, а кто виноват. С одной стороны, отец выезжал на главную дорогу и должен был пропустить, прошу прощения, мудака на “Нисане”, а с другой стороны, этот, прошу прощения, мудак на “Нисане” ехал сто двадцать километров в час, а дорога выходила из-за поворота, и отец мог не успеть его заметить. Что и произошло. А там ведь были знаки: “переход”, “дети”.
Я-то, само собой, был на папиной стороне, но это не помогло ему выиграть дело в суде, и пришлось брать папе моему кредит, чтобы отдать триста двадцать тысяч рублей за те скромные повреждения, нанесенные, так сказать, вражеской машине. А машина, видать, стоила не две копейки, потому она действительно почти не повредилась! Не знаю, умный ли человек их судил, но мне кажется, что если бы этот мудак, опять-таки прошу прощения, мудак на “Нисане” ехал на положенных шестидесяти, папа бы не отлетел на четырнадцать метров, а судье бы могло хватить разумения, чтобы это понять…
…Однако вся эта история, это все не очень важно, просто Миша хотел после этого осмотреть машину своим опытным (его точка зрения) взором. Ждал я Мишу в тот день, чтобы это он и сделал. Он очень хотел, чтобы я велел отцу не продавать остатки машины нашей семьи на запчасти, а велел бы отдать машину в наше, мое и Миши, пользование. Потому как Миша:
— Я ее починю, — говорил.
Но я в этом сомневался. Говорить-то мы можем многое. А вот испражняться пирожками удается не каждому. И вот в тот день я ждал Мишу — он учился в пяти минутах ходьбы от моего дома, — как тот придет во время часового обеденного перерыва. Жду, да заждался, решил сам пока посмотреть машину да прикинуть. Выхожу в палисадник, закуриваю, открываю гараж — вход в него прямо с нашего участка, обычная дверь, а ворота открываются только изнутри — такой гараж у нас. Стою я внутри, свечу фонарем (свет не работал), пробираясь через хлам, и, хлоп, выхватываю из тьмы бутыль вместительностью что-то около двенадцати (!) литров. Моя любознательность заставила меня сходить за кастрюлей, найти шланг и слить немного содержимого на пробу.
“Вино двенадцать-пятнадцать оборотов, — мысленно объявил я себе, эстетски смакуя из стального двухлитрового бокала с двумя пластмассовыми ручками, — из черноплодной рябины, выращенной не иначе как в палисаднике кирпичного частного дома пригорода провинции К.”
И отправился в дом ждать Мишу, естественно, с полной кастрюлей. Миша пришел, откушал супа, отведал вина, и мы решили, что пойдем в гараж не сразу, а только когда выпьем всю слитую мной партию. Так мы в гараже убьем двух зайцев:
1) посмотрим машину,
2) сольем еще вина.
Когда мы пришли в гараж, открыли ворота, чтобы был свет, я занялся манипуляциями с бутылью и шлангом, а Миша оглядел машину и вопреки моему неверию и вопреки самому здравому смыслу сказал:
— И чего это он говорит? Можно ее починить. Скажи отцу.
Я уверял его, что это не так.
— Посмотри, — говорю, — зачем тебе этот геморрой? Тут же от капота ничего не осталось.
Но с Мишей бесполезно спорить, а может, просто у папы ловко получилось замесить это вино.
— Нам надо только как-то оттолкать машину к яме, — сказал Миша.
Я сказал, что поговорю с отцом. Хотя Миша хотел сейчас же найти способ оттолкать машину к просмотровой яме,
— Всего-то сто или двести метров, вот же она, за общагой! — уж не знаю, как он все это себе представлял, может, ему казалось, что “Ока” такая легкая и мы сможем ее донести на руках? Передние колеса ведь были вмяты в крылья, крылья, в свою очередь, были вмяты в капот — докатить бы ее явно не получилось. Мы еще препирались, и мне удалось-таки переключить Мишино внимание на вино, убедив его тем, что поговорим об этом, когда протрезвеем. Мы выпили чуть больше половины содержимого этой волшебной бутыли, и наши с Мишей пути разошлись.
По рассказам очевидцев, Миша оказался опять у себя в техникуме, где сначала чуть не отлупил двоих своих одногруппников, а потом уснул за верстаком. Преподаватель подошел к Мише, попытался его разбудить, но у Миши есть такая особенность: он может положить голову на стол и проспать от трех до восьми часов, и разбудить его будет невозможно. Так он и проспал две пары производственной — вроде так это называется у них — практики, после чего проснулся с головной болью и почти без всяких воспоминаний о минувшем дне. Ему велели больше не приходить в таком виде на занятия, на том его приключения закончились.
Мое же продолжение дня оказалось несколько более насыщенным. Собственно, около полутора часов выпали из моей памяти, но, если снова поверить очевидцам, получается, что я ходил по улице недалеко от Мишиного техникума все с этой же кастрюлей, аккуратно держа ее, как поднос, а в кастрюле уже стояла бутылка с вином. И вот я так изящно шел, спотыкался, но умудрялся упасть на свободную руку, а бутылку не уронить. Как будто у меня был так рассчитан центр тяжести, что сам я могу совсем не держаться на ногах, но бутылка должна всегда быть направлена вверх, четко перпендикулярно относительно земли. А когда я видел девушек, то протягивал грязную свободную руку вожделенно к ним и пытался их догнать. Им же в свою очередь удавалось спастись от меня, ведь я был всего лишь Ванькой-встанькой, и скорость моя со всеми этими манипуляциями не превышала трех километров в час. Вот то, что известно о моем времяпрепровождении примерно с пятнадцати до шестнадцати тридцати.
Вечером, я помню, катался в автобусе и смотрел в окно. Я был сгустком страданий просто, я все думал, как было бы хорошо, если бы я был красивым настолько, что она бы не могла быть без меня, нежным, чтобы от моих рук по всему ее телу разбегались мурашки, сильным, чтобы она всегда была уверена во мне и завтрашнем дне. Я проехал до конечной остановки, потом до середины пути, вышел у дома Игоря. У него тоже не было денег, в гости он меня не позвал — видимо, там ругался с матерью, мы поболтали, и я поехал домой.
И как только я зашел к себе в комнату, за мной зашел папа и закрыл за нами дверь. Я сел на кровать и вопросительно посмотрел на него.
— Что? — спрашиваю.
— Что? — спрашивает он.
Видимо, он узнал, что я слил вино, думаю. Да, сейчас будет один из тех разговоров, во время которых только и думаешь, чтобы скорей они закончились. А папа мне и говорит:
— Хорошо тебе живется: своровал вина, нажрался, изнасиловал кого-нибудь.
Последнее обвинение я сначала не мог понять. Я смотрел на него сначала непонимающе, но тут мое подсознание выручило, показав мне небольшой ролик, подкинув уйму информации, воспоминаний, и вот что я успел уяснить…
…Где-то в полпятого или на пятнадцать минут позже — потому что мачеха приходит в полшестого — я обнаружил свое тело у себя на кровати, видимо, я погулял после того, как мы выпили с Мишей, потом вернулся и вздремнул несколько минут, и ко мне вернулась способность записывать в памяти происходящее. У меня еще было полбутылки вина, которое я тут же выпил, потом пошел — помыл руки и что-то съел. Я шел из кухни и обратил внимание, что со своего пищевого института пришла моя сводная сестра. Я остановился около зала и смотрел на нее, думая о чем-то своем, мне кажется, я думал о своей девушке, бывшей девушке, потому что я постоянно о ней думал теперь, если только с кем-нибудь не разговаривал. А сводная сестра гладила простыни, видать, по поручению матери. Ее матери — моей мачехи. Сводная сестра повернулась на меня и вроде даже сказала:
— Привет.
Это меня очень удивило. Мы вообще-то с ней не разговаривали после одного случая. Ничего особенного, просто поругались года четыре назад и с тех пор больше не разговаривали. Родственных связей у нас не было никаких, человеком интересным я ее, как и она меня, не считал. Ну, это тогда было, четыре года назад. И еще была одна вещь, хотя я и старался не думать — считая это признаком своего слабоумия — об этом: я ревновал, что отец мой относился к ней не хуже (а может, даже и лучше, ведь на чужого ребенка психовать не позволяла его интеллигентская сущность), чем ко мне. Мачеха, как я считал, напротив, меня любила меньше своих детей. Ну, и все эти сопли были где-то внутри у меня: то, что у меня нет матери, а у нее есть там где-то еще отец, а о ней еще мой отец заботится, все эти штучки четыре года назад и не дали мне с ней помириться.
А сама ссора была обычная, пустяковая, так было дело. Сводная сестра, ей, наверное, было семнадцать, а мне четырнадцать, сняла трубку как-то летом, когда звонил телефон, там попросили папу. Она сказала мне:
— Позови отца к телефону.
Я играл тогда в компьютер, а отец был на огороде, это было ближе к лету, в мае, что ли. А я и говорю:
— Ты взяла трубку — значит, должна идти.
А она:
— Это же твой отец, тебе легче сходить.
— Но ведь ты взяла трубку? Какая разница, чей отец? — спросил я.
Но она нагло ушла к себе в комнату. Я выругался на нее. Подождал секунд тридцать и пошел за папой. И как-то не сложилось помириться потом.
А теперь она гладила белье, спустя четыре года, и вдруг сказала мне:
— Привет, — и отвернулась обратно гладить белье.
Опрометчиво. Под действием вина я истолковал ее приветствие по-своему. Я подошел к ней и взял за зад. Она удивленно истерично хихикнула и отстранилась, как будто кто-то пошутил так нелепо, что ей самой стало за это стыдно. Вернее, я пошутил так нелепо. Тогда я еще попытался обнять ее и даже вроде поцеловал за ушко.
— Что ты делаешь? — спросила она.
— Ничего.
Не знаю, сказал ли я что-нибудь еще, вроде нет. Мое сознание смотрело из головы, но просто смотрело, участия не принимало. Разум отключился. Но сводная сестра, видать, увидела в моих глазах отсутствие мысли и испуганно, на повышенных нотах, еще раз осведомилась, только более резко, какого же черта мне надо? Ей как-то удалось меня отпихнуть, и я пошел к себе в комнату и около получаса просто сидел и смотрел в одну точку, как мне кажется. Вроде я услышал, как приходит мачеха, и побоялся, что они сейчас начнут со мной разбираться, поэтому взял свою любимую кастрюльку и бутылку, пошел в гараж, чтобы слить вина и уйти из дома. Чтобы жить у друзей теперь, но только сначала мне надо было еще немного выпить.
Так я стоял в гараже, сливал вино в темноте, только на этот раз без шланга, на этот раз я просто перевернул бутыль и выливал в кастрюлю, чтобы быстрее, и за этим-то занятием мачеха меня и застала. Она включила свет, оказалось, что он работал все-таки, и сказала:
— Ох ты, Господи, — и так брезгливо на меня смотрела. Я встал и, не обращая на нее ни малейшего внимания, направился к выходу. Она попыталась отобрать у меня кастрюлю, мы так стояли, тянули каждый на себя, бред какой-то это все напоминало, пока я не сказал:
— А-а-а, в жопу.
И вышел из гаража, оставив ее стоять в шоке с кастрюлей. А потом уже я катался в автобусе и думал, какой я несчастный…
…Так что моя сводная сестра, значит, решила-таки пересказать мачехе этюд о моих грязных приставаниях возле гладильной доски, а мачеха уже пересказала отцу этюд, пересказанный дочерью, плюс этюд, который у нас с мачехой произошел в гараже, и отец знал все мои карты, когда сказал:
— Хорошо тебе живется: своровал вина, нажрался, изнасиловал кого-нибудь.
Он смотрел на меня, наверное, видно было по моему лицу, как я прокручиваю этот замечательный документальный фильм о себе в голове. Он сказал мне, что я редкостное говно, и предложил извиниться перед сводной сестрой и перед мачехой.
— Вряд ли они хотят сейчас меня видеть, — предположил я.
Но он-то видел, что дело не только в этом.
— Ты еще и трус, — сказал папа и хлопнул дверью.
И наконец-то стало просторнее. А я откинулся на кровати, и мне было, с одной стороны, неприятно и одиноко, а с другой стороны, я прошел еще один этап, стал еще ближе к своей цели, я должен стать тверже металла. Все эти мысли смешивались с воспоминаниями о сегодняшнем дне, с воспоминаниями о нашей разбитой машине, о том, как папа ее выиграл. Я закрыл глаза и поместил свое сознание в темноту легкого похмелья. Потом уснул. И теперь дома со мной довольно долго никто не разговаривал. Даже еду себе я готовил отдельно, старался не появляться никому на глаза и чаще бывать в гостях.
Мишину просьбу я так и не удовлетворил, и машину папа продал на запчасти, может, через месяц или чуть позже.
* * *
А пока прошло уже почти две недели с моего собеседования, но мне так и не позвонили. Плюнули на мои способности к ясновидению и на мой талант разбираться в людях, а из анкеты в лучшем случае сделали фигурку оригами. Я подумывал в эти дни все чаще о том, чтобы уйти в армию, но в военкомат по ходу еще не дошла бумага из института, они до сих пор не явились по мою душу, а сам я не собирался содействовать системе. Если бы они приехали и поймали меня возле дома, тогда да, тогда — романтика. И когда безделье и осуждающие взгляды домашних вконец осточертели, меня осенило: я должен хотя бы недолго поработать грузчиком. Я должен зарабатывать деньги честным трудом, силой зарабатывать.
— Вы хотите на постоянную работу?
— Если есть возможность.
— Сначала мы можем взять на временную работу, без оформления. Если за три месяца вы проявите себя как ответственный работник, мы будем рассматривать вашу кандидатуру. Возможно, примем в штат.
— Что ж, это тоже меня устраивает.
— Временные рабочие получают пятнадцать рублей в час.
Пятнадцать умножить на восемь — равняется сто двадцать. Сто двадцать умножить на двадцать рабочих дней — получается две тысячи четыреста. На двадцать один рабочий день — две тысячи пятьсот двадцать. Почти то же самое, что и чайники продавать, только без процентов.
— Это примерно две тысячи пятьсот в месяц.
— Да, я так и посчитал. Меня это устраивает.
— Плюс мы предоставляем возможность переработок.
— Я непременно ей воспользуюсь.
Забегая вперед, скажу, что я не воспользовался этой возможностью ни разу.
— Когда вы готовы приступить к работе?
— В любой день. Завтра.
— Тогда завтра в восемь. Не опаздывайте. А сейчас можете спуститься на склад и посмотреть ваше будущее рабочее место.
Это было самое начало апреля. Я вышел с территории и решил пройтись пешком, к тому же день был солнечный и приятный. Нужно разобраться, теперь у меня есть какая-никакая работа, я достойный человек и полезный для общества человек. Человек подневольный и лишенный возможности спать, сколько влезет, обремененный обязанностями и необходимостью общаться с сослуживцами. Когда я шел по дороге, а я шел по левой стороне, как порядочный пешеход, на правой стороне остановилась машина. Оттуда кто-то замахал руками. Я был один, один стоял здесь, на дороге, так что, видимо, мне махали. Потом дверца открылась, и меня позвали:
— Иди сюда, подвезем!
Это оказалась та самая женщина из отдела кадров, с которой я разговаривал несколько минут назад.
— Привет, — сказал водитель, видимо, ее муж.
Тут в машине она была не такая серьезная, как у себя в кабинете. Она спросила, живу ли я на Металлплощадке, я сказал, что да, и она сказала, что они едут за каким-то человеком, который тоже живет там. Они меня довезли до самого моего дома, им это было почти по пути. И женщина напомнила мне весело:
— Завтра в восемь на “Талинке”, не проспи.
Потом я заметил, что все, кто работали на “Талинке”, произносили это слово, делая ударение на “а”, но все мирные граждане, потреблявшие эту газводу и минералку, делали ударение на “и”. И в рекламе говорилось с ударением на “и”. Эта “Талинка”, в общем, находилась довольно близко к моему дому, и все временные грузчики жили в моем пригороде, большинство из них даже раньше учились в той же школе, что и я, только классов на пять-шесть старше. Один из них даже был сыном моей учительницы по литературе, но его уволили за хамство и пьянство через два дня после моего прихода.
Так что вот он я, самый молодой временный грузчик на заводе по производству безалкогольных напитков. На мне старые кроссовки и джинсы с заплаткой, рваная толстовка и тряпичные перчатки. Я ни с кем не разговариваю, хотя здороваюсь со всеми. Я сплю все свободное время, потому что ночами я читаю книги — оттачиваю свой ум. Но только приезжает машина, как я вскакиваю и с такими же отличными ребятами, как я, нагружаю фуру упаковками газводы. Полтора литра в бутылке, шесть бутылок в упаковке. В каждую руку по упаковке, и оттаскиваешь к концу фуры. Потом фура наполняется газводой, газвода отправляется в область. А я сплю, сидя в нашей подсобке для временных, пока другие играют в карты.
— Он ленивец, — сказал про меня один парень, когда я спал так третий день подряд, — он все время спит.
Это было самое добродушное высказывание.
— Нет. Он лохмачес, — сказал про меня другой парень, не столь добрый, тоже новенький. Я уже успел обрасти к тому времени. Все обрадовались этому погонялу.
— Только лучше залупачес, — сразу заметил прозорливый парень в оспинах.
— Да тролль он самый настоящий, — сказал про меня парень, лет двадцати трех, похожий на гоблина, Андрей. Его называли Дрюпа. Я его сразу невзлюбил. Когда он назвал меня троллем, я приоткрыл глаз и запомнил его, я запечатлел его таким, какой он был, длинным, жилистым гоблином, вот человек, который теперь никогда не вызовет во мне симпатии.
Работать грузчиком мне даже понравилось. Только слишком много я думал о своей бывшей девушке, пока грузил газировку в “КАМАЗы”. В первую же мою пятницу был аванс, я выпил пару бутылок пива сразу после работы, помылся дома и поехал прогуляться в центре города. Конечно, ноги тут же привели меня прямиком к ее дому. Просто дружеский визит, сказал я, пойдем гулять.
— Сейчас выйду, — сказала. Вроде даже была рада.
Мы выпили с ней в баре пива, за себя она платила сама. Но и выпила всего кружку, я хотел ее угостить — но она не соглашалась. А я ей рассказал, что теперь работаю грузчиком. А потом схватил ее за руку и стал уговаривать вернуться ко мне. Она отвечала уклончиво, мы вышли на улицу. Я купил бутылку мартини, аванс мой — четыреста восемьдесят рублей — на этом уже закончился. И помню, как я стоял на лавочке, зло смотрел на нее и говорил:
— Нравится тебе мартини? Нравятся тебе напитки мажоров?
Отпивал его из горлышка и говорил:
— Посмотри сюда. Я — грузчик, запомни это.
Это я так ее наказывал за то, что она мне говорила, что мартини — любимый ее напиток. Моя пролетарская душа протестовала, я был рабочим человеком с рабочими руками и не хотел прощать даже той, которую любил, любви к мартини. Ей это все было не очень весело и интересно, и моя бывшая девушка ушла. Уже из дома я звонил ей, чтобы извиниться за свое поведение, но она чего-то не очень хотела со мной говорить.
А понедельник был уже последним днем моей работы. Такая ирония судьбы, в воскресенье папа соизволил со мной заговорить, спросил, неужели я нашел работу, поинтересовался, сколько я буду получать, и все такое. Казалось, лед только начал таять, а следующий рабочий день был последним рабочим днем.
Начинался-то день нормально. Только сначала разгружали тяжелые баллоны. Мы со вторым новеньким парнем залезли в кузов и стали подавать баллоны вниз. Тут один баллон падает, краник, видать, поворачивается, и газ выходит наружу. Внимание: в трех метрах курящий человек, нет, только не это, ведь я слишком молод, слишком мало было женщин в моей жизни, слишком мало опыта, не было денег, не народил детей, и сейчас все взлетит на воздух! Тот парень, что был со мной в кузове, сразу прилег за баллонами, а это и был тот, что назвал меня лохмачесом. Перепугался он так, что забыл маму родную, хотя строил из себя крутого. Только за баллонами-то что толку прятаться? Они же и будут сейчас взрываться. Я-то просто замер, ожидая гибели, бежать некуда. Но взрыва не произошло, просто один из тех ребят, что внизу принимали, крутанул краник, и газ перестал выходить. Парень этот сказал:
— Вы чего там обосрались? Это же пена для газировки!
Видимо, углекислый газ, он не горит. Так день начинался, нормально. Выпили в обеденный перерыв. Отдохнули. А потом понаехали машины, которые надо было загружать. Обычно, если приезжает две или три машины, большинство грузчиков залазят по два-три человека в фургон, а один остается собирать поддоны, это был я на этот раз. То есть человек на погрузчике подъехал, поднял поддон в фургон, грузчики в фургоне разгрузили, а я взял поддон, отнес в угол и жду, когда освободится следующий поддон. И вот я закурил, жду, а Дрюпа, тот, что похож на гоблина, заорал мне:
— Тролль, возьми поддон!
А я не реагирую. Стою себе, курю, думаю: раз ты скотина такая невежливая, сам оттаскивай. А он опять:
— Тролль, ты чего стоишь?!
Я не выдержал и крикнул ему в сердцах:
— Ты сам гоблин!
И до кучи послал его обратно в женское лоно, использовав самое непристойное слово из всех, которые мне известны.
Он выпрыгнул из фургона и сам оттащил поддон. А потом, когда машины были загружены, Дрюпа подошел ко мне в подсобке и сказал:
— Ты что, тролль, ты зачем мне хамишь?
И смотрит на меня зло. Он открутил крышку от бракованной бутылки (мы тут целый день пили газировку из бракованных бутылок), глотнул и говорит, чтобы я так больше не делал. Он, наверное, был посильнее меня, но в тот момент я считал себя правым. Поэтому когда он мне сказал, что вобьет мне в глотку крышку, если я еще буду хамить, я ответил:
— Давай вбей.
И пошел на него. Вбивай, говорю. Он не ждал этого от меня. Дрюпа усмехнулся, удивленно так, мне показалось — слегка испуганно, что я пошел в атаку. Смешок этот был для меня признаком его поражения. Ну, ты и борзый, говорил его смешок, но я-то чувствовал его нерешительность. И я кинулся на него, и мы стали бороться, и я даже успел его ударить головой пару раз о стену из рядов пластиковых бутылок до того, как нас разняли.
— Разберетесь после работы, — сказал кто-то из грузчиков.
— Ничего себе тролль, — сказал Дрюпа.
Оставшееся время я с неприятным чувством ждал конца дня, подобного чувства у меня не было со школы. Я понимал, что в любом случае морально все временные грузчики будут на стороне Дрюпы. Однако никакой драки не произошло. Ограничилось только тем, что меня на остановке отчитали, дескать, личные отношения есть личные отношения, а коль стоишь на поддонах, так убирай их. Однако на следующий день я проснулся и вместо того, чтобы пойти на работу, поехал в город и целый день гулял. Пришлось заехать на работу сначала, потому что я забыл там паспорт в робе. Я планировал опередить всех остальных, потому я приехал за полчаса до начала смены. Нет, чтобы уволиться в открытую, еще бы получил, может, за понедельник расчет, но я не настолько мелочен, чтобы преодолеть свой страх перед необходимостью просить что-то у начальства, в том числе расчетных. Зашел в раздевалку, взял паспорт. А роба, бог с ней, думаю, пусть остается здесь. Иду обратно, а мне навстречу идет уже вся бригада временных — они все обычно (и я, как правило, с ними) прибывали на работу на двести пятом автобусе, отъезжавшем в семь часов тридцать пять минут с нашей остановки.
— Ты куда, лохмачес?
— А, по делам, скажите, что я на полчасика задержусь, — сказал я.
И вышел за территорию человеком свободным. Тунеядцем вышел за территорию “Талинки”, можно сделать ударения на “и”, потому как теперь я к этой дыре по производству отравы отношения не имею. Приятное ощущение.
А никого из временных грузчиков потом в штат так и не перевели, я справлялся. Хотя некоторые проработали там и больше года, а может, кто-то и до сих пор вкалывает. Максимум подняли оплату до двадцати пяти рублей в час, но в штат точно не перевели.
* * *
Часть: I | II
