Часть: I | II
Миша подстриг меня машинкой, и я теперь выглядел — гопник гопником. Теперь, работай я грузчиком, никому бы и в голову не пришло называть меня лохмачесом. Но я уже не работал грузчиком. Я смел все волосы веником в совок, выкинул их в помойку, помылся у него и вышел, свеженький и лысенький, к нему в комнату, смотреть, как он занимается делами. Миша взялся продавать план, дела у него шли плохо, потому что бизнесмен он был хреновый. Давал в долг, скуривал товар свой с друзьями. Не знаю, долги его росли — а прибыли никакой ему это все не приносило, но он правде в глаза не смотрел и был полон оптимизма. Ладно, сейчас я наблюдал, как он разделывает здоровенный ком — и меня это завораживало.
Вот он руками раскатал план в колбаску.
Вот он стал нарезать небольшие кубики, чтобы они весили примерно по грамму каждый.
— Ты их делай поменьше, — говорил я, — чтобы нам больше осталось.
Миша поднимал указательный палец вверх и говорил:
— Не учи отца.
Потом он нагревал нож зажигалкой и расплющивал эти кубики. Кубики становились плоскими квадратиками, Миша заворачивал их в фольгу. И вот они, аккуратные красивые порции по грамму или чуть-чуть меньше грамма. Чтобы самому барыге осталось покурить и его друзьям тоже немного перепало. Кто-то заходил к нему, Миша выходил в карман, общался, возвращался, бросал себе в ящик стола деньги — сто или сто двадцать рублей, что ли, за грамм плана (дневная выручка временного грузчика на “Талинке”). Естественно, его родителей дома не было. Мишин папа, майор ФСБ, не одобрил бы этого бизнеса. Потом Мише кто-то позвонил, он поговорил по мобильнику (уже тогда у него был мобильник) и сказал:
— Твоя девушка. Сейчас тоже заедет.
— Уже не моя.
Я удивился, что она теперь берет план у Миши. По мне — это неправильно, когда моя девушка уже перестает общаться со мной, но продолжает общаться с моим другом. К тому же я всегда осуждал ее любовь курить план, и курить траву, и пыль курить, и вообще курить наркотики. Она же ненавидела, что я много пью.
— Сейчас она возьмет, тогда уже можно будет позволить немного пива выпить сегодня, — сказал Миша. Рад был сегодняшнему ходу дел.
— Мне кажется, она еще и у тебя в долг попросит.
Так оно и было, она приехала с подругой и попросила Мишу продать ей за сто. Миша не смог ей отказать. А я же вышел покурить в карман и сказал:
— Привет.
И стараюсь не смотреть на нее. Вот она стоит со своей глупой подругой, чужая мне. И говорит, как будто совсем хочет убить все святое, втоптать все самое главное в землю, говорит:
— Привет. Все бухаешь? — и смотрит на меня, как будто все ей понятно, все ясно, видит меня, как облупленного. Очень обидно она это сказала, черт ее дери. Ничего-то ты не знаешь, думаю, зачем так говорить со мной.
Вот такая подлая женщина. Всех женщин убить срочно. Неужели это она за мою невинную выходку с мартини обиделась и решила со мной как с врагом лютым? Да что ты знаешь обо мне, думаю. Смотрю на нее, и вот неужели ничего этого не было, неужели я обманут и забыт? Черт бы вас побрал.
— А ты все куришь? — ответил я вопросом на вопрос, как сами знаете, кто. Вот и весь диалог.
Она узнала у Миши, что там и как, когда и что именно у него еще будет (что-то там из Чуйской долины — услышал я), и уехала вместе с подругой. По мне все одно, мой совет всем любителям: выезжайте каждый сентябрь на природу, в места, где растет много конопли — а такие места еще не перевелись, — и работайте руками самостоятельно. Один рабочий день — и натрете себе на целый год. Но, возможно, это я — человек неискушенный и не вижу разницы между сибирским планом и планом (прессованной пылью?) из Чуйской долины или откуда-нибудь оттуда. Мне все одно, я одинаково равнодушен, химка это, трава или пыль, по мне так эффект один — отупляющий. Моя девушка бывшая обязательно бы объяснила мне, в чем разница, но мне неинтересно.
Потом мы с Мишей покурили — лишние обрезки, его подарок мне. Я хоть и не был поклонником этого дела и в жизни бы не стал искать деньги, чтобы дунуть, как суетят на это некоторые гопники, но и отказываться тоже не в моих традициях. Мы покурили и поехали по Мишиным делам. Сели в Мишин оранжевый “Москвич”, лет “Москвичу” было больше, чем нам обоим, вместе взятым, и поехали в центр. Миша куда-то вышел, “уладил” какие-то дела. И мы просто проехались по городу. Хорошо было просто курить сигареты и смотреть в окно, уже темнело. Любая самая глупая песня способна расшевелить эрогенные зоны в душе, когда ты едешь в машине по вечернему городу. Я спросил у Миши, считает ли он мою девушку красивой. Миша подумал немного и сказал:
— Нет. Не считаю.
А я сказал:
— А я считаю.
Он сказал, что она симпатичная, ладно, но до красивой ей не хватает того, незнамо чего. Потом мы вернулись, выпили по два пива в машине, и по домам.
* * *
Они все-таки заехали за мной на своем “бобике” с брезентовой крышей. Там одним из пассажиров был мой одноклассник, и еще два парня, не знаю, кто такие. Видел, конечно, не в городе-миллионере живем, а в поселке маленьком, но не знаком лично.
То есть нет, было не так. Сначала зашла женщина из военно-учетного стола. А она была мамой моего другого одноклассника, я же говорю, все родственники и знакомые в нашей дыре, все друг друга знают. И она, Кучина Ирина Владимировна, постучала в окно, в окно моей комнаты. Я как раз был в полупроснутом состоянии, в размышлении, поддаться ли уговорам утренней эрекции. В общем, она постучала, тук-тук-тук, позвала меня по имени. Я открыл штору, и она сказала:
— Собирайся, поехали в военкомат.
Эрекция у меня прошла, я собрался, залез в “бобик”, четвертым на заднее сиденье. Спереди сидели Кучина и водитель. Мы поболтали с одноклассником. Что-то шутили стандартное по поводу галифе и кирзочей и тут приехали.
На первый день у меня не получилось дойти до хирурга. Я прошел почти всех врачей, у меня остались дела только у хирурга и невролога. До хирурга была здоровая очередь. Я ее прошел всю, целую очередь парней в одних трусах, но перед кабинетом была толкучка, как обычно, и оказалось, что я забыл сыграть в эту ненавистную мне игру: “Кто последний?” — “Я последний!” –“Я за тобой”. Я-то как раз собирался откосить по хирургу, блажь пропала идти в армию. Рассудок вернулся, и я хотел откосить. И желательно собрать все эти двести направлений за один день, чтобы потом спокойно себе разъезжать по больницам и прикидываться больным, пока не найдется статья. Но, как я уже говорил, очередь я отстоял, но, оказывается, вхолостую. Какой-то маленький гном начал качать права насчет того, что я не сказал, что я — в очереди.
— Куда ты, — говорю, — щемишься?
— Ты не занял, — говорит, — я занял. А он после меня. Так что иди в конец очереди.
— Я стою тут полдня.
Отстраняю его, говорю ему: угомонись, я сейчас пойду, потому что я простоял тут чуть ли не со Второй мировой. А он свое:
— Ты не занял очередь. После него я. А потом он идет. А ты иди и занимай очередь.
Что же будет с этим подлецом в старости, подумал. Дай бог тебе самой жестокой дедовщины, какая бывает в жизни, подумал я. И тем не менее я не хотел спорить, я сказал ему:
— Ладно, гном ты чертов.
Сходил пока к неврологу. Она мне выдала направление на обследование — лежать две недели в неврологическом отделении, потому что я рассказал, что у меня головные боли, когда я завязываю ботинки. Это была правда: я довольно много пил лет с тринадцати и три раза у меня было сотрясение. Я решил пока не пользоваться этим направлением, чтобы воспользоваться им, если не выйдет получить ограничения годности по плоскостопию и сколиозу. Окулист, терапевт, лор меня уже проверили. Одноклассник уже умотал. А мне нужно было побывать у хирурга, но входить в одну очередь дважды было выше моих сил. Я разрабатывал план, чтобы отомстить гному. Я его ненавидел, обычно злость проходит быстрее, но этот гном был противный, как мозоль. Поэтому я оделся и вышел на улицу. Выходили, выходили другие призывники, в основном моего возраста, но были и постарше. Плохо, что один военкомат на весь район, на все прилегающие к городу пригороды и деревни, так у нас устроено. Но, с другой стороны, хорошо тем, что из деревень люди не так сильно стараются откосить. А большинство идет служить. Поэтому отношение не такое, как в городских военкоматах, нет недобора, план они выполняют и поэтому не хватают тебя средь бела дня и не отправляют с ходу к черту на рога. И с нами обращаются вежливо. Ладно, я ждал, курил перед военкоматом, пока этот маленький гном не закончил внутри свои дела и не вышел. А как он вышел, я встал ему навстречу. Он встал в дверях — как в штаны наделал. И зашел обратно. Я еще его покараулил, потом зашел внутрь, смотрю, а он стоит в коридоре, читает плакаты про разные виды службы. Ох, жук. Делает вид, что не замечает меня, трус. Я подошел, встал рядом с ним, тоже делаю вид, что читаю, а потом сказал ему, что он трус и говна кусок. Так и сказал:
— Гном, трус ты и говна кусок, — как в кино, так же пошло, но в то же время хорошо получилось, эффектно.
Но он ничего не ответил. У меня стало легче на душе, я вышел из здания районного военкомата и направился к автобусной остановке. Иногда думаю, что я один из тех психов, которые случайно могут сломать шею непослушному ребенку, тряся его за плечо. Или я мог бы догнать человека, наступившего случайно мне на ногу, и толкнуть его под автобус. Нужно быть спокойней.
* * *
Хирург оказался здоровенным мужиком с одышкой. Он осмотрел мои стопы, прощупал мне позвоночник и сказал:
— Не пойдешь в армию.
И выписал мне направления на рентген. Это заняло два дня, я съездил облучиться в сельской больнице, снимки проявили, я забрал снимки и опять явился к хирургу. Теперь я всегда играл по правилам, спрашивал, кто последний.
Однако оказалось, что мои ноги и спина плохи, но не достаточно, чтобы я был негоден. Хирург закончил уже со мной, написал категорию “А”, но тут я вспомнил еще об одном козыре. У меня в паху появлялся странный бугорок иногда, если я напрягался. Я подозревал, что это грыжа, но этот бугорок никогда мне не мешал, я жил с ним лет, наверное, с одиннадцати. И всегда забывал справиться у врачей, что это такое. Нет, в детстве я это никому не показывал, потому что думал, что это из-за онанизма, и, считая себя чуть ли не изобретателем этого низкого занятия, скрывал наличие бугорка из соображений конспирации. А потом просто привык к этому бугорку и перестал обращать на него внимание, почти даже не вспоминал о нем, а просто машинально заталкивал обратно.
— Посмотрите, я совсем забыл. У меня, видимо, грыжа или что-то в этом роде.
Я напряг руки, живот и зад и показал, как у меня вздувается этот бугорок. Хирург на меня, как на идиота, посмотрел.
— Грыжа, конечно, — говорит. — И давно это у тебя?
— Лет, наверное, с одиннадцати или немного раньше, — я пожал плечами.
— А сейчас тебе сколько?
— Восемнадцать.
Хирург с воинским званием произвел у себя в уме необходимые подсчеты, вычел одиннадцать из восемнадцати, я полагаю, и сказал:
— Это же не шутки. Ее может защемить. Даже умереть от этого можно.
А потом для убедительности, чтобы я действительно понял, что это не шутки, добавил:
— Или не сможешь больше… — ну, понятно, чего не смогу. Только это он уже от себя сочинил, думаю. Но на всякий случай я согласился на операцию, это давало лишний месяц отсрочки.
Я взял направление и пошел, заодно мне удалось прихватить само свое личное дело, чтобы почитать его дома на досуге. Просто взял его под мышку, когда уходил из военкомата. Наверное, за такие дела могут дать условный срок или пятизначный штраф. Я придумал одну лазейку. Выкинуть все эти снимки, на которых отражена моя годность, выкинуть прилагающуюся бумагу (хирург просто вложил ее, даже не вклеил), сказать, что, “видимо, утеряны”. И когда меня повторно направят на рентген, попросить своего сводного брата, порядочного семьянина и работника бензоколонки, чтобы он сфотографировался вместо меня. У него нога плоская, как парта, и давно уже не актуальна проблема военкомата в его жизни. Ладно.
Теперь что касается грыжи. Меня раньше никогда не оперировали. А грыжа моя находилась прямо впритык к члену. Может, поэтому я и никогда не обращался к врачу, а семь лет просто заталкивал обратно этот бугорок, вдавливал его обратно и шел дальше по жизни. Боялся врачебного промаха, который раз и навсегда лишил бы меня возможности совокупляться. В больницу я взял с собой распечатку “Истории одной смерти, о которой знали заранее” Маркеса (прочел эту повесть, пока еще ехал в автобусе) и “Избранное” Хемингуэя. В избранном не было моего любимого на тот момент хемингуэевского романа “Прощай, оружие!”, зато была речь “Писатель и война”, — я прочел ее и не понял, зачем ее поставили в сборник; потом перечитал “И восходит солнце” вечером перед операцией. Полуглухой дед (тоже паховая грыжа), который лежал со мной в палате, спал, поэтому я читал на диванчике в больничном коридоре. Дочитал уже после двенадцати, закрыл книгу. Я сочувствовал главному герою. И боялся, что врачи случайно отрежут мне хрен.
Был такой случай у меня в детстве. Мы прыгали с горки в сугроб. Залазишь на металлическую горку (она стояла у нас во дворе начальной школы), только не скатываешься вниз, а разворачиваешься и прыгаешь в сугроб. И вот подошла моя очередь. Я смотрю и вижу: из-под снега торчит заборчик. Думаю, только бы на него не попасть, а то можно спину сломать. Сиганул, и прямо на него спиной. Я умудрился отклониться на метр от траектории, чтобы упасть на этот долбаный забор. Я лежал на снегу и колючих досках забора и плакал, потому что было очень больно и очень обидно. Один из тех случаев, когда срабатывает закон Мерфи.
Я дочитал Хемингуэя в больничном коридоре, и на этот раз книга значила для меня больше. Это была пророческая книга. Я понял, что могу снова упасть на забор.
Еще вспомнил, как одному моему приятелю делали операцию в детстве. Что-то с мочевым пузырем у него было. И случайно порезали пенис, он показывал — у него шрам. Говорит, что ничего, работает, девушке его даже нравится, но если бы перестал работать? Что делать, если у тебя не останется секса? Что я буду делать? Писать книги? Зачем тебе писать книги, если у тебя не работает хрен? Что это будут за книги? Мемуары человека без члена? Воспоминания о тех славных временах, когда я работал грузчиком с грыжей, но зато с работающей штуковиной?
— Проснись, парень, — утром меня растолкала женщина. Она прямо в палату закатила эти носилки с колесиками, как там они называются? Не знаю, есть ли у них вообще название. Она еще сказала:
— Раздевайся.
На мне и так были только трусы, поэтому я спросил:
— Совсем?
— Нужно голым.
Я снял трусы, залез на шаткую конструкцию, накрылся простыней и поехал в операционную, боясь упасть.
— Как дела? — спросил у меня мой врач, человек с такими же венистыми руками, как у меня. Я негромко сказал ему, чтобы женщина-помощница не услышала:
— Я забыл посрать.
— Ничего страшного, — сказал он. И бровью не повел. И начал все приготовления.
— А наркоз это не выявит?
Врач беззаботно махнул рукой и велел мне перебираться на операционный стол. Руки, ноги мне связали. А потом женщина приставила маску к лицу. Мне показалось, что я задыхаюсь. Я всегда боялся умереть от удушья, вообще я перепугался, как разума лишился, стал мотать головой и материть их. Тогда врач схватил мою голову, а его помощница привинтила какой-то ужасный металлический удерживатель, так что я уже не мог повернуться. И произошла маленькая смерть. А через секунду я уже проснулся и увидел бабушку. Я сказал ей одно матерное слово, потому что моя душа еще не покинула операционную и боролась с обидчиками, пытающимися задушить меня. Слава богу, бабушка не поняла посыла. Потом до меня дошло, что уже меня не душат и что операция прошла. Я потрогал сразу свою задницу, чтобы убедиться в том, что я не опростался. Потом потрогал член, чтобы убедиться в том, что его случайно не отрезали, а потом уже поздоровался с бабушкой. Она мне привезла поесть, но есть я пока не стал. Потому что напрягаться я теперь не мог, и на горизонте уже маячил мой самый первый в жизни запор. Однако вечером есть захотелось, и я все умял.
Утро. Я забылся, встал и пошел к умывальнику чистить зубы. В те времена я еще не был ипохондриком и параноиком, но зубы чистил всегда сразу, как вставал, и каждый раз после еды. Раза четыре-пять в день. Дед-сосед еще спал. Я прошел путь до умывальника, взял зубную щетку и только тогда почувствовал боль. Я сел на пол возле умывальника и вспомнил, что мне сделали операцию. Через несколько минут зашла медсестра, увидела меня на полу и помогла добраться до кровати. Пришел врач и сказал, что больше ни в коем случае не вставать еще двое суток и мочиться в утку.
— А когда я смогу сходить в туалет? — спросил я. Меня это очень беспокоило.
— Ничего страшного. Послезавтра сможешь сходить.
Я посчитал. С момента последней моей дефекации прошло уже приблизительно сорок часов. Следующая случится не раньше, чем через сорок часов. Итого — восемьдесят часов без дела, которое я в течение восемнадцати лет привык проделывать каждые двадцать четыре часа, а то и значительно чаще. Я взялся дочитывать книгу Хема, но все эти мысли постоянно отвлекали от текста. Мне даже не хватало сил выпустить газы, а все то, что я съел за последние два дня, до сих пор было во мне.
И еще в этот день подбросили нового пассажира. Привели второго деда. Он тоже был глуховат, как и первый, только отличался от первого деда тем, что ему только что прооперировали аж две грыжи — у него была двусторонняя паховая грыжа. И тем еще отличался, что коверкал глаголы. Например, говорил “понимашь” вместо “понимаешь” и “понимат” вместо “понимает”. Таким был второй дед.
А потом была ночь, в которую было очень одиноко.
Ночью деды, объединив силы против меня, устроили мне маленький ад. Поначалу я не мог заснуть, потому что не мог найти удобное положение. Эта ужасная кровать с натянутой сеткой хороша, только если вы ребенок и хотите на ней попрыгать. А еще, как я уже сказал, и деды давали мне жизни. Если бы я успел заснуть — я бы избежал этого, но я не успел. Сначала раздался оглушительный храп Односторонней грыжи. Это не помешало, однако, заснуть Двусторонней грыже (в этом прелесть глуховатости), поэтому скоро Двусторонняя грыжа заснул и добавил к храпу свои стоны. Снилось ему нечто неприятное, а я должен был слушать. И когда мое настроение вылилось в уверенность, что причина всех моих бед по жизни — эти деды, я начал жалкие попытки крикнуть на них матом, чтобы они хоть на время прекратили свою симфонию. Они не слышали, я кидал тапками, но промахивался, тапка было всего два, и они тут же закончились, а сил не хватало, чтобы мой голос звучал громко. И спина болит из-за сетки. Я скинул матрас на пол, свалился на него, но на полу было еще хуже, деды не переставали храпеть и стонать у меня в голове, стонать и храпеть, да еще и дуло со всех щелей. Обратно на кровать я залезть не могу, закинул матрас на место, а сам не могу. Так я просидел час, или два, или три задом на голом полу. А потом как-то у меня получилось все-таки, и я залез и так неимоверно устал, что сразу заснул.
…И проснулся под разговор о политике. Второй дед что-то рассказывал первому. А первый на все отвечал:
— Вся власть в руках у чиновников!
Они друг друга не слышали. Второй что-то втолковывал про Сталина. О том, что раньше жилось лучше, что зря Сталина ругают. А у первого на все был ответ:
— Вся власть в руках у чиновников!
Тогда я вылез из-под одеяла и сказал:
— Хрен в руках у чиновника, храпуны чертовы!
Первый дед посмотрел на меня непонимающими глазами и повторил свое заклинание.
Весь день мне пучило живот. Зато когда зашел врач справиться о наших делах и я ему пожаловался на кровать, он прислал мне специального человека, который принес “щит” из досок. Я перелез на стул, а специальный человек стянул постель, подложил “щит”, заправил постель, и теперь лежать было жестко, но удобно.
А назавтра был новый день, который уже сулил мне посрать. И еще в этот день еду разносила молодая и симпатичная девушка. Они работали два на два. То есть два дня была немолодая и некрасивая, а теперь два дня будет молодая и красивая. Раздаточница принесла нам завтрак, я отказался от всего, кроме чая, и успел сказать ей пару комплиментов. Потом выпил чай. И наконец встал.
Туалет был ужасен. Ни вам стульчака, ни сияющей чистоты. К тому же там не работал слив — на бочке лежал ковшик для этого дела. И еще плохо стекала вода, ее было слишком много, а это всегда чревато омерзительными брызгами. Я еще был недостаточно силен, чтобы забраться на унитаз на корточки, поэтому мне пришлось зависнуть над унитазом. Удерживая зад на весу, как над пропастью, руками держась за раковину и бачок, я тужился довольно долго, но первый раз ничего не получилось. Мне пришлось отдохнуть пару часов и повторить попытку. На второй раз получилось, но я не успел вовремя убрать зад, потому что еще передвигался, как калека, все время кряхтел и стонал, и часть омерзительных брызг настигла меня, прохладно полоснув по булкам, заставив скривить рожу и подавить рвотные позывы.
Я, признаться, догадался только с третьего раза бросить на воду кусок туалетной бумаги, чтобы дерьмо падало без брызг.
И еще только через два года узнал, что это широко распространенная техника, когда унитаз переполнен, и называется этот метод “запуск десанта”.
* * *
Приехала сестра. Уж конечно, не сводная сестра — у меня еще есть родная старшая сестра.
— Привет, лось, — сказала она. Это она меня всегда так называет, потому что я самый высокий у нас в семье. Во мне всего сто восемьдесят один или сто восемьдесят два, но все остальные у нас не больше ста семидесяти. Ладно, неважно, мы поболтали, нам особо не о чем разговаривать обычно.
— Ну, как тут?
— Нормально, у тебя как?
— Нормально.
— Как твой прекрасный муж?
— Объелся груш. Как всегда.
— Как Рома?
Это ее сын.
— Нормально все. А что у вас с папой? Что он тобой не доволен?
— Да так. Споры у нас были.
Я не стал ей рассказывать, о том, что я насильник и винный вор. Сестра мне дала немного денег, папа все-таки передал через нее, и уехала, потому что ее внизу ждал Макс в машине. Муж.
Зато немного позже приехали две мои подруги — Света и Юля. Света училась со мной раньше на потоке, а Юля была ее безумной подругой. Я со Светой одно время чуть было не начал встречаться, а с Юлей как-то чуть было не переспал. Но я был не особо решителен, а потом начал встречаться со своей любимой. И вот они заходят. Они были в белых халатах и бахилах, их выдают посетителям, а я лежал на кровати. Ко второму деду как раз пришли родственники. Сидят вокруг его постели, поэтому я слегка смутился, когда Юля сказала:
— Медсестер вызывали? — и так встала в этом белом халате над моей кроватью, как будто это все экспозиция в порнографическом фильме.
Я смутился, вскочил, поцеловал каждую в щечку и повел их поскорее в курилку.
Они меня порадовали тем, что купили выпить. А еще Света купила книжки, которые я заказывал. “Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?” и “Истории обыкновенного безумия”. Я по телефону продиктовал ей список из того, что хотел бы прочитать, и велел выбрать любые две, которые ей попадутся. В мягкой обложке, шестьдесят рублей каждая, чтобы я смог вернуть ей деньги.
Курилка располагалась на черной лестнице, которой никто не пользовался именно как лестницей. Можно было подняться на этаж выше, так там даже и больных не было. Поэтому так мы и сидели, поднялись. И теперь спокойно себе выпивали: я водку с соком (мне купили “детскую” бутылочку ноль двадцать пять), а Света с Юлей коктейли из банок. И слушали, как этажом ниже пациент рассказывал веселую и печальную историю о том, как его лечили от алкоголизма, но так и не вылечили. Нам со Светой было весело, а Юля сидела надутая. Потом встала, подошла к окну и сказала:
— Я вижу лошадку в поле.
Мы посмотрели со Светой в окно, и там действительно было что-то вроде поля, засыпанного грязным снегом, и что-то вроде лошадки посреди поля, только неживое. А потом я дал им денег, которые передал мне папа через сестру, и они сходили еще за алкоголем. На этот раз я получил взрослую бутылку — ноль пять и еще сока, а они снова ограничились коктейлями из банок. Договорились, что Свете за книги я отдам как-нибудь в другой раз. Мы хорошо выпили, а около восьми Света и Юля уехали.
У меня еще были и водка, и апельсиновый сок, и я не знал, что делать. Я отнес это добро к себе в палату, дедам я не стал предлагать, они меня не интересовали как собутыльники. Поэтому я патрулировал до курилки и обратно, думая, пить ли одному, или же кому предложить выпить со мной. Я наткнулся на молодую раздатчицу в итоге и спросил:
— Ты выпьешь со мной?
— А есть? — спросила она.
И было похоже, что она не прочь. Неужели так просто? Со мной выпьет молодая и симпатичная девушка из персонала, ей даже и двадцати не было. А там кто знает?
— Водка с апельсиновым соком.
Она сказала, что будет занята еще минут двадцать: уборка, там, прочая ерунда, не знаю, чем она занимается. И если я дождусь, встретимся в курилке.
— Конечно. Я пойду в курилку, только буду этажом выше.
Я ее ждал и думал о сексе с ней. С одной стороны, я любил свою бывшую девушку. Но, с другой стороны, она же меня бросила. Ладно, раздатчица пришла, ее звали Наташа. Она рассказала о себе. Наташа училась в медицинском колледже и успевала еще работать здесь. Ей тоже было восемнадцать. Я ее поцеловал, и она ответила. Я положил ей руку между ног, и она сказала:
— Что ты делаешь?
— Ничего, — ответил я.
И теперь попытался что-то сделать. Прямо там начал домогаться ее возле подоконника. Но, видно, я к этому еще не был готов. Я еще не успел и штаны-то снять, просто терся об нее промежностью, и мне вдруг стало так больно, как будто мошонку мне отрывают. Мой шов будто бы начал расходиться, и все возбуждение тут же прошло. Я застонал, Наташа усадила меня на лестницу и сказала:
— Сам виноват.
Мы покурили, она меня отвела до палаты, на том и распрощались. Деды уже спали, я доковылял до кровати, разделся и лег. Я думал о Наташе, и думал о Свете, и думал о том, как Юля сказала:
— Я вижу лошадку в поле.
И ловил себя на мысли, что с удовольствием бы поцеловал Юлю в тот момент. Я опять возбудился. Что же это значит? Если я люблю одну девушку, я не должен хотеть секса с другими или, по крайней мере, должен сдерживать в себе это. А ведь были моменты, когда я очень хотел и Свету поцеловать. Я понимаю, что это неправильно, и в то же время не понимаю. Я подумал, что я всего лишь младенец. Когда-то видел фотографию, на которой был изображен младенец, только с членом взрослого человека. Не помню, как называется эта болезнь. Только я тогда подумал, что этому младенцу нужны будут ползунки с тремя штанинами. А сейчас я ощущал себя тем младенцем. Мозги, сознание, беспомощность, только шняга, как у взрослого, а так ничего не изменилось за восемнадцать с половиной лет. Я мечтал стать цельным человеком, понять, чего я хочу в жизни. Я мечтал замереть над бездной, как над унитазом, полным мерзкой жижи. Удерживать равновесие над бездной, стоя на натянутом канате, жонглировать круглыми кубиками и квадратными шариками. Вся вселенная замрет, а мои стихи будут взрывами небывалой силы. Все это превратилось в кашу в моей голове, я свалился с каната в зловонную жижу, и снилась мне всякая ерунда.
* * *
Мы разминулись с отцом, когда я выписывался, и опять поругались. Он-то думал, что мне надо помочь с вещами, и поехал за мной в больницу в тот день, когда меня выписали. А я в это время уже благополучно напивался с Мишей. Только вот не соизволил никого предупредить. Но зато на следующий день лежу я на диване, подходит мачеха и начинает орать на меня. Что не получится у меня вот так просто лежать на диване. Я выслушал ее внимательно и ничего не ответил. Только тут зазвонил телефон, а это — меня. Мне звонят и предлагают выйти на работу. Продавать чайники. Я уже и забыл-то об их существовании.
— Конечно, выйду, — говорю я.
А потом говорю мачехе:
— К тому же я уже нашел работу.
Одна продавщица ушла в декрет, но вторая тоже уже была беременной. Кто-то о них обеих, видно, позаботился. И вот я явился на точку, и беременная Настя стала мне рассказывать, что к чему. Там, помимо чайников, было еще много чего: всякие брелоки, чехлы для сотовых телефонов и прочая муть. И даже одна микроволновка на верхней полке. Она мне объясняла, как показывать чайники, как пользоваться кассой. А потом она оставила меня одного и ушла на час куда-то. Целый час я сидел и смотрел на посетительниц. Уже стало тепло, и девушки начали оголять ноги. Я сидел в этом своем стеклянном аквариуме со страшной эрекцией посреди торгового центра. И тут подошла молодая китаянка и говорит:
— Я хочу такой, только зеленый.
Я смотрю не нее, и мне неловко встать, я сижу на стуле и тянусь за чайником, потому что, если я встану, эта красивая китаянка увидит мою эрекцию.
— Ой, тут только голубой.
Я дал ей чайник, и она стала его разглядывать. Потом говорит:
— Ладно, давайте голубой.
Я, все так же сидя, поставил чайник на прилавок, взял из-под прилавка ведерко, в котором была вода, налил в чайник и включил его. Вода быстро закипела, я вылил ее обратно в ведерко, вытер чайник полотенцем, положил его в коробку, но не смог пробить чек.
— Простите, — говорю, — я первый день. И я не умею обращаться с кассовым аппаратом.
Она удивленно смотрела на меня. Я еще пощелкал аппарат и по ходу совсем вывел его из строя. Китаянка что-то сказала на китайском языке и ушла без чайника. Я посмотрел ей вслед, мечтая о том, как бы все могло у нас сложиться, если бы я был чуть расторопнее. Настя вернулась и спросила, как у меня дела.
— Я обосрался, — ответил я.
Она мне еще пять раз объяснила, как пользоваться кассовым аппаратом, и тогда я все понял. А потом пришла еще одна девушка, мы повесили табличку “Учет”. И стали всё считать. У меня мозг плавился. Мы складывали все цены от всего имеющегося товара, чтобы в результате получить определенную сумму. Два часа считали, а потом получили не ту сумму, которую должны были получить. Тогда они решили прерваться на обед, а потом опять все пересчитать. Беременная Настя и вторая девушка ушли куда-то обедать, а я вышел на улицу и теперь стоял возле торгового центра. Курил, мне-то идти было некуда. И тут меня окликнул какой-то чел.
— Привет, — говорит.
— Привет, — сказал я.
Это оказался один местный поэт — Иосиф Куралов, еще он ведет литературную мастерскую, в которую ходят одни молоденькие девочки. Куралов стрельнул у меня сигарету. Такой серьезный с виду мужик лет сорока пяти. Я слышал про него, что он зашитый алкаш. Он сказал:
— Я прочел твои стихи, и они мне понравились.
— Где прочли?
— В книге, которую выпустил Ибрагимов.
Ибрагимов — это другой поэт, который ведет другую мастерскую — при университете, из которого я недавно отбыл. Там не только молодые девушки. Но это не важно.
— Что еще за книга? — спросил я у Куралова.
Оказалось, что вышла книга, в которую этот самый Ибрагимов собрал всех, кто как-то связан с нашим университетом. Ибрагимов отбирал не по качеству стихов и отбирал не только студентов, а также персонал, преподавателей или, там, работников. У любой университетской технички был шанс стать автором кирпича “Поэты университета”.
— На фоне остальных ты хорошо смотришься, — сказал Куралов и предложил мне выпить с ним пива.
— Да я на работу устроился. У меня обед скоро закончится.
Хотя пива хотелось. Куралов расспросил меня о работе, а потом как ни в чем не бывало:
— Ну что, пойдем?
— Куда?
— Пиво пить.
Я кинул прощальный взгляд на торговый центр и пошел с Кураловым. Только пришлось разговаривать о поэзии. А мне, признаться, неловко от этих разговоров про стихи. Он с виду серьезный мужчина, не похож на поэта, а мы сидим с ним в палатке, пьем пиво — это хорошо, — но он тут давай мне зачитывать. О вине, о женщинах.
На следующий день мне позвонила мой работодатель. Пыталась выяснить, куда я пропал. Но я сделал вид, что это не я с ней говорю, а меня нет дома. И больше она не звонила. Проблема моя заключалась только в том, что я оставил у нее в офисе паспорт. Она взяла, чтобы сделать ксерокопию с моего паспорта, и теперь я стеснялся прийти и забрать его. Думал даже заявить о пропаже и сделать новый. Забрал его только через месяц. Пришел к ней в офис, нашел ее. А когда она спросила, куда я пропал, то я сочинил историю о том, как меня ограбили на улице и я провел три недели в больнице.
* * *
А пока паспорт мне и не был нужен. Миша свел меня с одним своим клиентом, и тот предложил мне поработать с ним за двести рублей в день. Его звали Славой, он был сварщиком и бывшим наркоманом. То есть раньше принимал тяжелые наркотики, а сейчас только курил и был теперь, как я уже сказал, Мишиным клиентом. За три года до этого я уже работал помощником сварщика. И того сварщика тоже звали Славой. Вот ведь в чем штука.
Нам предстояло поменять трубы в подвале железнодорожного вокзала.
В первый день мы приехали, зря просидели два часа, а трубы так и не привезли. Слава угостил меня пивом, и я вернулся домой.
На второй день мы приехали, зря просидели три часа, а трубы опять не привезли. Слава угостил меня пивом, извинился, что зря отнимает мое время, и я вернулся домой.
На третий день мы начали работать в девять утра и закончили в одиннадцать вечера.
С утра до обеда я растаскивал по подвалу трубы с мужиком похожим на обезьяну. Ему, казалось, это даже в кайф. Он тащил их, как будто они были сделаны из картона. Я обливался потом. Там было очень тесно, и вход в подвал был только с одной стороны. Поэтому поначалу трубы приходилось тащить почти двести метров через весь подвал. Сверху капала сортирная жижа, было тесно, освещение плохое, сыро, и тут я начал вспоминать о том, как хорошо было в универе. Сидел бы в уютной аудитории — такие предательские мысли. Дотаскиваю эту трубу, думал я, возвращаюсь, сажусь в маршрутку, и больше вы меня не видели. Но мы брали следующую трубу и опять тащили ее в конец.
— Что ты такой хилый? — спрашивал у меня человек-обезьяна.
— Какой уж есть.
Ему было удобнее. У него были кирзовые сапоги и в несколько раз больше силы, чем у меня. Однако к обеду это закончилось. Славе жена, или теща, или хрен знает кто положили на обед лапши и тушенки. Мы поели, протянули кабель и начали варить. То есть я держал трубы, а Слава орудовал. Только кабель был хреновый, изоляция была хреновая, а ноги уже промокли, мы все были в грязи и, боюсь, даже отчасти в моче, и нас постоянно било током. Еще у Славы была шутка. Например, я сяду на трубу отдыхать, закурю, а он — жах! — в трубу держаком от сварки. Разряд мне в задницу. Я с перепуга соскакиваю, а он себе хохочет. Такие шутки меня раздражали. Но еще больше раздражало, когда он делал неправильно, и нам приходилось переделывать. Под конец первого дня я уже был так издерган, что хотел дать Славе по роже. Но потом я ехал в маршрутке домой, и в кармане у меня лежали две сотни. Я с нетерпением ждал выходных и уже видел в мыслях, как буду тратить заработанное.
И после третьего рабочего дня я сидел перед телевизором. Я старался не заснуть, потому что, когда работаешь больше двенадцати часов в день, каждая минута безделья кажется драгоценной. А если заснуть — сразу проснешься, и опять на работу. Так вот, около полуночи мне позвонил Костя Сперанский и сказал, что мою бывшую девушку собираются отчислять из института. Он ведь, если я забыл сказать, учился с ней в одной группе.
— Ты бы повлиял на нее, — сказал он.
Я тут же перезвонил ей самой и сказал:
— Что за дела? Почему тебе хотят отчислить?
Она сказала, что должна сдать два материала по журналистике. Репортаж и интервью.
— И в чем проблема?
— Не могу.
— Что значит не можешь?
— Нет, — говорит, — вдохновения.
Я сказал ей, что, если она такая дура, я за нее напишу. Был четверг, и я велел приехать ко мне в субботу. Она не поверила, что я смогу хорошо написать. Но я сказал:
— Не забывай, что я поэт и писатель.
И она согласилась. Но предупредила:
— Я приезжаю, мы пишем, что нужно, и все.
— И все, — согласился я.
Я плохо спал и плохо работал на следующий день, потому что ждал предстоящей встречи со своей бывшей, но до сих пор горячо любимой девушкой. Нам нужно было все доделать со Славой в пятницу, поэтому мы торчали в этом подвале до половины двенадцатого. Меня опять било током, и я вспоминал речь Хемингуэя “Писатель и война”. И думал о том, что я ничем не хуже Хема, потому что для кого-то школа жизни — это война, а для меня — разряд в задницу, что я как настоящий мужчина работаю по двенадцать-четырнадцать часов в день и скоро стану настоящим писателем.
И на следующий, после тяжелой трудовой недели, день я был награжден приездом возлюбленной. Она села на стул возле компьютера и стала рассказывать. Рассказывала, в чем вся соль, когда ты пишешь репортаж, и в чем вся соль, когда ты пишешь интервью. Только я не слушал, а смотрел ей между ног и смотрел, как краешек трусиков выглядывает из штанов.
— Куда ты смотришь?
— На трусы.
— Ты слушай, а не смотри.
Но я схватил ее, стал целовать, и она задала этот вечный глупый вопрос:
— Что ты делаешь?
— Ничего, — ответил я, как отвечал уже не раз.
И я слышал, как за окном в палисаднике отец шутит о чем-то с мачехой. Слышал еще какие-то звуки с улицы, когда все это произошло. А потом все закончилось, хотя лучше бы никогда не заканчивалось, и мы с моей то ли бывшей, то ли нынешней девушкой шли к остановке. И я спросил:
— Мы снова теперь вместе?
— Не знаю.
И она спросила:
— А как же мои материалы?
Я посадил ее на автобус и за ночь написал репортаж и интервью. Репортаж был с выдуманного мной фестиваля рэпперов. Я выдумал одиннадцать групп, которые читали рэп. Среди них была группа “Маршрут 104”, которая зачитывала:
Человек с большим животом
Общается только со своим котом.
И была группа “Последний поворот”, которую тревожили более философские вопросы:
За карточным столом поддатый бог длиннобородый
Вдумчиво сидел, сатана месил колоду
И как-то ненароком, по привычке, сплутовал.
Создатель, ясно дело, наши души проиграл
И другие группы. Еще девять. Потом я дал оценку хип-хопу, поразмышлял о рэпе в целом и был таков.
А потом написал интервью, которым горжусь по сей день. Я выдумал человека, звали его Антон Нестеров, который коллекционировал левые ботинки. У меня у самого есть такая проблема: левые остаются целыми, а правые рвутся. И я написал про Антона Нестерова, который выкидывает рваные правые ботинки, а левые оставляет в коллекции. Он скопил пятьдесят три башмака за пять лет.
В воскресенье мы с моей (теперь снова моей) девушкой съездили в общагу универа, собрали там обуви у всех моих знакомых, расставили ее на подоконнике и сделали фотографии.
Моя девушка сдала мои работы, и поэтому ее отчислили не тогда, а на полгода позже. Но через полгода она снова уже не была моей девушкой.
* * *
Утром я стоял в ванной, чистил зубы, когда во входную дверь постучались. И тут же, не дождавшись ответа, в коридор зашла Кучина.
Ирина Владимировна Кучина из военно-учетного стола. Отсрочка-то моя закончилась. Я стою и смотрю на нее, из ванны в коридор смотрю, удивленно, с зубной щеткой во рту.
— Собирайся, — говорит она, — поедем в военкомат.
Я стою и смотрю на нее. Потом вытащил зубную щетку изо рта и сказал:
— Вы таким тоном это говорите, как будто на ****ки меня зовете.
— Давай. Мы тебя ждем снаружи.
Я прополоскал рот. Она собиралась выйти из дома, но я сказал:
— Подождите. Мне нужно на работу сегодня. Я могу сам приехать завтра или послезавтра.
— Так и приедешь?
— Приеду.
Она не то чтобы поверила.
— Подождите, — сказал я. Вынес ей из своей комнаты личное дело. Я давно уже убрал оттуда все лишнее.
— Вот, — говорю, — только это возьмите. Оно, наверное, должно там лежать, в военкомате, я случайно с собой взял.
Она посмотрела на меня подозрительно.
— А чего это ты его домой утащил?
— Да забыл отдать.
— Забыл отдать?
Еще посмотрела и пошла. Только в дверях сказала:
— Я тебя предупредила. В следующий раз я заходить не буду. Если не приедешь — пеняй на себя.
— Приеду на днях, — говорю.
Она вышла.
Только теперь я на всякий случай перед тем, как пойти работать, по утрам выглядывал в окно. И не удивился, когда в одно прекрасное утро меня снова ждал “бобик” с брезентовой крышей за оградой. Вот они сидели в машине за оградой, место с видом на мое крыльцо.
Я взял обувь и пошел на кухню. Выкинул ботинки в форточку, встал на подоконник, пролез в форточку сам, спрыгнул с карниза и оказался со стороны огорода. Обулся и огородами пошел на остановку.
Пусть себе ждут. А я пойду другим путем. Встретимся осенью, ребята. Пусть хирург забудет мое лицо к тому времени. У меня еще две небитые карты — плоские, как парта, ноги моего сводного брата и направление в неврологическое отделение. А утреннее солнце светило, хорошо было, еще пара дней, и весна закончится, начнется лето. Я шел к остановке, мне было хорошо, солнце светило для меня, я шел на работу и с каждой секундой становился взрослее, и на этом хотелось бы закончить всю эту историю.
Только добавлю маленький постскриптум. С тех пор прошло несколько лет, и вот что я могу еще сказать напоследок о себе и тех, о ком рассказывал:
1. О себе. Вскоре меня опять бросила моя девушка, и еще через пару месяцев я даже ее разлюбил. И после я еще не раз оставался без девушки и без работы и поступал еще в два института. В последнем задержался дальше первого курса и сейчас учусь. А схему с ногами моего сводного брата оказалось провернуть легче легкого.
2. О Мише. Миша бросил все свои грязные дела, к настоящему моменту стал Специалистом По Безопасности в сотовой компании. Он самый первый из моих друзей женился, и родили они с женой месяц назад сына-богатыря.
3. О папе. Мой папа и моя мачеха живут теперь без меня и без сводной сестры, потому что мы уже выросли и свалили. Я вижусь с ним, когда он приезжает в командировку в Москву. Я не скажу, что очень его понимаю, но зато мне кажется, мой папа стал-таки самым счастливым человеком из всех, кого я знаю. Несмотря ни на что. И я надеюсь, что генетически, ну хотя бы в теории, у меня тоже есть такая возможность.
А об остальных пока больше ничего не хочу рассказывать.
по впечатлениям от весны 2003-го и весны 2004-го
записано в августе 2007-го
